- Пусть это лопает тот, кто стремится к беложоповой недосягаемости! -
влепила миску в стену.
Побеленную стену морковка очень украсила, а я продолжала орать и
бесноваться, не слыша саму себя.
Мой бунт никто не поддержал, все в оцепенении вцепились в миски и
испуганно глазели на то, как я выступаю.
После замешательства среагировала наконец охрана, подбежала ко мне и
профессионально скрутила локти.
Все это, конечно, было неслыханным для пансионата скандалом, а уж моя
первая фраза была прямым государственным оскорблением.
Папа бы меня за нее точно треснул по затылку, несмотря на то, что он
на нас и голоса-то никогда не поднимал. Он всегда говорил, что насмехается
над обычаями других только полный дурак, а умный старается понять. А я
плюс ко всему оскорбление сгоряча еще и сформулировала неправильно.
Ну и пусть! Зато сказала, что думала, впервые за все время, что
нахожусь здесь!
Несколько веков назад у Сильных был смешной обычай, связанный вот с
чем: на одном из островов за пределами Чрева Мира росли грибочки
интересного такого вкуса и легкого взбадривающего действия. Их добавляли в
пищу, говорят, было очень вкусно. Из-за дальности этого острова и
трудности доставки грибочки были страшно дорогими, поэтому позволить их
себе могли только самые богатые и властные лица Хвоста Коровы. Кроме
перечисленных свойств, грибы обладали еще одной особенностью: не к столу
будь сказано, кал после них сильно светлел. А если семья потребляла их
регулярно на протяжении минимум трех поколений, он вообще становился
белоснежным.
Это было отличительной чертой истинной аристократии и сразу выдавало
примазывающихся к ней выскочек. Поэтому и практиковалась процедура, так
сказать, удостоверения своей знатности, когда претендент в императоры
должен был публично, при большом стечении народа, сидя спиной к
вышеупомянутому народу накласть в прозрачный хрустальный горшок и наглядно
доказать всем, что он именно тот, кто имеет полное право на власть и трон.
Наших предков этот обычай веселил несказанно: вся торговля грибами
шла через Ракушку, в ней они отнюдь не были предметом роскоши, и поэтому
претендовать на титул императора соседей с чистой совестью могли даже
портовые грузчики.
Потом все грибы на этом острове выбрали, грибницу повредили, праздник
кончился. Белоснежные испражнения остались в прошлом...
А теперь, при всем честном народе, я не только охаяла сегодняшний
обед, но еще и плюнула, можно сказать, в душу государству.
Пыточная для меня, конечно же, уже не годилась. Сначала надзидамы
даже растерялись, но потом прибежал вызванный начальник охраны, пошептался
с ними и охранники поволокли меня в Перст.
Мы миновали подземный ярус башни и выбрались на первый. Оказывается,
внутри Перст был полым до самого верха, как старое дерево с трухлявой
сердцевиной. Помещения располагались в его толстых стенах, а внутренний
колодец обвивала спиралью лестница, поднимающаяся от яруса к ярусу вплоть
до самого верха.
До верхней площадки мы не добрались, до нее оставалось яруса два, не
больше. Начальник охраны отпер дверь, и меня запихнули в узкий каменный
мешок с высокой щелочкой-бойницей в стене, сквозь которую беспрепятственно
проникал ветер. На полу лежала куча старой соломы. Все.
Дверь закрыли и замкнули.
Я швырнула в нее ложку, которая все это время так и была зажата у
меня в кулаке, и заметалась по камере.
А потом вдруг резко устала. Упала на колючую солому, съежилась на ней
на боку, подтянула коленки к подбородку и заснула.
Глава двадцать седьмая
НА ЗАКАТЕ
На закате я проснулась. Раскрыла глаза и поняла, что боль моя никуда
не делась, никуда не ушла.
Сопротивление разбито. Сестра в лучшем случае убита, в худшем попала
в подвалы для мятежников, а то, что там творится, хуже смерти. В самом
невероятном же варианте она с горсткой сопротивленцев в Пуповине, где они
все равно не смогут долго продержаться. Вот и все, пришло то время, когда
завтра просто не будет...
Безысходная тоска, бескрайняя и безнадежная, затопила меня.
Что я скажу маме с папой? Что я теперь буду делать? Зачем мне теперь
арбалет? Да и им он победы не принес...
Я опять заметалась по узкому каменному мешку, не зная, как выплеснуть
из себя эту жгучую тоску, хоть немножко облегчить душу, пока она не
прожгла меня насквозь.
Видимо, эта камера и до меня была тюрьмой для многих. Еще во времена
настоящего гарнизона. Стены ее были кругом исчерканы, узники развлекались,
выводя на ней разные надписи.
В глаза мне бросилась одна, видно, тоже нацарапанная каким-нибудь
доведенным до отчаяния бедолагой, страшная, грубая, ужасно неприличная.
Трехъярусные ругательства нашего бывшего начальника охраны рядом с ней
показались бы изысканными светскими выражениями моей тетушки. В обычное
время у меня уши бы свернулись в трубочку только от ее прочтения.
И именно поэтому, потому что ее никак нельзя было говорить вслух, не
испоганив языка, я с вызовом, громко и яростно прочитала ее и, чувствуя,
как меня передергивает, повторила еще два раза, ежась от какой-то дикой
смеси отвращения и наслаждения, чувствуя, что совершаю что-то ужасно
запретное.
Облегчив душу грязной руганью, я снова начала мести юбкой соломинки
на полу, мечась от окна к двери и обратно. Туда-сюда, туда-сюда. Мысли из
головы улетучились вон, просочились, словно вода из плетеной корзины. Да
еще мешал сосредоточиться какой-то нарастающий непонятный гул.
Звук поначалу был тихим-тихим, но с каждым моментом становился все
громче, я ничего не могла понять, уже и уши закладывало, а он все нарастал
и нарастал.
Я кинулась к окну. Оно было обращено на север. Этот ярус башни был
уже выше северной стены, и хорошо было видно ущелье.
Внизу, в Пряжке, на стенах стояли стражники вечерней смены караула и
смешно крутили головами, высматривая источник звука. Но кругом все было
пусто, все как обычно.
Солнце село, оставив после себя алую полосу на западе и подсвеченные
прощальным золотым светом донышки столпившихся в том углу неба облаков.
Само небо было ясным-ясным, светлым и чистым, совсем еще дневным.
В полном несоответствии с этой идиллией низкий гул заполонил все
вокруг, я почувствовала, как башня начала вибрировать, а волосы на голове
моей зашевелились от ужаса, не сравнимого даже с тем, который я испытала
при виде ожившего мертвеца.
И тут я увидела такое, что не забуду никогда, что пронесу с собой до
самого смертного часа, и закрывая глаза в последний раз, буду видеть
это...
В ущелье начали лопаться горы, разлетаться вдребезги.
А из их оков вырывались драконы! Огромные, страшные, прекрасные!
Блестели первобытной чернотой тела, занимались багровым огнем недра,
которые так не хотели их отпускать. Драконы сбрасывали с себя неподъемные
глыбы, отталкивали землю, с усилием расправляли тугие крылья и, запрокинув
голову, изрыгали первые фонтаны пламени пополам с ликующим криком свободы.
А потом неудержимо рвались вверх, паруса их крыльев ловили вечерний
ветер, и они поднимались над Поясом Верности, уходили в предвечернюю
голубизну неба, которое не хотело расставаться с днем.
Я стояла, высунувшись из узкого окна почти по пояс, на трясущемся от
их криков Персте. Тоже что-то орала, рыдала и смеялась, содрогаясь от
смертного ужаса и изнемогая от нахлынувшего вдруг невыносимого счастья,
счастья, от которого сходят с ума, которое так же трудно пережить, как и
страшное горе, не моего счастья, а их - их, драконов, вырывающихся из
неподатливых скал!
Полыхало зарево над древним Лоном, грохотали обвалы камней, гудели
запертые еще в скальной породе узники, и над их гулом победно звучали
удивительно чистые и глубокие, как горные озера, голоса поющих от счастья,
парящих в небе драконов.
Слезы текли у меня по лицу, оставляя грязные разводы, я чувствовала
себя такой мелкой, жалкой, с поджатым испуганно хвостом, словно
мышь-землеройка, наблюдающая в страхе с комочка земли, как несутся по
степи вольные бешеные скакуны.
И тоже бы побежала, да затопчут ненароком!
Ничего себе, Драконья Залежь!
Дверь в камеру распахнулась, в нее заглянула наша надзидама, за
спиной надзидамы топтался охранник.
- Ну что, Двадцать Вторая, очухалась немного? - визгливо спросила
она.
Я с удивлением повернулась.
- Не реви! - увидела мое лицо и сделала свои выводы надзидама. -
Выходи быстрее, а то, не дай Медбрат, башня еще рухнет! Давай-давай,
наказание откладывается.
Прикрывая головы руками, мы бегом спускались по лестнице, надзидама
при этом еще успевала сокрушаться:
- Вот не ждали напасти - и на тебе! Оставила нас Сестра-Хозяйка,
отвернулась от своих детей! В Корпусе все стекла повылетели от этого
жуткого воя, как я не оглохла, не знаю! Подушки спасли - ими уши заткнула.
Вот ужас-то, ужас! Конец света, не иначе! Я так думаю, - вдруг
доверительно обратилась она ко мне, - и ты из-за этого задурила. Такая
тихая всегда- и вдруг на тебе! Я сразу сказала - тут дело нечисто, ладно
бы Семнадцатая взбунтовалась, но Двадцать Вторая! Да она же мухи не
обидит. Все по-моему и вышло.
- Да, госпожа, - послушно кивнула я.
В голове у меня по-прежнему звенели драконы, хотя Перст и гасил
звуки.
Пряжка напоминала разоренный муравейник. Чего-то без толку суетилась
охрана, объятые ужасом преподаватели и воспитанницы засели в полуподвале
столовой. Все были безумно напуганы.
За полночь Драконья Залежь перестала грохотать, последний заточенный
дракон вырвался на волю.
Теперь они летали над горами в серебряном свете луны, точеные,
невесомые, ажурные. И страшно мощные, безумно сильные, тугие... И ликующе
пели, переворачивая душу.
А Пряжка корчилась от ужаса, да фиг с ней, пусть бы корчилась, но это
был не просто ужас, а ужас пополам с омерзением. Пряжка скулила от
отвращения. Никто не признавал, что это красиво! С ума они посходили, что
ли? В этот час они были еще более чужими мне, чем обычно. Все, без
исключения.
Глубокой ночью долина стихла.
Все расползлись по своим спальням, так как первый шок прошел и спать
в столовой никто не пожелал.
По дортуарам гулял наглый ветер, прямо как по моей камере наверху в
башне. Не стоило и менять. Правда, кровать - это не солома, поэтому я
легко заснула даже под его завывания, никакая бессонница меня взять не
смогла.
Утром все население Пряжки, способное хоть мало-мальски двигаться,
высыпало наружу: на верхушке Перста, на его конической деревянной крыше,
шатром накрывающей верхнюю площадку с зубчатым парапетом по краю, сидел,
изящно сложив крылья, фиолетовый дракон. Словно петух на флюгере.
Не безобразничал, огнем не пыхал, голоса не подавал. Сидел и смотрел.
Охрана попыталась сшибить его из мангоннеля(5).
Дохлый номер.
Дракон просидел на башне часа три, потом раскрыл крылья, снялся с нее
и улетел прочь.
Все побрели делать обычные дела.
Драконы никого не трогали, но Пряжку все равно охватило безумие.
Конца света с минуты на минуту ожидала не только наша надзидама.
Разбитые окна никто не стеклил, температура в дортуарах и на улице
окончательно уровнялась.
Серый Ректор, к всеобщему изумлению, заперся у себя в кабинете и весь
день не выходил.
Драконья Залежь за северной стеной жила совершенно иной, загадочной
жизнью. Там что-то рокотало, светилось. Драконы взмывали со скал и кружили
над горами, потом возвращались, по всему было видно: они разминались после
долгого заточения в скалах.
Ночь проходила под аккомпанемент стучащих от холода зубов
воспитанниц.
Преподаватели, надо думать, прибегли к своему обычному лечению и
согрелись слезкой.
Смотреть, как ежатся под одеялами трясущиеся девчонки, было
невыносимо, пришлось пожертвовать емкостью со слезкой, которую насоветовал
мне купить Ряха. Комната обрадовалась, осушили флакончик вмиг. Я опять не
стала - мне было не так уж холодно, чтобы травиться ею. Согретые
обманчивым теплом, все наконец уснули.
Глава двадцать восьмая
УТРОМ, ЧУТЬ СВЕТ...
Утром, чуть свет, в дортуар явилась хмурая охрана. Одним из
охранников был Янтарный. Они при всем честном народе связали мне руки за
спиной толстенной веревкой, снова взяли меня под локти и повели прочь.
Это тоже стало привычным развлечением (минус веревка), так что слезы
никто не утирал, вслед платочком не махал, а я, похоже, очутилась на
штатной должности бунтаря пансионата, которого начнут использовать в
качестве наглядного примера для устрашения непокорных.
Я думала, меня водворят обратно в камеру Перста, ведь, хвала
Медбрату, башня перестала трястись, но меня повели к Ректору.
Впихнули к Нему в кабинет, а сами остались за дверью.
Серый Ректор сидел совсем черный.
На этот раз присесть он мне не предлагал.
На столе перед ним лежала толстенная книга, старая, из тех, чьи
резные крышки мореного дуба замыкали на замочек, дабы только владелец мог
насладиться содержимым их страниц. У этой замочек в свое время был
безжалостно выломан.
Одна из шпалер, висевших на стене в мое прошлое посещение, была
содрана и валялась на полу. За ней, оказывается, прятался громадный
деревянный щит, похоже, того же дуба, что и переплет книги.
В нем, в щите, были вырезаны фигурные углубления, в которых, как в
футлярах, лежали штыри из ограды. Штыри образовывали какую-то сложную
загогулину.
Все, как я понимаю, до единого были тут. А на стене вместо них
осталась надпись...
Серый Ректор поднял голову и посмотрел на меня, словно в первый раз
увидел. Такого сочетания отвращения, бессильного ожесточения и затаенного
страха, да еще адресованного моей персоне, я вряд ли когда-нибудь увижу.
Все-таки не такая уж я и уродина. Очень даже ничего. Янтарный
подтвердит.
- Зачем вы осквернили свои уста, барышня, непотребными словами? -
задал никчемушный вопрос он.
- Так это вы убили начальника охраны? - не менее бессмысленно
спросила я.
Оба мы так и остались без ответа на свои вопросы. Серый Ректор не
захотел облегчить душу чистосердечным признанием, я тоже не собиралась
ничего ему отвечать.
Поэтому в кабинете воцарилось молчание.
На черном щите помимо штырей, оказывается, были закреплены и другие
предметы, сливавшиеся с ним. Серый Ректор поднялся, подошел к щиту и снял
черный ключ. Вызвал охрану.
Охранники вошли, похоже, без всякого энтузиазма.
- Возьмите ее и следуйте за мной, - проскрежетал Ректор.
Ей-ей, на его месте я не стала бы так скрипеть зубами - не казенные
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг