нашим замешательством, на стены ворвались кнехты. А сзади уже слышно, как
гудит мостовая под тяжелым шагом закованных в латы коней.
Уже связанные, с колодками на ногах, лежа в сыром подземелье, мы
слышим, как стучат топоры плотников. На площади строят эшафот. Немцы
всегда, войдя в город, сооружают виселицу. Черные вороны кружат в кебе. Но
не увидеть неба из каменной темницы, не услышать, как звенит земля под
копытами храброй дружины князя Александра, что спешит к нам на подмогу. Да
поспеет ли князь... Как настанет утро, выведут нас на городскую площадь...
Вот уже вверху заскрипела, запела тяжелая дверь. Отсвет горящего факела
падает на ступеньки. Это за нами. Стучат шаги по сырым гранитным ступеням.
Все ближе, ближе...
Наверное, это Мироян зажег лампу и идет ко мне, преодолевая оцепенение,
думаю я, лежащий на кушетке. Но нет, это не Мироян. Это на каменном полу
пещеры топчутся в ритуальном танце босые ноги. В пещере плохая вентиляция.
Дым костра слезит глаза, царапает горло. Голые плечи лоснятся от жира и
пота. Вижу, как передо мной на гладкой стене возникает контур. Еще штрих.
Вероятно, это я сам что-то рисую на стене.
Я знаю, что должен рисовать, но не знаю, какое изображение родится под
моими руками. Тихо пою. Меня переполняет восторг. Какое это счастье -
уметь рисовать, У меня лишь черная головешка от костра да кусок глины, но
я могу нарисовать все, что угодно: бизона, мамонта, оленя. И всегда я
пронзаю их дротиком. Поэтому охота у нашего племени часто бывает удачной.
Но если случится несчастье - вепрь или саблезубый тигр убьет
кого-нибудь из охотников, тогда племя танцует другой танец, печальный и
тихий, а я покрываю стены пещеры причудливой вязью, таинственным узором,
понятным лишь посвященным. Женщинам и мальчикам, еще не ставшим
охотниками, нельзя даже краем глаза взглянуть на эти рисунки. А им
хочется, я знаю. Но они боятся. Поэтому, чтобы утешить их, я вырезаю из
бивней мамонта всякие замысловатые игрушки. Женщины любуются ими при свете
костра в долгие зимние ночи. Девочки укачивают их, как младенцев, и поют
протяжные заунывные песни.
Вот и сейчас я рисую на стене медведя. Он должен быть рыжим, и я
раскрашиваю его охрой. Женщины танцуют или кормят детей, мужчины шлифуют
каменные топоры и ножи из обсидиана. Они низколобы и волосаты, мои
сородичи. У них выдаются надбровные дуги, они одеты в мохнатые звериные
шкуры. В пещере пылает огонь. Юноши пристально смотрят в его золотистые
пряди, и в глазах их светится другой огонь, огонь мысли.
Мне, лежащему на кушетке, ясно, что это верхний палеолит. На стоянках
того времени находят разнообразные хозяйственные предметы и орудия охоты,
вырезанные из кости женские фигурки, изображения различных животных. Но я
стараюсь не думать об этом, чтобы не пропустить ни единой подробности
замечательной сцены, которая родилась в мозгу Лопоухого. И вдруг все
обрывается. Это, наверное, орудует Мироян. Он ничего мне не дает
"досмотреть" до конца, "фильмы" обрываются на самом интересном месте. Но я
не сержусь на него. Он хочет показать мне как можно больше, а времени у
нас очень мало. Я употребляю привычные и бесцветные слова: фильм,
досмотреть, показать. На самом же деле никто мне ничего не "показывает".
Я, сам я, но не тот, кто лежит на кушетке, всюду являюсь центральной
фигурой. Я все вижу своими глазами, чувствую своим сердцем, хотя все это
увидел и прочувствовал не я.
Те, кто способен увлечься кинокартиной до конца, как ребенок, который
топает ногами и визжит, поймут меня. Но как бледно и малоправдоподобно
кино по сравнению с теми картинами, которые "вкладывает" в мой мозг
церебротрон. Вкладывает, именно вкладывает!.. Наконец-то я нашел нужное
слово.
Надо мною качается жидкое зеркало. Чувства мои смутны и непонятны.
Зеркало раздается и пропускает меня. Вверху небо, затянутое плотной
пеленой облаков.
Облака похожи на мокрую вату. Идет тихий дождь. Струйки, как тонкие
нити, пронзают воду. Небо точно прядет из них бесконечную ткань океанской
глади.
Берег совсем рядом. Пологий и песчаный. Грустно блестит мокрая листва.
Ажурные папоротники, стройные несгибаемые хвощи. Я чувствую какое-то
смутное влечение к этому берегу. Мне хочется побыть хотя бы минуту на этом
мокром песке, с которого сбегает грязноватая пена. Но вновь надо мной
качается жидкое зеркало. И вновь я выныриваю и с любопытством смотрю на
берег.
Я, который лежу на кушетке, сразу же узнаю девонский лес. Мною
овладевают противоречивые чувства. С одной стороны, я хочу напрячь
внимание и память, чтобы надолго запечатлеть картины
трехсотмиллионнолетней давности. Но это мешает мне самому участвовать в
них, раздваивает мое внимание. Поэтому лишь на миг я испытываю какое-то
сумеречное чувство опасности, когда вижу в глубине огромную с разверстой,
как конвертор, пастью панцирную рыбу. Она охотится. У нее нет зубов, но
костные наросты на челюстях мгновенно перепиливают зазевавшуюся
трехметровую акулу. Но мне уже не страшно. Тот, который лежит на кушетке,
узнает в чудовище титанихтиса, и очарование рассеивается. Внимание вновь
раздвоено. После долгих сомнений, я все-таки решился подплыть вплотную к
берегу и высунуться из воды. Я вижу поразительную картину. Прорвав
застывшую гнилую пену, на песок выходят какие-то амфибиеобразные существа.
Одни из них только еще цепляются лапками за выброшенные на берег кучки
гниющих водорослей, другие уже лежат на песке или медленно ползут к лесу.
А некоторые, но их немного, возвращаются назад, в океан. И я, лежащий на
кушетке, понимаю, что вижу величайший в истории земли момент, когда первые
ихтиостегалы покинули колыбель жизни, чтобы утвердить свое право на жизнь
под солнцем. Вам предстоит стать людьми, маленькие амфибии! Те же, кто
испугался терпкого аромата лесов, жаркого солнца и пьянящего синего неба и
вновь вернулся, просто вымрут. Жестокий и правильный закон развития. Кто
не может идти вперед - погибает.
Но почему надо мной снег? Я же только что видел зелень листьев... А
может, это не снег? Нет, снег. Напитанный талой водой, изжеванный сапогами
и сдобренный навозной жижей снег. Низко нависает поблескивающее серым
металлом, с длинными желтыми подпалинами небо. Откуда-то с замерзших рек
тянет близкой весной. Тревожный и крепкий запах. Люди жадно ловят его
трепетными ноздрями. Запрокидывают голову, щурятся. Много людей. Они плохо
одеты и возбуждены. Они стоят отдельными группками. Собираются в плотные
кучки и вновь расходятся. Время от времени кто-нибудь поднимается над
толпой, срывает с головы ушанку и, сжав руку в кулак, начинает говорить.
Толпа рокочет, как река перед наводнением.
Я чувствую, что меня, точно щепку в половодье, подхватил стремительный
поток. Сапоги, пимы, унты месят перезрелый снег. Серая белка грызет
огромную кедровую шишку. Угрюмо смотрит столетняя темная ель. Большой
деревянный дом. Резное крыльцо. Помятая жестяная вывеска: "Ленское золото
- промышленное товарищество. Контора". На крыльце толстый краснорожий
мужик. Он без шапки. Волосы, разделенные прямым пробором, блестят от
бриллиантина. Руки засунуты в карманы жилета. На брюхе колышется массивная
золотая цепочка. Рядом офицер в голубом мундире, с аксельбантом и шашкой.
Лицо нервное и худое, глаза белые, сумасшедшие. Рука мучит и мнет белую
перчатку. Тут же какой-то иностранец, высокий и поджарый. В кожаной кепи с
поднятыми меховыми наушниками. С моноклем и в крагах. Чиновники
сгорбленные, в пенсне, с портфелями под мышкой. Топчутся. Лица окутаны
паром.
А небо над головой тяжелое, давящее. На кого оно упадет, небо? На нас
или на тех? Но это я чепуху плету. Небо не может упасть. Просто я волнуюсь.
Рядом со мной румяная, крепкая девушка в телогрейке. Глаза большие и
серые, грозные и взволнованные, как небо. Она крепко ухватилась за рукав
высокого парня с темным изможденным лицом. Пальцы у него коричневые от
махорки. Он курит и кашляет, надсадно и долго.
Идущие впереди меня стали. Я вижу их затылки. Они напряглись в ожидании.
Иногда затылки бывают выразительней лиц. Сзади напирают. Почему мы
стали?
Я уже смотрю поверх голов. Наверное, я приподнялся на носки (себя я
никогда не вижу). Пестрое море голов. Рвется на ветру красное полотнище.
Лица у солдат тоже красные. С лиловым оттенком. Ружья наизготовку.
Штыки примкнуты. Золотые гладкие пуговицы в красных петлицах, желтые буквы
на погонах. Кожаные подсумки с патронами. Легкий иней на мохнатом ворсе
шинелей. Я вижу все резко и четко, как сквозь уменьшительное стекло. Но,
странно, я вижу как-то отрывочно. Отдельными фрагментами, случайными
деталями. Это кинематографическая отрывочность. Может быть, это от
волнения? Я действительно очень волнуюсь. Волнение накатывает и вдруг
пропадает. Потом опять накатывает. Почему мы все время стоим? Как во сне.
Офицер на крыльце что-то орет - рот, как круглая яма. Но слов не слышно.
Чиновники тоже что-то беззвучно лопочут. Кто-то из наших, в передней
шеренге, тоже кричит, размахивая ушанкой и оглядываясь на толпу, точно все
время спрашивая у нее: "Правильно я говорю? Так?"
Одни солдаты неподвижны. Штыки в линию, не шелохнутся. Тощий с
моноклем, прижав ко рту ладонь, что-то шепчет на ухо офицеру. Тот согласно
кивает головой. Чуть подрагивают малиновые шнуры аксельбантов. Солдаты
смотрят куда-то мимо нас. Глаза синие-синие.
Я не понимаю, что случилось. Передние пятятся и поворачивают назад.
Люди бегут. А я не понимаю, в чем дело. Странное удивление овладевает
мною. Я как будто один остался лицом к лицу с солдатами, с теми, которые
на крыльце... До них шагов двести. И всюду чернеют на снегу люди. Одни
неподвижные, другие мучительно шевелятся. Люди лежат в снегу передо мной и
сзади меня и вокруг меня. Снег почему-то все приближается ко мне, а небо,
и крыльцо, и солдаты как-то поворачиваются и уходят в сторону. И почему-то
желтый измочаленный снег розовеет и розовеет. Становится совсем красным,
как полотнище над черной толпой...
В зале уже давно горит лампа. Мироян сидит на моей кушетке. А я лежу и
не могу подняться. Сейчас я не верю в свою собственную реальность.
Реальность там, на снегу затерянного в тайге Надеждинского прииска. Как
часто мы о многом забываем. И то, что кажется нам привычным, само собой
разумеющимся,- пережило свою мучительную эволюцию, претерпело разрывающий
оковы революционный скачок, густо замешано кровью. Как тот снег на прииске
у ленских притоков Олекмы и Витима 8 апреле 1912 года.
* * *
Вечер тихо ползет за окном. Я еду на электричке в Москву. Только что
прочел записи Мирояна. Не мог утерпеть и читал их здесь, в электричке.
Сижу и думаю. Думаю об очень многом. Где-то позади меня, в конце вагона
шумно и дружно поют туристы. Грустит аккордеон, рокочет под молодыми
ладонями, как барабан, пустое ведро. Поют Окуджаву. Поют о любви и
расставании. Весь вагон слушает. С тихой, ласковой завистью. На душе
становится чуть грустно и хорошо. Повсюду букеты цветов. Астры, георгины,
флоксы. Слишком яркие краски. Цветы пахнут увяданием. Они дышат долгими
дождями и ранней осенью. Они хорошие и грустные, как песни. Песня
умолкает. Слышны споры и смех. Аккордеон нетерпеливо наигрывает. Он ждет.
Он не любит перерывов. Вновь дружно грянула песня. Аккордеон радостно
ее догнал. Слова, знакомые не одному поколению туристов и альпинистов:
Ледорубом, бабка, ледорубом, любка, Ледорубом ты, моя сизая голубка.
Хорошая песня. Но очарование рассеивается. Пассажиры как бы просыпаются
ото сна и, виновато улыбаясь, возвращаются к прерванным разговорам,
отложенным в сторону книгам и журналам. Рядом со мной сидит молодая
женщина. Тонкие узкие руки. Яркий маникюр. Усталая складка у переносицы.
Прекрасный алебастровый лоб. Она читает "Романтиков" Паустовского.
Тревожно и сладко пахнут ее духи.
Я вновь раскрываю папку и отыскиваю место, где Мироян дает волю своей
фантазии. Подумать только, все, что, я пережил сегодня, все, что я видел,
это лишь двадцать минут церебротрона. А в этой папке скупо пересказано сто
сорок часов! И все это создано памятью одного человека. Несчастного,
отрезанного от мира человека. Каждую секунду на протяжении месяцев не
затихает эта уникальная работа. Сколько неповторимых образов, давно
исчезнувших ландшафтов, когда-то разыгравшихся на сцене жизни драм!
Человеческий мозг не может, физически не может вместить такой
колоссальный объем информации. Откуда все это? Может быть, отголоски
прочитанных книг?
Вряд ли. Слишком все естественно и правдоподобно даже в малейших
деталях.
Писателю всего этого не предусмотреть. Да и для того, чтобы в
человеческом мозгу могли родиться такие картины, мало прочесть все книги
библиотеки Ленина или Британского музея! Мало... Нет, все это реальные
события прошлого. Но откуда они? Я еще раз перечитал конечный вывод
Мирояна.
"Каждое живое существо,- пишет он,- в самом себе несет черты своих
древних предков. В строении тела человека много сходства с животными. У
месячного человеческого зародыша, например, ясно видны зачатки жаберных
дуг. Это стадия рыбы. Человеческий зародыш проходит в своем развитии все
стадии эволюции. В течение девяти месяцев он повторяет всю миллиардолетнюю
историю жизни на земле. Это нечто вроде ускоренной киносъемки. Сначала
одноклеточный, простейший организм, потом, благодаря клеточному делению,
все более сложный. Стадия рыбы, стадия лягушки и так далее. Возможно, на
каждой из этих стадий в постепенно развивающемся мозгу откладывается
соответствующая информация. Вот почему мы стали свидетелями событий
древних геологических эпох.
Одноклеточному зародышу, вероятно, соответствует информация,
относящаяся к доархейской эре, когда только зарождалась жизнь. Стадия рыбы
дала информацию о палеозойской эре. Время господства рептилий - мезозой,
соответствует концу стадии лягушки и так далее. Таким образом, все
получает как будто бы вполне естественное объяснение. Можно возразить
однако, почему до сих пор подобные случаи неизвестны? На это будет лишь
один ответ: мы впервые применили церебротрон. Возможно, что и некоторые
виды сумасшествия характеризуются появлением подобной внутренней
информации. Это требует, конечно, экспериментальной проверки. Потому
предположение, что эмбриональная информация постепенно накапливается в
глубинах латентной памяти, остается пока, несмотря на все его недостатки,
единственным. Другого объяснения я не знаю..."
Меня это объяснение совершенно не удовлетворяло. В нем было кое-что
интересное, заманчивое. Оно даже как будто косвенно подтверждалось.
Недаром в видениях первобытный океан занимал основное место... Жизнь
зародилась, мужала и крепла именно в океане. Но даже если отмахнуться на
время, как это сделал Мироян, от четких и ясных эпизодов из истории
человеческого общества, которые никак нельзя объяснить эмбриональной
памятью, существует одно существенное противоречие. Оно носит философский
характер. Я сформулировал его как парадокс. Дело в том, что во всех
виденных Мирояном и мной событиях очень мало эволюции... Да, мало! Ведь
это же сплошная революция. Точки перегиба, моменты высшего напряжения,
критические состояния, когда еще неизвестно, кто кого!
Рыба высунулась из воды и собирается сделать первый рыбий шаг по земле,
обезьяна спустилась с дерева и вышла из лесу... Это же революция в чистом
виде! Узловые пункты.
А картины из истории человечества! Они занимают в видениях незнакомца
не меньше места, чем первобытный океан! И какие это картины... Борьба,
непрерывная и жестокая борьба, те же узловые моменты длинного мучительного
пути от зверя к человеку. Нельзя забывать об эволюции человечества. Она с
каждым десятилетием все более и более ускоряется, точно разжимается
отпущенная пружина. Человечество шло упорным и героическим путем,
противоречивым и не всегда прямым. Были целые века застоя, десятилетия
регресса. Но эти века не оставили следов в видениях незнакомца. Потому что
не они являются главными и определяющими в человеческой истории. История
человечества - это история революций.
Мне опять стало стыдно за те минуты равнодушия, которые были в моей
жизни.
Как я мог забыть, что жизнь- это борьба! И прежде всего борьба со всем
темным и злым, что есть в тебе самом, что осталось в наследство от темного
прошлого, от подлого поколения мещан.
В окне электрички замелькали фиолетово-синие огоньки. Железнодорожные
рельсы точно поросли пронзительными васильками. Мы подъезжали к Москве.
Пассажиры зашевелились. Я мельком взглянул на свою соседку. Она
торопливо дочитывала абзац и уже готовилась сунуть в книжку вместо
закладки конверт.
Конверт лишь мелькнул передо мной, но фамилию отправителя я увидел
четко:
А. Положенцев. Я чуть не вскрикнул от неожиданности. Только вчера я
звонил к нему в институт. Мне сказали, что он в какой-то важной и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг