оправдали и не обвинили. Известное дело, товарищей суд. Ну, порицание все
же записали и поручили расследовать это дело органам. После всего этого
подошла ко мне Наталья, руку пожала, говорит, спасибо, Машенька, за доброе
слово, только все это зря. И действительно, развелась она через месяц с
Михайловым, а через два месяца и ребенка родила, этого самого Бориса. И
про отца ему ни гу-гу. Одно слово, запятнанный человек. Здорово мы с ней
тогда подружились, и наши ребятки хорошо ладили, всю войну мы с ней
вниманием друг друга не оставляли.
- А что же с Михайловым?
- Убили его в первые же недели войны. А Наталье после войны вожжа под
хвост попала. Хочу, говорит, замуж. Мне еще пожить хочется. Разругались мы
с ней начисто, она сына совсем забросила, только собой занимается.
Вышла-таки за своего Ревина, зато Борис совсем от рук отбился.
Замкнутый стал, молчит все больше. Однако с Валериком дружбу поддерживал.
- А про отца своего он знал что-нибудь?
- Никто ему не говорил. Ни она, ни я. Но, по-моему, знал он все.
Наверно, нашлись добрые люди. И мучился про себя он, видно, здорово, но
молчал и ни с кем не делился. Даже с Валериком.
- Так в чем же вы находите вину Михайловой? Ока, по-моему, реагировала
совершенно правильно на дик поступок мужа.
- Правильно-то, правильно. Ты, малыш, еще не женат, наверно, и многого
понять не можешь. Как-то раз она мне сказала: "Вот Борис мне сын, а я не
могу к нему открыто, по-матерински, относиться. Все время перед глазами
тот подлец стоит, мешает". Значит, давала она почувствовать сыну что-то
такое, что ребенку знать не след. Выискивала и ожидала каждую минуту, что
Борька тоже какую-нибудь подлость сделает. Разве это справедливо? Дети за
отцов не в ответе. Отсюда и получился Борис смурной да упрямый. И этот
припадок сейчас не иначе как на нервной почве.
- Ну-у, это что-то притянутое, - сказал я.
- Вот те и притянутое! Кабы не знал Борис всего о своем отце да мать
вела себя иначе, другим бы человеком он был. Ну да ладно. Я тебе всю жизнь
выболтала. Хватит прохлаждаться. Поехали в Столбовую.
- Пожалуй, я сегодня не смогу, - сказал я нерешительно.
- Что, уже пороху не хватило? Вот нынешняя молодежь, вся такая. На
удовольствие жадная, а на доброту да сочувствие хлипкая. Ладно, бог с
тобой. Только об одном тебя попрошу. Поезжай ты к Ревиным, мать
предупреди, что сын в больнице. Как-никак... А то мне с ней разговаривать
больно неохота.
Я согласился. Мы расстались у выхода из парка.
Мне не особенно хотелось ехать к Ревиным. Что я там увижу? Немолодую
женщину, влюбленную в нового мужа и поглощенную своим счастьем? Нет, я не
пойду туда, в конце концов все это меня очень мало касается. Лопоухий, то
есть Борис Ревин, заинтересовал меня как случай незаурядный, из ряда вон
выходящий, но... Но слишком мелкой оказывается причина. Какая-то семейная
драма, плохое воспитание, чепуха, одним словом. Я не поехал.
Зайдя на почту, я написал матери Бориса открытку о случившемся и
приписал туда же телефон Курилиной.
Пусть старые приятельницы возобновят свои дружественные контакты. А с
меня хватит. Через два дня я уехал в Крым.
Черт Сордонгнохского плато Валерий Курилин, геолог
Сон отлетел от меня во мгновение ока, я зябко поежился и застегнул
верхнюю пуговицу телогрейки. На востоке сквозь плотную сине-свинцовую
завесу едва пробивались первые малиновые полосы. Осторожно, чтобы не
разбудить товарищей, я вылез из палатки и опустил за собой брезентовый
полог.
Милка встретила меня тихим счастливым повизгиванием. Закружившись у
моих ног, она превратилась в круг из белых, рыжих и черных пятен. Я
наклонился и успокоил собаку. Нужно было вспомнить, не забыл ли чего.
Патроны с дробью, охотничий нож за голенищем, на всякий случай два
медвежьих жакана в левом кармане, бутерброды, фляжка с перцовкой,
спички... Что же еще?
Как будто все. Можно идти.
Куда ни глянь, всюду болото. В сущности, все огромное Сордонгнохское
плато - сплошная марь. Я люблю болота. И не потому, что я
геолог-торфоразведчик.
Торф - это лишь один из каустобиолитов, пожалуй, самый скромный из
горючих ископаемых. Я люблю болота не из-за торфа.
Моя любовь, если можно так сказать, диалектична. Она проходит через
отрицание. Чего стоят одни только бесконечные переходы по вязкой и зыбкой
почве!
Раздвинутый тростник с шелестом сейчас же сдвигается за тобой. Точно
говорит: нет тебе дороги назад, к все тут. Есть в этом что-то
киплинговское, экзотическое, что-то заставляющее припомнить детские
забытые мечты... Дремучий тростник в два человеческих роста.
Под ногами хлюпает вода, даже не хлюпает - чавкает. Почва упруга, и
след остается не очень глубокий но зато сразу же начинает наполняться
мутноват жижей. Вот уже семнадцать дней мы, четверо молодых парней,
работаем на Сордонгнохских займищах. Чего тут греха таить, проклятая эта
работа. Идем мы обычно осторожно и медленно, тщательно выбираем путь.
Плечи ноют под тяжестью теодолитных и нивелирных треног, от стальных штанг
буров. Я люблю, чтобы в походе руки были свободны. Но это не всегда
удается. Порой приходится прихватывать то ящик с прибором, то еще
что-нибудь.
Но все это пустяки по сравнению с комарами. Их не отгонишь рукой, не
отпугнешь. Это плотные облака чесоточного газа, где каждая молекула издает
сводящий с ума писк на самой высокой ноте. Впрочем, может быть, я и
преувеличиваю. Не так уже все тяжело и страшно. Эти мысли приходят мне в
голову на привалах. Палатку мы разбиваем прямо посреди болота. Разжигаем
костер, то и дело подкладывая все новые и новые порции сухого тростника,
багульника и кассандры. Как пахнет багульник! Когда я увидел его впервые,
то не поверил, что скромные беленькие цветочки могут источать такой
густой, пряный и терпкий запах. Особенно когда пригреет солнце. Иногда мне
кажется, что я каждое лето собираюсь вновь на болото за тем. чтобы еще раз
вдохнуть запах багульника. Хотя это, вероятно, совсем не так. Багульник
дурманит, от него может разболеться голова. А на болота я ухожу потому,
что это моя профессия, которую я в общем-то люблю. Люблю, почти как у
Шекспира, за собственные великие муки.
В костре багульник пахнет совсем иначе. От него идет белый удушающий
дым.
Глаза мгновенно наполняются слезами. Но иного выхода нет. Или вдыхать
едкий одуряющий дым, или отдать себя на съедение комарам, которых не
пугает ни крем "Тайга", пи одеколон "Гвоздика". Великое благо - костер.
Особенно когда он становится еще и сигналом для самолета. Летчики
наловчились сбрасывать нам тюки почти в руки. А в тюках провизия, иногда
посылка с какими-нибудь сладостями, письма от родных, газеты. Приятно при
свете костра вычитать в "Известиях", что вчера показывали по московскому
телевидению. Когда на болото ложится туман и становится сыро и зябко, мы
забираемся в палатку и залезаем в спальные мешки. Засыпаем сразу, несмотря
на комариный писк. Те комары, которым не посчастливилось попасть в
палатку, дожидается нас снаружи. Они густо покрывают внешнюю сторону
брезента, и первые лучи утреннего солнца проходят сквозь них, как через
рыжевато-дымчатый фильтр.
Я слишком много говорю о комарах. Но мы все о них говорим много. Нет
зверя страшнее комара. Бот и сейчас я поднялся засветло, а дозорные отряды
и головные заставы крылатой армии уже вершат над головой свое неистребимое
броуновское движение.
До озера со странным названием Ворота идти минут сорок-пятьдесят. Много
слышал я об этом озере и хорошего и плохого. И я знаю, что там лучшая
утиная охота в мире. Этого вполне достаточно, чтобы отправиться к озеру,
на котором я никогда не был. У меня есть карта и компас, потому я так же
легко и просто дойду от палатки к Воротам, как от Бережковской до
Киевского вокзала в Москве.
Постепенно тростник начал редеть. Все чаще передо мной открывались
поляны, поросшие осокой, серебристо-белой пушицей и клюквой.
Как еще мало знаем мы свою землю! В детстве я грезил девственными
лесами Амазонки. Меня поражало, что где-нибудь в Пара или Мату-Гросу
половина территории совершенно не обследована.
Мне и в голову не могло прийти, что у нас в Советском Союзе тоже есть
"белые пятна". И вот я уже восемнадцатый день хожу по такому Пятну.
Сордонгнохское плато - огромная и пустынная горная местность с очень
суровым климатом. Впрочем, местность - это не то слово. Сордонгнох -
страна, не меньшая, чем Бельгия, она лежит на Оймяконском плоскогорье,
совсем рядом с полюсом холода. Никогда здесь не было ни одного зоолога или
ботаника. А работы здесь много. Я слабо разбираюсь в геоботанике, но даже
мне ясно, что сордонгнохские фитоценозы*(* Фитоценоз - взаимосвязанное
между собой растительное сообщество.) могут перевернуть многие современные
теории о послеледниковой флоре.
Интересно получается! Даже смешно немного. Стоит мне от вещей обыденных
перейти к науке, как я сразу же начинаю излагать свою мысль специфическим
"научным" языком. Как будто нельзя говорить просто. Но это вне меня, здесь
все происходит совершенно автоматически. Впрочем, это не существенно.
Главное, что многие и многие коллеги, высасывающие диссертации из
пальца, могли бы сделать здесь настоящие открытия.
Одни пурпурные ковры чего стоят! Мы часто встречали на плато огромные
пространства, поросшие длинным красным мхом. Ромка Оржанский, наш
геодезист, считает, что это сфагновые мхи третичного возраста. Он даже
название придумал: сфагнум реликтум. Не знаю, так ли это, но больше нигде
на Севере я такого мха не видел. Когда я начинаю перечислять загадки
плато, то теряю всякую сдержанность. Ведь это же огромный естественный
заповедник, на природу которого человек не оказал абсолютно никакого
воздействия. Сюда бы послать огромную комплексную экспедицию... Прямо зло
берет! Никто, кроме редких геологов и охотников, здесь никогда не был. Но
даже они собрали ценнейший материал. Чего стоит только рыбка, которую
поймал в одном из здешних озер геолог Твердохлебов! Причудливая рыбка с
мясом оранжевого цвета...
Я не удержался и написал директору нашего института докладную записку.
Он отправил ее в Президиум Академии наук. Там, кажется, зашевелились, и на
будущий год планируют экспедицию. Во всяком случае, вчера нам сбросили на
парашютах два акваланга и компрессор с бензиновым моторчиком для
предварительною обследования озер, которых тут великое множество.
Предполагают, что в третичное время эта большая область была
относительно низменной, постепенно спускаясь На восток, к охотским берегам.
Тектонические процессы подняли низменность на километровую высоту,
разорвали реки и повернули их вспять. Сордонгнох оказался отрезанным от
Охотского моря. Запруженные горными обвалами реки постепенно превратились
в систему связанных между собой озер.
Милка резво перепрыгивала с кочки на кочку. Она сразу же повеселела,
как только кончились тростниковые джунгли. Я тоже чувствовал себя
увереннее на открытом пространстве. Вокруг были лишь кочки топяной омской
осоки да поляны красного мха. Озера еще не было видно, хотя я уже
находился в пути часа полтора. Но у меня не было никаких сомнений в
правильности маршрута, и я уверенно шел по азимуту.
Когда, наконец, на горизонте мелькнуло ртутным блеском пространство
открытой воды, солнце поднялось уже высоко. Оно светилось в каждой
росинке, любовно покрывало блестящим лаком каждую яркую ягодку клюквы или
гонобобеля. Даже маленькая хищная росянка тянулась к свету крупными,
утыканными красными булавками листочками. Солнце слепило, но грело слабо.
Теплее не становилось, лишь явственней слышался запах разогретых цветов
багульника и подбела. Я уже не видел мелькнувшего было впереди озера.
Всюду та же однообразная картина: зеленые осоки, красные мхи, да
наполовину ушедшие в болото огромные скалы - бараньи лбы, оставшиеся здесь
после отступления ледника.
Озеро открылось неожиданно близко. Я остановился на заросшей лютиками и
водосборами береговой террасе. Внизу, метрах в двадцати стальным, холодным
блеском отсвечивала вода. Она казалась злой и неприветливой. Ветра почти
не было. Поверхность озера была гладкой; лишь слегка подрагивала острая
жестяная осока. Милка с радостным визгом покатилась вниз, к воде. Я
неторопливо спустился за ней. Она сразу же побежала к заросшей рогозом и
стрелолистом излучине. У Милки великолепный нюх на уток. Поэтому я быстро
зарядил оба ствола и побежал за собакой.
Не успел я пробежать и сотни метров, как Милка резко остановилась и
застыла. Ее болтавшиеся, как тряпки, уши напряглись, короткая шерсть стала
дыбом. Милка прижалась к самой земле, повернувшись мордой к озеру. Когда я
подошел к ней, она немного осмелела и начала лаять со злобным горловым
рокотом. Такого с ней еще не было. Я удивленно огляделся. Вспугнутые
собачьим лаем и визгом, над излучиной поднялись два селезня. Я было
вскинул ружье, но Милка, вцепившись зубами в мою штанину, потащила меня к
воде.
В сердцах я опустил двустволку и отругал собаку. Она виновато вильнула
хвостом, но зубов не разжала.
Я взглянул на озеро. Метрах в трехстах от берега я увидел какой-то ярко
блестевший на солнце предмет. Сначала я решил, что это плывет пустая
железная бочка из-под бензина. Но откуда здесь взяться бочке?
Присмотревшись, я обнаружил, что эта штука живая. Быстро повернувшись,
я бросился прочь от воды и вскарабкался на террасу. Милка с отчаянным воем
понеслась за мной. Сверху видно было лучше - не так мешали солнечные
блики. Неизвестное животное быстро плыло к берегу по направлению ко мне.
Уже можно было рассмотреть выдававшиеся из воды части. Передняя часть
туловища (я не решаюсь назвать ее головой, так как толком ничего не
разглядел) была около двух метров. Глаза широко расставлены. Длина
темно-серого массивного тела - приблизительно метров десять. По бокам
головы я различил два светлых пятна, а спину чудовища венчал огромный,
загнутый назад плавник. Я видел такой или очень похожий плавник на
картинке, изображавшей рыбу-парус, у Брема. Плыло чудовище брассом: голова
то появлялась, то исчезала. В нескольких десятках метров от берега оно
внезапно остановилось, затем энергично забилось на воде, поднимая каскад
брызг, и нырнуло.
Притихшая было Милка сейчас же бросилась вит и принялась облаивать
расходящиеся круги. Я тоже, точно очнувшись от спячки, забегал вдоль
берега. Зачем-то даже пальнул в воду из обоих стволов. Выстрелы гулко
отозвались в воздухе, дробь веером хлестнула по серой стали озера.
Но чудовище больше не показывалось. У меня совершенно пропала охота
стрелять уток. Подозвав к себе и успокоив Милку, я присел на большой серый
камень, чтобы хоть немного прийти в себя и осмыслить все случившееся.
Совершенно автоматически, не испытывая никакого голода, я развернул
целлофан и начал поглощать бутерброды. Внезапно я застыл с открытым ртом и
недоеденным куском хлеба в руке. Я вспомнил!
Было это года два тому назад. Лютой мглистой зимней ночью я прикатил на
газике в маленькое охотничье селение с суровым названием Острожье.
Надо сказать, что Острожье было ближайшим к озеру Ворота населенным
пунктом, хотя отсюда до озера было километров сто двадцать, не меньше. Я
остановился в доме Фрола Тимофеевича Макарова. Мы с ним были давнишние
приятели.
Любой геолог нашего института мог считать себя давнишним приятелем
Тимофеича, даже если ни разу до того с ним не встречался. Тимофеич лет
двадцать тому назад был проводником экспедиции гидрогеологов. Он водил их
на Лабынкыр - самое большое из здешних озер. С тех пор Тимофеич всегда рад
был предложить свои услуги "науке". Любого из нас он прямо так и величал:
"наука".
Дом Тимофеича был сработан из добротных кедрачей, потемневших от
времени и непогоды. Хозяйство у него было нехитрое, такое же, как и у
остальных острожан, преимущественно охотников или рыболовов.
Я ввалился в сени весь заснеженный, окутанный облаками пара. Пока я
стучал по валенкам веником, Тимофеич чем-то громыхал в комнате. Очевидно,
накрывал на стол.
- Ну, здравствуй, здравствуй, наука,- ответил он на мое приветствие,
внимательно разглядывая меня зоркими и колючими, как собольи щелочки,
глазами.
- У меня подарок для вас, Фрол Тимофеич,- сказал я и потянулся к
рюкзаку.
Мы все обычно что-нибудь привозили Тимофеичу из Москвы. В основном все
наши подарки покупались на Кузнецком, в магазине "Охота и рыболовство".
- Успеется. Ты сперва поешь, отдохни. Потом о делах поговорим. А
подарок успеется.
Единым духом я хватил граненый стакан водки, которую Тимофеич налил мне
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг