На маленьком журнальном столике стояла мощная лампа. Она вырывала из
небытия кресло, в котором сидел мой собеседник, и жестко блестела в
хромированных частях большой электронной установки. Казалось, что мы одни
сидим в черноте мирового пространства, заброшенные и забытые. Но главное -
это тишина. Я впервые слушал абсолютную, глухую тишину. Наверно, очень
страшно остаться наедине с тишиной. Безотчетно повинуясь непонятному
страху, я мгновенно старался заполнить любую паузу, которая возникала в
нашем разговоре. Мне представилось, что я сижу над черным омутом мертвой
воды и кидаю, кидаю в него яркие белые камни.
- Я буквально лбом долбил эту проклятую оболочку, - рассказывал Мироян,
- но все бесполезно. Что же все-таки делается у него в голове, о чем он
думает, или не думает ни о чем, понимает ли, что с ним происходит? В
отчаянье я пошел к шефу. Он холодно выслушал меня, молчаливый и
бесстрастный, как жрец. Я чувствовал, что во мне бушует океан, но волны
его бессильно разбивались о подошвы сидящего передо мной человека. И вот
когда я дошел до предела и замолк, готовый ударить или зареветь, шеф молча
выписал мне разрешение на церебротрон. Девятнадцать рабочих часов в
неделю! Жрец открыл мне путь к сияющему торжеству... Вы, конечно, не
знаете, что такое церебротрон? В этом я и не сомневался. Я не люблю и не
умею объяснять. Это смесь кибернетики и физиологии. Машина стоит примерно
столько же, сколько два атомохода. Ее обслуживает специальная станция, по
мощности равная Шатуре. Здесь, в зале, только блок датчиков. Сама машина
глубоко под землей в исполинском бетонированном колодце. Вы когда-нибудь
видели синхрофазотрон в Дубне?
Я отрицательно покачал головой.
- Так церебротрон раза в полтора больше. Церебротрон может записать и
навеки сохранить виденный вами сон, вашу мысль, если она не отвлеченная, а
образная. Вот вы, например, закрыли глаза, и перед вами возникло лицо
любимого человека. Вы ясно видите это лицо, оно реально и ощутимо. Но
попробуйте-ка описать словами, чтобы ваш собеседник увидел точно такое же
лицо... Это невозможно. Зато если окружить вашу голову электродами и
подключить вас к церебротрону, то ферритовые блоки его памяти сохранят
стоящий у вас перед глазами зыбкий и неверный, как сон, образ. Теперь если
подключить к церебротрону вашего собеседника или тысячу ваших
собеседников, то они смогут увидеть все, что создано вашим воображением.
Причем у каждого будет впечатление, что это он сам вызвал из глубин
своей памяти увиденный образ. Конечно, церебротрон предназначен не для
этого, вернее, не только для этого. Но остальное нас с вами не касается...
Дело в том, что у меня есть сто сорок часов церебротронной записи...
Записано то, что творится в мозгу нашего пациента. Многие сигналы
непонятны и запутанны. Странный мир предстал перед моими глазами. Очень
странный. Я не хочу утомлять вас долгим церебротронным сеансом. Без
тренировки это вредно. Поэтому я подключу вас к церебротрону лишь на пять
минут. На пять минут вы обретете память этого загадочного человека.
Остальное вы прочтете в моем журнале, я все записал.
Мироян встал и показал куда-то в темноту:
- Ложитесь и постарайтесь расслабить напряжение мозга. Настройте себя
на сонный лад.
Я прошел в центр зала и лег на кушетку. Мироян надел мне на лоб
холодный металлический обруч. К моему затылку и вискам были прижаты
электроды-датчики, которые Мироян заклеил липким пластырем. Провозившись
со мной минут десять, он ушел. Откуда-то издалека я услышал его
приглушенный голос:
- Если почувствуете себя плохо, то сейчас же нажмите кнопку. Она у вас
под правой рукой.
Лампа на журнальном столике погасла.
Оказывается, я равнодушный эгоистичный человек. После того, как
Лопоухого забрали в больницу, я забыл о нем.
И вот мы снова встретимся. И как встретимся... Лопоухий, Борис Ревин...
У него, кажется, была еще какая-то вторая фамилия. Эта старуха, мать его
приятеля, рассказывала тогда о нем, но я уже многое забыл. У меня только
осталось ощущение, будто речь шла о каком-то другом человеке. И он
нисколько не походил на странного незнакомца из университетской столовой.
Все зависит от точки зрения. Я смотрел на Бориса глазами холодного
безразличного наблюдателя, и он показался мне неприятным. Она -
сочувствующим взглядом друга, и он был, по ее словам, милым чудаковатым
парнем. Хотя... я видел его уже в предшоковом состоянии, он был тогда
загадочный, страшный... А сейчас я увижу его, вернее, узнаю о нем то,
чего, возможно, он сам о себе не знает.
Странное дело, но мое обычно ровное, спокойное настроение было сильно
поколеблено. Так, вероятно, и должно быть, когда лежишь в темной комнате,
на лоб давит твердый обруч, а к вискам пиявками присосались
электродатчики. Да еще в перспективе сеанс не то гипноза, не то сна
наяву... Но дело было не только в этом. Я чувствовал себя школьником,
пойманным на месте преступления, когда он пишет на свежевыбеленной стене
свое лаконичное мнение о соседском Вовке. Мне было стыдно.
Мое отношение к Лопоухому раньше казалось мне естественным. Но разве
можно считать естественным равнодушие?
Людям бывает стыдно, когда они ведут себя не лучшим образом и выглядят
некрасиво. Человек хочет быть красивым. Оказывается, я тоже хочу быть
красивым, хотя раньше я этого за собой не замечал...
Но что это? У меня в глазах зарябило от ярких вспышек света. Наверное,
включили... Свет помутнел и распылился. Сейчас мне кажется, что я сам сижу
где-то на дне озера. Качаются травы, похожие на длинные волосы,
Вздрагивают полупрозрачные комочки слизи, мечутся голубоватые шарики,
подрагивают ресницами продолговатые инфузории. Они кажутся очень крупными,
точно мои глаза вдруг приобрели свойство микроскопа.
Откуда-то из бутылочной зеленоватой мути на меня наплыла огромная
темная тень. Я не успел разглядеть ее, но сердце мое сжалось от страха. Я
был как бы раздвоен.
С одной стороны, я прекрасно понимал, что лежу на кушетке в полной
безопасности, но другая часть моего я была там, глубоко в воде, и она
дрожала от ужаса. Она хотела рвануться, уйти от неведомой опасности.
И я почувствовал, что бегу. Я не видел себя. Но знал, что бегу. Мимо
мелькали колонны, коптящие факелы, мечущиеся фигуры людей. Перед моими
глазами выскакивали мраморные ступени. Казалось, что лестница никогда не
кончится. Вдруг передо мной возникла арка, увитая плющом и лозами дикого
винограда. Я раздвинул листья, Я стоял на высоком холме. Внизу бушевал
огонь. Город пылал, подожженный с трех сторон. Время от времени, когда
обрушивалась очередная крыша, к небу взлетали золотые брызги, они падали и
гасли на лету в красноватой дымке. При свете пожара я мог разглядеть
некоторые здания. Они были знакомы мне. Мне - тому, который лежал на
кушетке.
Величественный пантеон, грозно насупивший глазницы окон Колизей,
триумфальная арка Антония, уходящие во мрак ступени терм Каракаллы. Это
пылал Рим. Все мое существо захлестнули обида и гнев.
И вновь замелькали ступени. В городе творилось что-то страшное.
Кровавый отблеск метался на медных шлемах с крылатыми орлами. Из горящих
домов выскакивали полуобнаженные женщины. Они срывали с себя туники и
заворачивали в них кричащих детей. Гремели мечи. В узком, зловонном
переулке кто-то кого-то звал, захлебываясь от рыданий.
На площади перед храмом собиралась толпа. В багровом свете пожара лица
людей казались черными и блестящими. Люди кого-то ждали. Дома рушились, на
улицах бесчинствовали насильники. Тела лежали в лужах, где кровь нельзя
было отличить от вина. Все было красным в отблесках огня, все дымилось.
Гнев отпустил мое горло. Волнение осело к сердцу и сжалось в плотный
тяжелый комок ненависти.
Люди на площади заволновались и зашевелились. Кто-то выкрикивал угрозы
и проклятья. Старики подымали вверх иссохшие руки. Женщины прижимали к
груди заходящихся в плаче детей. И тут я разглядел, что все они смотрят на
меня.
Я читал в их глазах решимость и веру. Я понял, что эти люди слушали
меня, что это я перелил в них кипевшие во мне чувства. Но по толпе прошло
смятение, площадь дрогнула, над головами людей заблестели бронзовые орлы,
заколыхались дикторские топорики и кисти, закачались пики и поднятые мечи.
Я узнал штандарты высшей власти и рванулся навстречу ненавистному имени.
Но пространство передо мной замкнулось двумя скрестившимися копьями...
Зажглась настольная лампа. Тихо гудел трансформатор. Ко мне подошел
Мироян.
- Ну, как? - спросил он.
Я был не в состоянии отвечать. Мироян склонился и заглянул мне в глаза.
Потом махнул рукой и отошел. Лампа вновь погасла.
Передо мной лежит огромная зеленая саванна. Нежные и сочные травы порой
закрывают от меня горизонт - так они высоки. С неба струится зной и
аромат. Я, лежа на кушетке, не ощущал никакого запаха. Я как бы вспомнил
этот запах. Он был где-то внутри меня. Запахи можно помнить долго. Это
рефлекторная память. Достаточно представить себе лимон, его желтую
глянцевитую со множеством пор кожуру, стекающий с лезвия столового ножа
мутноватый лимонный сок и острый пронзительный запах, чтобы во рту
появилась слюна.
Я, который лежал на кушетке, палеоклиматолог. Я прочел много
специальных книг об ископаемых фауне и флоре. Может быть поэтому то, что
видели мои внутренние глаза, соединенные с памятью церебротрона, на этот
раз не казалось мне таким реальным. Слишком уж велик интерес лежащего на
кушетке палеоклиматолога, чтобы он мог забыться. Но временами я совершенно
отключался и был только тем, кто крался по первобытной саванне, кого
ласкало молодое утреннее солнце.
Я сразу понял, что нахожусь в третичном периоде кайнозойской эры, когда
маленькие теплокровные животные мелового периода уже вышли победителями в
борьбе за жизнь. В тени исполинских акаций гиеноподобные хищники окружили
арсинотерия.
Огромное, превосходящее величиной слона животное, нагнув увенчанную
двумя рогами голову, угрюмо и методично отбивает атаки врагов. Мне было
страшно.
Но любопытство сильнее. Я лег на землю и пополз. Раздвинув упругие
стебли, я мог следить за подробностями этой битвы. Вот арсинотерий ловко
подцепил одного хищника рогом и подбросил его в воздух. С пронзительным
визгом третичная гиена шлепнулась в заросли колючих кустов. Арсинотерий
ухитрился подбить рогом еще одного врага и тут же растоптал его массивной,
как древесный ствол, лапой. Злобно рыча и скалясь, гиены начали отступать
в заросли. Гигант вышел победителем, он не преследовал врагов. Он огромен
и великодушен. На поляну вышел еще один гигант - предок носорога
индрикотерий. Увидев растерзанные тела, он фыркнул и спокойно принялся
щипать траву. Он вспугнул скрывавшихся в траве небольших, величиною с
кошку, зверьков, которые бросились наутек. Это были эогиппусы - изящные и
грациозные предки лошадей.
Битва кончилась. Мне уже не нужно скрываться в траве. Я встал во весь
рост и пошел. Но время от времени меня неодолимо влечет к земле, и я то и
дело приседаю на четвереньки. В небе кружат и гудят огромные насекомые, в
траве шныряют всевозможные звери и пресмыкающиеся. Но я не обращаю на них
внимания. Я спешу. Куда? Этого я не знаю. Я могу лишь чувствовать, что мне
нужно, очень нужно куда-то спешить. Углубившись в лес, я иду между
исполинских, поросших паразитами стволов. Где-то в головокружительной
высоте смыкаются кроны пальм, шумит лакированная листва мирт и тисов,
величественно покачиваются мохнатые лапы секвой.
Вдруг я вижу, как по гладкому стволу тиса скользнула вниз маленькая
длиннорукая обезьяна. За спиной у нее прицепился детеныш с грустными и
выразительными глазами. Припадая на передние лапы, обезьяна заспешила мне
навстречу. Во мне шевельнулась какая-то смутная нежность. И тут только я,
который лежал на кушетке, понял, что я точно такая же обезьяна -
проплиопитек. Так вот почему трава казалась мне такой высокой и дремучей,
как лес! Проплиопитеки едва достигали тридцати пяти сантиметров, и
тридцать пять миллионов лет отделяло их от людей.
Вместе с обезьяной я вскарабкиваюсь вверх по стволу, и мы пускаемся в
путешествие по кронам деревьев. Цепляясь за лианы, мы преодолеваем
огромные расстояния, перепрыгиваем с дерева на дерево.
Я не знаю, куда мы идем, но властный голос инстинкта заставляет меня
спешить. Качаются кроны деревьев, и бросается навстречу земля. Сквозь
листву изредка прорываются солнечные стрелы. И когда мне вдруг ослепило
светом глаза, я не понял, что это: то ли солнце, то ли Мироян зажег лампу.
Это было солнце, оно клонилось к вечеру. Я закрываюсь от него ладонью и
вытираю пот с лица. Как хорошо пахнут только что скошенные травы! Моя коса
ходит равномерно. Покорно ложатся колоски овсюга, лиловые головки клевера,
всевозможные зонтики и кашки. Далеко впереди опускается зеленоватый и
голубой вечер. Уже можно разглядеть месяц. Он белый и полупрозрачный. Как
молодое арбузное семечко. Грустно блестит вода. Сусальным золотом горят на
закате кресты. Я, который лежал на кушетке, узнал неповторимую
мужественную архитектуру трехглавого Троицкого собора. Город на горизонте
был Псков.
Я кошу траву. Коса звенит, а мне кажется, что это шумит вода, бегущая
сквозь дубовой водочес. Легкий ветер донес запах гари. Это не тот вкусный
дым костра, на котором кипит котелок с похлебкой, и горящие сухие листья
пахнут не так. Я сразу понимаю, что это горький и зловещий дым пожара и
войны. Я бросаю косу и бегу. Тугой ветер бьет мне в лицо, сердце стучит
где-то у самого горла. Вьется и вьется истоптанная луговая стежка. Уже
невозможно бежать... Квакают лягушки в камышах на озере. Стал явственней
запах гари. А я все бегу. Хотя, может быть, кажется, что бегу, а на самом
деле я еле плетусь, стараясь руками сдержать рвущееся наружу сердце. Я
вижу уже испуганное воронье, кружащееся над поникшими березами. И черный
дым, сквозь который проглядывает тревожное закатное солнце. Там был мой
дом. Мне уже некуда спешить. Я мог бы упасть в сухую и нежную, как пудра,
пыль, рыдать и биться, рвать в отчаянии подорожник, царапать ногтями
землю. Но я не ложусь. Я вижу дым над пепелищем, вижу закованных в сталь
лошадей с тюльпанами перьев на голове и закованных в сталь всадников с
опущенными забралами, похожими на птичий клюв.
И я поворачиваю назад. Туда, где на слиянии рек Великой и Псковской
видится каменный кремль "Кром", где печальным отблеском на куполах умирает
день. Городские ворота еще открыты, хотя гремит вечевой колокол и народ
толпится на площади. Из подворотни массивного, точно вырубленного из
цельной каменной глыбы дома, выезжают телеги. Скрипят оси. Люди грузят
камни, раздувают огонь под черными котлами, в которых кипит и пузырится
смола. Лучники замерли на городских стенах. К ним спешат простоволосые
женщины в домотканых платьях, несут завернутые в белые платки ковриги
хлеба. Хмурые бояре неохотно раздают "меньшим людям" секиры и пращи. Но
оборванный люд в дырявых лаптях идет на стены с топорами и дубинками. У
меня есть вилы. Я тоже пошел на стены. Немецкие рыцари уже близко. Они
надвигаются клином. Пешие кнехты идут в середине. У них короткие мечи и
арбалеты. Одетые в железо всадники окружают их, как частокол, - они едут,
подняв к небу украшенные флажками тяжелые копья. Уже можно разглядеть
яркие узоры, намалеванные на их длинных, заостренных книзу щитах. Особенно
нарядные и пышные всадники из окружения самого гроссмейстера едут
отдельной группой слева, в тени шестистолпного собора Ивановского
монастыря. Колокола в звонницах раскачиваются, и над городом плывет
непрерывный, беспокойный звон.
Когда передовые отряды подошли к самым стенам, наши лучники дали первый
залп. Кажется, туча прошла над землей, так густо летят стрелы. Но они не
могли причинить вреда закованным в стальные латы рыцарям. Лишь кое-кто из
кнехтов схватился за грудь и упал под ноги наступавшей лавины.
Кнехты снимают с плеча арбалеты, натягивают их и, встав на одно колено,
начинают обстреливать стены. Мы попрятались за каменными зубцами. Наши
лучники посылают свои стрелы из бойниц, через головы рыцарей. Пока шла
перестрелка, кнехты-пращники, укрывшись под самой стеной от стрел, начали
поднимать лестницы. Молодой боярин в шлеме и кольчуге с коваными соколами
на груди махнул рукой, чтоб лили смолу. Немецкие арбалетчики не дают
поднять головы. Кто-нибудь из наших то и дело падает, пронзенный стрелой.
Но смола уже течет по желобам, клокоча и медленно застывая. Арбалетчики
перестали стрелять, потому что передовые отряды уже лезут на стены. Мы
рубим врагов топорами, деремся секирами, сталкиваем вниз лестницы. Мои
вилы тоже не устают.
Битва не затихает. На небе зажглись звезды, и серебристый месяц
скользит по волнам реки, а мы все не опускаем мечей. В решительную минуту,
когда мы, держась руками за камень зубцов, ногами отталкивали вражьи
лестницы, пронесся слух, что бояре предали народ к открыли врагу ворота
восточной стены. Крепки скрепленные замешанным на молоке и двадцать лет
пролежавшим в земле раствором известковые стены. Горячи наши руки, не
устающие рубить и колоть. Но смутила нас черная измена. Воспользовавшись
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг