- Когда я последний раз был в институте, там устроили
настоящую свистопляску. Эта пара нечистых...
- Ленард и Штарк?
- Они самые. В институт приехал крейслейтер, толстомор-
дый, с жирными складками на затылке. Настоящий немец! Ты ме-
ня понимаешь? С ним была целая шайка из районного управления
партии. Всюду шныряли, во все совали арийские носы, давали
советы, учили, стращали. Потом устроили митинг. Когда все
собрались, крейслейтер обошел весь зал, тыча пальцами в
портреты: "Кто такой?" Рентгена велел немедленно снять, кай-
зера повесить над дверью, а на место кайзера повесить Адоль-
фа.
Вероятно, последнюю фразу я сказал достаточно громко. Да-
мы зашикали:
- Тише! Ради бога тише! Вас могут услышать. Не надо забы-
вать, в какие времена мы живем.
Вернер закрыл балконную дверь и включил радио. Я мог про-
должать:
- Потом крейслейтер пролаял речь. Обтекаемые фразы из пе-
редовиц "Фолькише Беобахтер" плюс шутки колбасника и юмор
вышибалы. Речь была встречена стыдливыми и трусливыми хлоп-
ками. Партайгеноссе нахмурился. Тогда поднялся Ленард и зао-
рал: "Встать! Зиг-хайль! Зиг-хайль!"
Надо отдать справедливость, его мало кто поддержал. Потом
Ленард разразился речью. Можешь себе представить, что он го-
ворил. Его программа ясна: немецкая наука, антисемитские вы-
пады, нападки на теорию относительности. "Институт станет
оплотом против азиатского духа в науке, - хрипел он, брызгая
слюной. - Мы противопоставим евреям, космополитам и масонам
нашу арийскую физику".
- Боже, какая немочь, какое убожество мысли! - Ган пока-
чал головой. - Витийствующая бездарность! Как будто есть фи-
зика немецкая, физика английская, физика русская! Наука ин-
тернациональна, она смеется над границами.
- Не в этом дело, Отто. Разве настоящий ученый станет го-
ворить о национализме в науке? Об этом говорят лишь ничто-
жества, которые не смогли занять место в той интернациональ-
ной физике, о которой ты говоришь. Вот они и создали себе
новую физику, арийскую. Здесь-то у них не будет соперничест-
ва, поверь мне. Разве что партайгеноссе крейслейтер захочет
стать доктором арийской физики. Так-то, Отто, а ты говоришь,
что ученых это не касается...
- Да, но, может быть, это лишь временные эксцессы... Вол-
на отхлынет и...
- Кого ты хочешь успокоить, меня или себя?
- Скорее себя, коллега. Все это очень горько. Лиза Мейт-
нер тоже считает, что нужно что-то предпринять радикальное.
- Что именно?
- Она собирается покинуть Германию.
- Не может быть!
- Да, коллега. Нам всем будет без нее очень трудно. Я
уговариваю, чтоб она не спешила. Может быть, все еще переме-
нится.
- Да, ты прав. Не нужно спешить. В конце концов уехать мы
всегда сможем.
О, как я был тогда слеп! Но разве легко покинуть страну,
где ты родился? Разве легко порвать все, что тебя с ней свя-
зывает? Впрочем, это не оправдание. Просто то, что пришло
потом, превзошло даже самые мрачные наши предположения.
Я навсегда запомнил этот разговор с Ганом. Может быть,
потому, что через день "юнкерсы" сбросили бомбы на деревни
Теруэля и Гвадаррамы, бомбы, которые раскололи мир надвое.
Потом начался беспросыпный кошмар. Тихий национал-социалис-
тический ад. У меня отняли лабораторию, меня выселили из мо-
ей квартиры, меня на ходу выбрасывали из трамвая. Словом, я
разделил участь сотен тысяч людей. С моим паспортом нельзя
было покинуть пределы рейха. Оставался только нелегальный
путь, но к нему следовало подготовиться. Прежде всего мне
нужно было покинуть Берлин. Тяжелее всего я переживал встре-
чи со знакомыми, когда люди отводили глаза и делали вид, что
не узнают меня.
Гейзенберг и Ган хлопотали насчет меня в рейхсканцелярии,
но, кажется, безуспешно. Единственное, чего они добились для
меня, было разрешение полицей-президиума проживать в неболь-
шом приморском городке Нордейх Халле, где у близкой родс-
твенницы Гана была дача.
Каждое утро ходил я к холодному бледно-зеленому морю. На-
катывались злые белогривые волны. Вздымались у самого бере-
га, застывали на миг пузырчатой массой бутылочного стекла и
обрушивались на блестящую гальку шипящей белой пеной. Ветер
гнал низкие сумрачные облака, шелестел в песчаных дюнах.
Дрожала осока, тихо покачивались розоватые тонкокорые сосны.
"И дурак ожидает ответа", - вспоминал я строки Гейне. Но
мне не хотелось уходить от моря, хотя я и не ждал от него
ответа на мучившие меня вопросы.
Уже тогда я понял, что мы, физики, должны дать челове-
честву такое оружие, которое каленым железом выжжет распол-
зающийся по миру коричневый муравейник, Я понимал, что науч-
ная мысль не пойдет традиционными путями. Не сверхмощные
взрывчатые вещества, не сверхтоксичные газы должны были
уничтожить фашизм. Мне мерещились иные силы, вырванные у
природы, раскованные и подчиненные людям. Энергия космоса,
чудовищное притяжение между частицами атомных ядер, грозные
тайны пространства - вот где нужно было искать.
Я верил, мне до боли хотелось верить, что человечество
устоит в великой битве с варварством и мракобесием, но я
бессилен был избавить его от бессмысленных жертв. В том, что
война вот-вот разразится, я уже не сомневался. Не питал я
иллюзий и в отношении своей судьбы. Введенные на территории
рейха расистские законы были только началом.
Но все отходило на задний план, когда я задумывался о
судьбах науки. Ничто не случайно. Гальвани открыл электри-
чество; прошло сто лет, и оно стало могучей силой. Мы про-
никли в тайны вещества, пространства и времени. Сколько же
лет нам понадобится, чтобы подчинить эти первоосновы мироз-
дания своей воле? Я не сомневался, что настанет день, когда
все самолеты и танки покажутся детской игрушкой по сравнению
с той силой, которую подчинят себе физики.
Нет, на этот раз мы, ученые, не будем дураками. Генералы
и министры не получат из наших рук нового оружия, гитлеры и
Муссолини не смогут больше грозить миру. Вопрос только во
времени, когда мы сумеем крикнуть безумцам: "Остановитесь,
или мы уничтожим вас!"
Я вернулся на дачу, но каково же было мое удивление, ког-
да я застал в своей комнате старикашку Фуцштосса... Мы ни-
когда не были с ним близки, и меньше всего я мог в такое
время, как сейчас, ожидать визита профессора Адриена фон дер
Фуцштосса, потомка многих поколений прусских юнкеров.
Когда я вошел, Фуцштосс встал и поклонился, я сдержанно
ответил на приветствие.
- Профессор Мандельблат, я осмелился побеспокоить вас по
весьма важному делу.
- Чем могу служить, коллега?
- Вам нужно немедленно бежать отсюда. Не спрашивайте ме-
ня, что и почему, я не имею права удовлетворить ваше любо-
пытство. Но промедление смерти подобно. Если у вас есть ос-
нование не доверять мне, то прочтите вот это письмо. Оно от
профессора Гана.
Я взял протянутый мне незапечатанный конверт и сунул его
в карман.
- Я верю вам, герр профессор, - сказал я Фуцштоссу, - но
куда я могу бежать?
- Это уже не ваше дело. Я привез вам документы на имя
Мартина Рилле и немного денег. Послезавтра, в четверг, у
Арнского маяка вы встретитесь с Уго Касперсеном, шкипером
рыболовного баркаса. Он брат моего садовника, смелый и поря-
дочный человек. Он поможет вам переправиться в Данию.
- Я не знаю, как благодарить вас... Это так неожиданно,
право.
- Вы ничем мне не обязаны. Я всегда делал только то, что
считал нужным. Итак, вы едете?
- Да. Но... мне бы хотелось, чтобы сперва позаботились о
коллеге Мейтнер, а потом уже обо мне. Я слышал, что она все
еще в Германии.
- Пусть это вас не волнует. Вы встретитесь с ней за гра-
ницей. Что-нибудь еще?
- Видите ли, коллега, несколько лет назад, еще в моей ла-
боратории в Кайзер-Вильгельме, я собрал уникальный прибор. У
меня есть основания опасаться, что его могут использовать в
преступных целях. Такая вероятность есть, хотя она и невели-
ка. Я бы хотел взять его с собой... Или по крайней мере мне
нужно убедиться, что он уничтожен.
- Это все значительно осложняет... Очень осложняет...
- А знаете что? Там есть одна деталь. Деспинатор. Он лег-
ко уместится в портфеле. Конечно, если другого выхода не бу-
дет, я уеду и без него. Но мне хотелось бы сделать все воз-
можное, чтобы извлечь его из установки... Я не успел сделать
этого сам. Ко мне в лабораторию пришли штурмовики и вышвыр-
нули меня на улицу...
- Нарисуйте мне, как выглядит ваша деталь и где она вмон-
тирована в установку.
Я нарисовал. Фуцштосс достал из жилетного кармана сереб-
ряный "мозер", щелкнул крышкой и заторопился на поезд. Мы
условились отложить мой отъезд до вторника. Но по совету
Фуцштосса я покинул виллу фрау Беатрисе, так звали родствен-
ницу Гана, и поселился в рыбачьем селении у Касперсена под
именем Мартина Рилле.
Когда я прощался с фрау Беатрисе, она как раз срезала на
клумбах хризантемы. Я сказал ей, что уезжаю обратно в Бер-
лин. Она ничем не проявила своей радости по поводу моего
отъезда, но мне показалось, что она облегченно вздохнула. Я
ее вполне понимаю. Какое страшное, какое бесчеловечное вре-
мя!..
Ревел ревун. Маслянистым пятном вспыхивала мигалка на ма-
яке. Ровно рокотал мотор. За кормою остался большой неспо-
койный концлагерь, имя которому Германия. Удалялись, бледне-
ли и таяли в тумане береговые огни. Где-то рядом дышала хо-
лодом невидимая черная вода. Пахло отработанным бензином и
рыбой. Эту рыбу Уго наловил вчера и специально не выгрузил
из баркаса. Под ее скользкими, скупо поблескивающими грудами
запрятан аккуратно завернутый в целлофан мой деспинатор, ко-
торый, рискуя жизнью, добыл старик Фуцштосс и привез мне Ио-
ганн Касперсен, брат Уго.
Уго укутал мне шею теплым шарфом, связанным из собачьей
шерсти. Зюйдвестка защищает меня от влажного свежего ветра..
Мне тепло и покойно. Хочется сладко подремать под ровный ро-
кот мотора.
Но я думаю о том, что ждет меня. там, в Дании. Смогу ли я
быстро собрать новую установку и возобновить прерванную ра-
боту? Работа, работа, всегда работа. Отец мой погиб в пят-
надцатом году на Марне, мать умерла, когда я был еще студен-
том. Ни жены, ни детей у меня никогда не было. Вся жизнь для
меня была только работой с перерывами на еду и сон. Но даже
во сне мой мозг не переставал искать новые пути и неожидан-
ные решения. Я не привык к иной жизни, да и не хочу ее.
Может быть, я и обокрал себя...
Впервые я провожу ночь в открытом море. Уже растаял маяк.
Плотные слои облаков не пропускаю! ни звездного, ни лунного
света. За бортами дышит холодная бездна, которая изредка
вспыхивает голубоватым свечением.
Я слежу за ним и вспоминаю, как гасли береговые огни, как
гасли свечи на концерте в Вене.
Есть у Гайдна симфония, которую он назвал Прощальной. До
сих пор ее принято исполнять при свечах.
В огромном концертном зале с очень высоким потолком зажг-
ли на пюпитрах свечи. В зал пахнуло разогретым воском. По-
гасли хрустальные люстры и бра, дрожали лишь шаткие языки
свечей. Родились первые звуки музыки. "И лился в них, мер-
цая, любви бессмертный свет". Тоска и жалость, прощание и
надежда на встречу, и грусть, и радость. Свечи сгорели ровно
на одну треть, когда оркестр заиграл последнюю часть. Как
волны, накатывались соло и дуэты. Одна за другой гасли све-
чи, и, как темные призраки, уходили со сцены музыканты. Ушли
виолончель и валторна, ушли валторна и скрипка, ушли два го-
боя, ушли скрипка и виолончель. Все меньше и меньше остается
колеблющихся языков пламени, но музыка не исчезает. Все так
же страстно и наивно течет она бессмертной мерцающей рекой.
Наконец остались лишь две скрипки - первая и вторая. Они
приняли на себя всю тяжесть и всю боль одиночества и тоски.
И когда они погасили свои свечи, я еще слышал в ушах музыку.
Она не исчезла. И я закрыл глаза, чтобы не видеть, как заж-
гутся люстры и бра и как выйдут раскланиваться на сцену ор-
кестранты. Я знал, что стоит мне открыть глаза, и звучащая в
ушах музыка оборвется.
Я вспомнил, как гасли свечи в Вене, как гасли только что
береговые огоньки, но видел, как исчезают в моем приборе
атомы, их ядра, как меркнут элементарные частицы...
Это было в тот вечер в моей лаборатории в Далеме.
Ровно и весело гудели трансформаторы. Между разрядниками
мощных вандерграафовских генераторов проскакивали ветвистые
молнии - голубые и аметистовые. В их дрожащих отсветах мерк-
ли электрические лампы.
В огромное стрельчатое окно лаборатории стучались обна-
женные ветви деревьев. Причудливыми каскадами космических
ливней расплывались по стеклу струи дождя. Ярко пылал в ка-
мине торф.
Но мне трудно было избавиться от какой-то непонятной
внутренней дрожи. Я грел над огнем ладони, а потом поглажи-
вал ими плечи и грудь, но озноб не проходил. Я вспомнил сти-
хи Эдгара По:
Поздней осени рыданье и в камине угасанье
Тускло тлеющих углей...
Как средневековый чернокнижник и духовидец, я готовился
сейчас задать природе вопрос, кощунственный и дерзновенный.
Что есть основа сущего? Каков кирпичик, лежащий в основе ми-
роздания? О, не я первый спрашиваю ее об этом. Под темно-си-
ним небом Эллады, в сумраке халдейских храмов и среди каме-
нистой пустыни Иудеи звучали эти слова в устах мудрецов. Ка-
кие слова? Разве природа понимает сложный, смутный язык лю-
дей?
Я подошел к стенду и повернул рычажок включения. Медленно
поползла стрелка гальванометра. Конденсатор начал накапли-
вать энергию. Потом я налил в самописец красной туши и вклю-
чил механизм подачи ленты. Повернув колесико потенциометра,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг