даться. Но не раньше чем через год.
- Ну хорошо, положим, что Алик разбил прибор, как же ты
получил эти снимки?
Марк хотел вспылить. Крабовский видел это по его лицу. Но
он все же сдержался и медленно, растягивая слова, ответил:
- Агрегат синемапамяти можно разбить. Но алмазно-индиевые
блоки памяти неуничтожимы. Я вынул их из груды исковерканных
обломков и положил в карман.
- Ну и превосходно! На них есть номера, и ты мог их сдать
на Луне сразу же после посадки!
- Ах, дядя! Конечно, мог! Но я забыл. Я был слишком
взволнован несчастьем с Аликом. Я просто доложил, что агре-
гат разбит... Пойми, что, если бы не эти проклятые формулы,
ни у кого бы и не возникла мысль обвинить меня в... шарла-
танстве, что ли... Ну, забыл сдать память от разбитого при-
бора! Какой в этом грех? О, если бы я знал, что хранится в
этой памяти, тогда бы... я просто не смог забыть ее сдать.
Но мне казалось, что мы не везем совершенно ничего интерес-
ного, кроме результатов эксперимента, к которым синагрегат
не имеет никакого отношения... Это действительно порочный
круг нелепых случайностей! Прав Шубенко - нужно молчать!
- Ну и молчал бы себе! Кто тебя за язык тянет?
- Дядя! Ну зачем ты так? Ты же прекрасно знаешь, что,
увидев такое, я не могу молчать. Шубенко может, а я не могу!
И Алик бы не смог, и ты бы тоже не смог.
Да... И главное, что никто не может помочь! Проклятая
шутка теории вероятностей. Самый исключительный, самый ди-
чайший факт за всю историю Земли и ни одного формального до-
казательства! Ты не думай, что я отчаиваюсь, я буду бороть-
ся, ух, как я буду бороться! Землю рыть буду. Мне просто
очень обидно, что все так получилось...
- Я понимаю и постараюсь тебе помочь. У меня есть одна
зацепка... Правда, она может неожиданно оборваться и никуда
не привести... Ну что же, тогда подождем выздоровления
Вревского. Он подтвердит, что разбил прибор в пути.
- Это ничего не даст. - Марк безнадежно махнул рукой. -
Ну и что же, что разбил? Блоки-то я не сдал! Мало ли что я
мог с ними сделать на Земле за эти дни?
- Как тебе не стыдно! Неужели ты думаешь, что кто-нибудь
будет тебя подозревать? Это...
- Ты про факт вспомни, дядя, про факт! Ведь только сумас-
шедший может поверить в эти земные формулы, привезенные из
другой звездной системы! Только сумасшедший... Если бы
что-нибудь иное.! Конечно, никто бы не стал оскорблять по-
дозрением исследователя. Здесь же все по-другому! В это
просто нельзя поверить. Нужны безупречные доказательства.
- Да, положение... Ну, как бы там ни было, а блоки ты
обязан сдать и включи формулу в свой доклад отделению. Уж
здесь-то других решений быть не может. Поверят или не пове-
рят - это дело другого рода. А пока давай, знаешь, что сде-
лаем? Поедем ко мне в университет.
- Зачем?
- У меня превосходная сииемаустановка, мы прокрутим на
ней твои блоки.
- Я наизусть помню все, что там записано. Хоть сейчас мо-
гу рассказать.
- Я хочу все видеть сам. Понимаешь? Сам!
Сначала на параболическом экране синагрегата появилась
яркая световая линия. Она была тонкой и сплошной, точно
струна. Потом она начала расширяться и расслаиваться, как
веревка, на отдельные волокна.
И Крабовский увидел внутреннюю поверхность огромного ци-
линдра. Всего на миг. На сотую долю мига! Он даже успел раз-
личить контуры какой-то огромной нелепой машины. Такие ме-
таллические рептилии жили в те времена, когда люди еще не
знали ни молекулярной, ни атомной электроники. Наука о стро-
ении атома тогда только лишь зарождалась, не было ни кванто-
вых генераторов, ни полупроводников, Ландау только начал ра-
ботать над теорией сверхтекучести гелия-II.
Потом Крабовский увидел... руки! Огромные мужские руки.
Тонкие нервные пальцы с чуть заметным пушком. Они разглажи-
вали смятые, небрежно оторванные листки бумага. Эти листки
он уже видел на снимках, которые принес Марк. Крабовский уз-
нал неровный торопливый почерк неведомого автора таинствен-
ного варианта формулы единого поля.
Мог ли профессор знать, что скоро опять увидит этот по-
черк и никогда уже не сможет его забыть...
На экране дрожали смятые, небрежно исписанные листки. По-
том они осветились, точно стали зеркалами, в которые упало
солнце. Где-то внутри металлической рептилии вспыхнуло пла-
мя. Оно вырвалось из машины упругим бичом и заплясало вдоль
цилиндрических стен молниеподобными кольцами и спиралями. И
все исчезло.
На экране был мрак космических бездн и незнакомые контуры
далеких созвездий.
Крабовский был потрясен и озадачен. То, что он увидел,
ошеломило его и обрадовало, как может ошеломить и обрадовать
ученого встреча с Неизведанным. И вместе с тем Крабовский ни
на миллиметр не приблизился к решению. Он в одно мгновение
увидел очень многое и не узнал ничего.
Марк молчал, и Крабовский был благодарен ему за это.
"Слишком много впечатлений за один день! - думал он. - Как
бы не лопнули предохранители. Мне уже под восемьдесят..."
Нужно было ехать домой. Утром Крабовскому предстояло ле-
теть в Лондон... Но он старался не думать о том, что его
ожидало в Лондоне.
Уже не первый раз Крабовский осторожно разворачивает лист
грубой, со следами дерева бумаги. Когда-то это объявление
висело на стене. Об этом говорят следы клейстера и штукатур-
ки на его обратной стороне. Это отголосок эпохи величайшего
варварства и памятник высокого мужества.
Типографская краска местами смазана. Потемнело и стало
неясным лицо человека. Высокий, с залысинами лоб, темные
впадины на щеках, внимательные умные глаза. Все это лишь
смутно угадывается под пятнами и подтеками, которые оставило
время.
Под фотографией огромным типографским шрифтом набрано пя-
тизначное число - 10000. Потом идет помельче: "10000 рейх-
смарок лицу, которое может указать местопребывание Мартина
Рилле, он же доктор физики Виктор Мандельблат, разыскиваемо-
го имперским управлением безопасности".
Крабовский с трудом перевел это со стародатского языка.
Есть еще и тетрадь. Нечто вроде дневника, написанного
по-немецки. Страницы ее стали сухими и желтыми. Чернила мес-
тами побледнели, стерлись следы графитового стержня. Сначала
ее берегли. Она стала реликвией. Потом о ней забыли. И она
долгие годы скрывалась под грудами папок и рукописей. Про-
фессору Кронфорду она досталась от далекого пращура датчани-
на, служившего еще у великого Бора.
Когда Крабовский прилетел за тетрадью в Лондон, профессор
долго не мог понять, что ему нужно. Потом с сомнением пока-
чал головой и прошел в свой архив. Крабовский уже начал те-
рять надежду, что он когда-нибудь вернется. Но он вернулся и
огорченно развел руками. Кронфорд не знал о существовании
этой тетради.
Как потом выяснилось, последний раз ее держали в руках в
начале прошлого столетия, когда только что созданное в то
время Центральное хранилище информации произвело полную пе-
репись материалов всех крупных архивов и личных библиотек.
Если бы не племянница старого Чарлза Кронфорда, Сузи, об-
лазившая каждую полку, заглянувшая в каждый ящик, Крабовско-
му, наверное, никогда бы не пришлось держать в руках этот
уникальный человеческий документ. Вот он.
* * *
"Наконец я в Копенгагене! Не сон ли это? А может быть,
сном было все, что осталось по ту сторону границы? Кошмар-
ный, безысходный сон...
Тихая сытая жизнь. По утрам я пью превосходный кофе со
сбитыми сливками, на улицах мне не нужно оборачиваться, что-
бы убедиться в отсутствии слежки. Но я все же часто оборачи-
ваюсь, подолгу смотрю в зеркальные стекла витрин - привычка.
У меня очень изощренные органы чувств. Помню, в 1929 в Гам-
бурге я мог за сотню шагов услышать звон упавшей на тротуар
монеты, даже в туман, даже в дождь... Я голодал тогда... Но
от голода отвыкаешь быстрее, чем от слежки.
О, страна воинствующих идиотов! Как я ненавижу тебя, ког-
да, повинуясь властному рефлексу, оглядываюсь на улицах... Я
был возмутительно слеп. Когда Эйнштейн отказался вернуться в
Германию, я насторожился, но... Великий Альберт еще раз без-
молвно предупредил меня, когда отказался от членства в
Прусской академии. Но и тогда я не сумел продумать все до
конца.
На площадях жгли книги. Коричневые топали по ночным ули-
цам с факелами и оголтело орали. Но я только рассмеялся,
когда впервые услышал идиотские слова их песни:
Когда граната рвется,
От счастья сердце бьется.
Я просто не мог принять их всерьез. Ну кто же может при-
нимать всерьез дегенератов? Помню, мы собрались как-то вече-
ром у Гейзенбергов. Они на несколько дней приехали в Берлин.
Были Лауэ, Иорданы, Борн, старикашка Фуцштосс, тихий интел-
лигентный Отто Ган, еще кто-то. Красный абажур бросал на ос-
лепительную скатерть закатные тени. Тихо и нежно дымился
чай. Вишневое варенье казалось почти черным, а сахар - чуть
голубоватым. Было почему-то очень грустно. В иные вечера
вдруг как-то чувствуешь, что перед тобой распахивается буду-
щее и ты можешь заглянуть туда одним глазом. Так было и тог-
да. Я вышел на балкон. Тихо шелестела ночь. Мерцали звезды и
огни Луна-парка. Кущи Тиргартена казались синими, как спус-
тившиеся с небес тучи.
Меня давило и жгло какое-то предчувствие. Мне казалось,
что нужно только сосредоточиться, и я увижу будущее, пойму,
наконец, куда все это идет.
Но я боялся, может быть потому, что в подсознании уже
тлел страшный ответ.
Где-то внизу, наверное на втором этаже, завели граммофон.
Хрустальный и волнующий женский голос выплыл из тишины, шо-
роха и треска:
И песню прошептал я тем шорохам в ответ.
И лился в ней, мерцая, любви бессмертный свет.
Господи, как хорошо! Льется и мерцает, мерцает и льется,
как Млечный Путь, как лесной ручей в лунную ночь. Бессмерт-
ный свет любви. Все пройдет, все кончится. В бесконечность
улетают потоки света, которыми залиты Унтер-ден-Линден и Лу-
на-парк, но даже свет стареет в пути. Прорываясь сквозь не-
видимые путы гравитационных полей, он краснеет и умирает
где-то у границы вселенной. Но свет любви бессмертен. Его
частицы нельзя увидеть, его поле нельзя проквантовать, но и
жить без него нельзя. Без него бытие становится нелепым фар-
сом или рациональной нелепицей.
Песня умолкла. Из-за купола рейхстага, как голубоватая
жемчужина, выкатилась луна.
Я вернулся в комнату. Только один шаг - и я попал из мира
тишины и полутонов к яркому и надоедливому свету, остывшему
чаю и пресным изделиям профессорского остроумия.
Я разглядывал своих друзей как бы со стороны, может быть
даже с высоты лунной орбиты или с высоты открывшегося в
сердце озарения. Тихий и гениальный Вернер Гейзенберг, нем-
ного похожий на Черчилля, все понимает, но не все допускает
к сердцу. Паскуаль Иордан похож на святых с полотен Греко.
Он убежден в непознаваемости основ мира и не верит в абсо-
лютность мировых констант. Боюсь, что он не поймет меня. Кто
знает, может быть, мы все для него лишь субъективные предс-
тавления. И что ему Гитлер, если даже галактикам он отказы-
вает в реальности! Он мужественный человек и умеет перено-
сить неудачи. Но это не то мужество, которое хочется взять
за образец. Есть мужество борца и есть мужество бретера. Му-
жественным может быть и трус на глазах у толпы.
Мир умирает вместе с нами! Эти слова часто повторяет Пас-
куаль. Но много ли стоит такой мир? Нужно ли за него бороть-
ся? Такой мир не жаль потерять.
Нет, мы уносим с собой лишь какую-то ничтожную часть ми-
ра, лишь одну капельку мерцающего бессмертного света. Когда
мы приходим, мы сразу же получаем право на все: солнце, кни-
ги, любовь, полынь. Пока мы живем, мы в ответе за все... Не
помню, кто это сказал.
Тихо звякнула ложечка в стакане. Маститый Макс фон Лауэ
выжал в чай кружок лимона. Темный янтарь стал белым, бесц-
ветным.
Я сел рядом с Отто. Он сразу же повернулся ко мне и, при-
ложив несколько раз салфетку к колючим, коротко подстрижен-
ным усам, приготовился слушать.
- Отто! - тихо сказал я, наклоняясь к нему. - Чем все это
кончится, Отто?
Ган беспомощно сцепил длинные тонкие пальцы. На высоком
лбу его ясно обозначились пульсирующие жилки.
- Все считают, что так долго продолжаться не может. Они
образумятся. Гитлер пришел к власти и постепенно успокоит
свою шваль. Она теперь ему уже не нужна, он постарается от
нее отделаться... Так многие думают.
- А ты что думаешь, Отто, ты что думаешь?
- Во всяком случае, на следующих выборах наци провалятся.
Михель больше не сваляет такого дурака. А нас, ученых, это
вообще не касается. Они сами по себе, мы сами по себе. Пра-
вительства приходят и уходят, а физика остается,
- Какая физика, Отто?
- То есть как это "какая"? - Отто смотрел на меня с иск-
ренним изумлением.
Бедный Отто! Великий неустанный труженик, талантливый
слепой крот.
- Я спрашиваю тебя, Отто, какую физику ты имеешь в виду,
арийскую или неарийскую?
Отто все еще не понимает, и я разъясняю ему:
- Милый Отто! Я, наверное, уже не вернусь в альма матер.
В институте кайзера Вильгельма для меня уже нет места.
- Ты шутишь! Они не посмеют! Любимого ассистента старика
Нернста!
- Они бы могли и старика Нернста... И Архимеда тоже...
- Неужели атмосфера так накалилась?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг