Я прощупываю сознание Боба Хаксли и впервые улавливаю в нем что-то
человеческое - тоску, смятение, непонимание происходящего. Это уже не тот
безмозглый красавчик-супермен, которого я так ненавидел все это время и
который только и делал, что прыгал, дрался и стрелял, ни о чем не думая, но
зато успевая при этом любоваться самим собой.
Да, полковник прав, и, значит, надежда есть. И кто знает, может, уже
сегодня, сейчас... Во всяком случае, нас теперь трое. Полковник был вторым,
а первым был я.
Это началось... Я не знаю, как определить этот период времени. Словом,
давно. Когда во мне впервые пробудилось сознание.
Сначала был мрак. Тьма кромешная и непроницаемая. А меня не было. С
другой стороны - кто-то же воспринимал эту тьму, значит, в каком-то смысле,
я уже был. Только не знал, что это я. И еще были взгляды, но поскольку я еще
не знал, что такое зрение, то не понимал, какова природа всех этих тончайших
лучей, на перекрестье которых рождался мучительный стыд и бессильное,
невыполнимое желание уйти из фокуса этих длинных невесомых игл. Потом были
проблески света и смутные, отрывочные картинки, сложившиеся в кусок цельного
действия, и я увидел смешного человечка, сидящего за столом прокуренного
кабака и читающего толстую книгу в темном, твердом переплете, и начиналась
драка и трясущийся, бледный человечек забивался в угол, прижимая к груди
книгу, а потом его забрасывали в бочку, и он смешно дрыгал ногами в воздухе,
потом снова наступала тьма. В человечке перекрещивались жалящие иглы
взглядов, и в раскаленной от жгучего стыда точке пересечения родилось
сознание, что этот человечек - я.
Таков был мой мир и таков был мой жизненный цикл. Тьма - затем я сижу в
холле салуна и читаю - потом трясусь у стены - а после меня забрасывают в
бочку и снова тьма. И все сначала. Мое жизненное пространство ограничивалось
стенами салуна, а время жизни - несколькими эпизодами.
Поначалу я воспринимал все как должное. Меня не удивляло, что все
повторяется раз за разом без малейшего отклонения от раз и навсегда
утвержденного ходы событий. И стыд я воспринимал не как стыд, а как что-то
неприятное, внешнее, от чего хотелось избавиться.
Позже, приглядевшись к людям вокруг меня, я понял, что стыд порождается
моим положением в этом мире. Остальные тоже были несвободны в своих
действиях, но они, по крайней мере, могли соблюдать чувство достоинства, не
попадая, как я, в унизительные и нелепые положения.
Тогда меня волновало только это. Я ничего не имел против этого мира,
поскольку ничего другого не знал. Мне только не нравилась моя роль в нем.
Как я ненавидел самого себя, за то, что покорно исполняю предписанную
мне роль и не могу не исполнять ее! Мне надоело быть шутом, надоело бледнеть
от страха, я не хочу, не желаю этого!
Я решил бороться. Я решил быть молодцом, стиснуть зубы, собрать волю в
кулак и показать всем, что я тоже, черт побери, мужчина, а не трясущееся
ничтожество. Пусть только наступит следующий раз!.. Но следующий раз
приходил и все повторялось без малейшего отклонения. Тщетно я пыжился и
напрягал силенки. Непонятная сила с легкостью преодолевала мои слабые
попытки сопротивления и неумолимо влекла, заставляя проделывать идиотский
ритуал с точностью до мельчайших подробностей. С таким же успехом я мог бы
попытаться, выставив вперед ладошки, остановить горный обвал.
Я бросил трепыхаться и на время смирился с происходящим. Бесплодные мои
попытки принесли все же кое-какую пользу. Я заметил - внешне я проявляю все
признаки страха: бледность, холодный пот, дрожь, подгибающиеся коленки. Но
на самом деле, в глубине души, я остаюсь спокойным и ничего не боюсь. Только
тело подчиняется унизительным требованиям таинственной внешней силы. Разум
остается свободным.
Это следовало обдумать, и я решил более внимательно присмотреться к
себе и к окружавшему.
Вопрос: "Кто я такой?"
Меня называют учителем. Учитель. Я пробовал слово на вкус, оно звучало
бессмысленно. Если я учитель, то у меня должны быть ученики, должна быть
школа, я должен кого-то учить. Пустота. В моей памяти не было (да и сейчас
нет) ничего, кроме проклятого салуна. Вопрос: "Что я делаю в этом кабаке?" Я
должен учить детей, а вместо этого я только и делаю, что торчу в прокуренном
холле, среди выпивох и картежников, хотя сам не пью и в карты не играю. И,
вообще, вся моя роль здесь сводится к тому, чтобы временами, ни к месту, ни
ко времени цитировать Платона и Шекспира, вызывая здоровый смех окружающих.
Когда начинается драка, мне надлежит становиться белым, как мел, трястись от
страха и терять очки, мимоходом получая по морде от лихих, веселых ребят,
для которых драка - родная стихия и любимое развлечение. И завершается все
проклятой бочкой...
Ладно, решил я, надо мыслить. Ничего другого мне просто не остается.
Неужто я не смогу понять природы моей тюрьмы и отыскать путь из нее? Время
для размышлений есть. Чего-чего, а этого у меня навалом...
Мыслительная моя работа протекала так: во время очередного
сознательного периода я ставил какой-то вопрос и усиленно его обдумывал.
Потом приходила тьма, а когда наступал следующий светлый период, я уже знал
ответ или же всплывали в голове какие-то сведенья, помогающие нащупать
дорогу к решению. Я только не мог понять, то ли я просто припоминаю то, что
некогда знал, но забыл, то ли знания приходят откуда-то извне, из мрака,
может быть оттуда же, откуда пришло мое сознание... Последнее было
вероятнее, потому что часто у меня возникали мысли, которых не могло быть у
человека моего времени. Они приходили откуда-то из будущего, хотя и не очень
далекого. Я этому не удивлялся. В моем мире хватало нелепостей.
В памяти всплывали имена мыслителей прошлого, настоящего и будущего.
Содержание книг, которые я (а может быть кто-то другой) когда-то читал, их
идеи, их герои и окружение героев. Страны, в которых я не был, люди, которых
я не знал, но которые были мне более родными и близкими, чем любой из
окружающих. По фрагментам я восстанавливал картину огромного и широкого
мира, от которого был оторван. И сравнивая его с окружающим, я все больше
убеждался, что мой мир не может быть настоящим. Это какая-то нелепая
подделка. Чья-то глупая и злая шутка. Только чья?
Легче, правда, от этого сознания не стало. Что с того, что мой мир -
фальшивка? Все равно, это мой мир, моя реальность, из которой я не могу
вырваться и законам которой должен подчиняться.
Я казался сам себе узником знаменитой пещеры Платона. Пещеры,
несчастные обитатели которой прикованы цепями так, что не могут ни
пошевелиться, ни обернуться, и которые всю жизнь вынуждены созерцать лишь
тени на стенах. Тени эти отбрасываются реальными людьми и вещами,
существующими на свету за пределами пещеры, но для бедных узников
единственной реальностью являются только тени. Они принимают как должное и
их в свою пещеру, потому что не знают ничего иного и понятия не имеют о
настоящей жизни вне своего замкнутого мирка.
Но кто загнал нас в пещеру? Кто дергает нас за ниточки и заставляет раз
за разом повторять цепь глупостей и жестокостей?
Может быть, это какие-то высшие существа, какие-то всемогущие боги?
Против них я, конечно, бессилен. Остается только надеяться, что когда-нибудь
им надоест эта дурацкая забава, и они отпустят нас на волю.
Но время шло и ничего не менялось. И тогда во мне стал подыматься гнев.
Пусть они и всемогущие, эти боги, но преклоняться перед ними я не собираюсь.
Как может им нравиться этот фарс, более похожий на дело рук злобного идиота,
чем на творение высших существ?
Я должен освободиться! Путь к свободе есть, это вытекает из того, что я
мыслю.
В самом деле: разум не может существовать без свободы. Мышление дано
человеку, чтобы он мог в непредвиденных положениях принимать решения и
действовать самостоятельно, без внешней указки. В моем же случае получается
парадокс: я мыслю, но не могу даже пальцем пошевелить по своей воле. Если
эти таинственные высшие существа создали мой мир наподобие кукольного
балаганчика, чтобы потешиться разыгрываемой нами пьеской, то им совершенно
не было нужды делать кукол мыслящими. Для того, чтобы заставлять нас
двигаться в этой пьеске и выполнять все, что они хотят, достаточно
какого-нибудь нехитрого механизма на пружинках. Значит, то, что у меня
пробудилось сознание, - это случайность, не предусмотренная ими. И, значит,
механизм этого балаганчика не так уж жестко детерминирован. Бывают и у него
сбои. Значит, есть надежда когда-нибудь нарушить его работу и вырваться из
его механической схватки.
Впрочем, могло быть и так, что именно в этом и заключалась забава наших
богов и повелителей: создать мыслящее существо, полностью лишенное свободы,
и развлекаться, созерцая его отчаянье. Но я старался отгонять эту мысль -
это слишком жестоко даже для богов. Я должен верить, что задача разрешима и
средство для освобождения существует.
Решение возникло после очередного периода тьмы. До этого я размышлял о
природе силы, заставляющей нас уподобляться куклам. Мысль была проста: да, я
ничего не знаю об этой силе. Но зато я твердо знаю - ни одна сила не
действует мгновенно. Прежде чем сила заставит тело изменить движение, должен
пройти хоть и маленький, но реальный промежуток времени. И если бы я
научился вычленять из общего потока времени промежутки еще меньшие, то в
пределах одного такого промежутка я успел бы совершить движение, пусть даже
и микроскопическое, но зато свое, свободное, противоречащее действию силы.
И, накапливая и суммируя такие движения, я смог бы, наконец, вырваться из
мертвой хватки механизма, ускользнуть из объятий внешней силы, сорваться с
крючка.
Это была задача как раз для разума. Пусть телом я не свободен, но
мысль - это и есть свобода. Не нужно мне тужиться, напрягая слабые мышцы,
чтобы одолеть силу, которую одолеть невозможно. Наоборот, надо расслабиться
и, не отвлекаясь ни на что, сконцентрироваться на внутреннем ощущении потока
времени. Сознание, мышление существует только во времени. В моей воле
натренировать свое сознание так, чтобы оно научилось различать все меньшие и
меньшие отрезки времени. И тогда...
Я решил сразу же попробовать. Как раз начинался очередной круг и я еще
сидел за столиком. Что ж, мне не нужно даже ничего делать - просто остаться
сидеть, а не вскакивать в испуге, когда начнется побоище.
Я расслабился, сосредоточил внутренний взор на точке, лежащей между
бровей и стал отстраняться от окружающего. Голоса доносились приглушенно,
ход времени замедлился, как сквозь дымку я видел, что воротца салуна
медленно расходятся и в холл вдвигаются фигуры в широкополых шляпах и с
кольтами в руках. Я осторожно, но настойчиво сжимал поле сознания в одну
яркую, неподатливую точку, стремясь сделать ее как можно меньшей. И чем
меньше она становилась, тем ярче сверкала. На фоне этого сияния возникло
ощущение темного, упругого клубка - какого-то загадочного парадокса, который
нужно было решить. Появилась твердая уверенность, что еще одно странное
ментальное усилие и цель будет достигнута. Но этого усилия я совершить не
успел. Светящаяся точка взорвалась, полыхнув зарницей, парадоксальный клубок
выскользнул из-под моего контроля, и все поглотила тьма.
Когда я пришел в себя, я уже трясся в углу, а через минуту благополучно
летел к своей бочке...
Я повторял попытки еще несколько раз. Все то же. Именно в тот миг,
когда начинает казаться, что ты у цели и вот-вот сорвешься с крючка,
наступает тьма, а когда приходишь в себя, то видишь, что ты делаешь все, что
обычно, только часть этого ритуала совершаешь бессознательно. Мой мир не
желал выпускать меня из объятий.
Несколько следующих циклов я провел в полнейшей апатии и безразличии ко
всему. А потом началось странное. Сознание стало пробуждаться до начала
очередного круга. Во мраке возникали какие-то смутные картинки, я видел
чью-то комнату и вроде бы я стоял перед зеркалом, а потом в окно впрыгивал
еще человек - все было замедленно и как в тумане. С каждым разом картина
становилась все отчетливее и наконец я увидел все в нормальном темпе и
совершенно ясно. Я стоял перед зеркалом, но отражался в нем не я. На меня
тоскливыми глазами глядело лицо полковника Бакстера. Отражение завязывало
галстук, и слышался звон стекла, и в комнату влетал Боб Хаксли, подымался с
пола, раскланивался и прошмыгивал к выходу...
Я понял, что гляжу на мир глазами полковника и что теперь я не один.
Полковник тоже обладал сознанием. Вполне естественно. Как и я, он тоже почти
не принимал никакого участия в действии, следовательно, у него тоже было
время на размышления.
Предчувствие свободы захватило меня, я не смог сдержать ликования.
Глаза полковника в зеркале вдруг стали удивленно-радостными. Он заметил мое
присутствие. Контакт был установлен. Две живые души среди собрания
гигантских марионеток обрели друг друга. Странным было наше общение. Прямой
обмен мыслями, невидимый и неслышимый для окружающих, в то время как внешне
мы занимались каждый своим, и друг друга не замечали. А то и вообще
находились в разных помещениях.
Я выяснял, что полковник с некоторым опозданием прошел все те же
стадии, что и я, пришел к тем же выводам и проделал те же самые попытки
освободиться с теми же результатами.
Мы попытались действовать синхронно, рассчитывая удвоенным усилием
ослабить хватку богов. Ничего не вышло, но мы особенно не огорчились. Раз
нас уже двое, значит, появятся и другие, и рано или поздно...
Мы продолжали общаться, и как-то полковник высказал такую мысль:
- Знаете, - сказал он, - я, кажется, понял, почему у нас ничего не
выходит. Сила, которой мы подчиняемся, - это что-то целое и неделимое. Она
охватывает весь наш мир в целом и контролирует всякое происходящее в нем
действие. Мы же знакомы только с небольшими частями нашего мира. У вас это
холл салуна, а у меня - еще и мой номер наверху. Но ведь что-то есть и за
пределами этих стен. Там тоже что-то происходит. Когда мы пытаемся сорваться
с крючка, мы пытаемся нарушить целостность всего действия. Сила этому
противится, она перебрасывает дополнительную энергию из тех участков мира,
которых мы не знаем, и усмиряет нас.
Я думаю, мы могли бы освободиться в двух случаях. Во-первых, если бы
все участники действия одновременно попытались бы это сделать. Ведь тогда мы
знали бы весь свой мир в целом и могли бы противостоять ему на всех
участках. Думаю, когда-нибудь так и будет. Надо только подождать, пока во
всех остальных не пробудится сознание.
- А во-вторых, - спросил я, - что во-вторых?
- А во-вторых, кажется, это может и не понадобиться. Я имею в виду
всеобщее пробуждение сознания. Скорее всего, здесь существует человек,
который знает весь наш мир и вокруг которого разворачивается все действие.
Если у него проснется сознание, то он, наверное, и в одиночку сможет
освободить себя и всех нас заодно.
Мы одновременно задумались, кто бы из окружающих мог быть таким
человеком, и через минуту мысленно, но от этого не менее горько,
рассмеялись. Таким человеком мог быть только Боб Хаксли, красавец-герой,
кумир толпы и женщин. Он мог бы освободиться, но именно у него не было ни
малейшего повода желать освобождения. Зачем? Он герой, триумфатор, в этой
жизни ему дано все, чему обычно завидуют люди, - сила, красота, ловкость,
молодость, здоровье, богатство и удача. Последним идиотом надо быть,
рассчитывая, что он добровольно от всего этого откажется...
Но, отсмеявшись, полковник все же заметил:
- Мне кажется, друг мой, вы не правы. Пусть жизни Боба Хаксли можно
позавидовать, согласен. Но человек - странное существо. Он даже от самой
прекрасной жизни будет отбиваться, если ему будут ее навязывать извне. Все
мы дети Адама и Евы, все мы готовы променять рай на свободу. Дайте срок,
появится у этого Хаксли сознание, и он тоже захочет свободы, вот увидите...
И вот теперь я гляжу в глаза Бобу Хаксли и читаю его мысли и вижу, что
Бакстер прав. Ну что ж....
Следующие несколько минут между нами идет интенсивный обмен мыслями.
Жадность, с которой Боб Хаксли набрасывается на новую информацию, и
скорость, с которой он ее поглощает и переваривает, просто поразительна.
Даю ему несколько секунд на раздумья, а потом прямо спрашиваю - согласен
ли он попытаться освободить всех нас. Хаксли растерян, он, конечно, готов
попытаться, но сможет ли он?..
- Сможете, Роберт, - подключается к разговору полковник, - вы сможете.
Сегодня, выходя из моей комнаты, вы на несколько секунд задержались в
дверях. Это серьезное отклонение от общего хода событий. Причем на
физическом, а не на мысленном уровне. Раньше такого не было. Значит,
сможете. А что конкретно делать, вам учитель подскажет. У него богатый
опыт...
Хаксли пару секунд колеблется и наконец соглашается. Еще с минуту
обсуждаем детали, и на этом наша беззвучная беседа заканчивается.
Воистину странная это была беседа.. Полковник закрыт от меня газетой и,
чувствую, что он ее читает точно так же, как я свою книгу, про которою я
даже не могу сказать, что это за она. То ли библия, то ли том Шекспира.
Просто книга. Книга вообще... Хаксли же вовсе не видно - укрылся на своей
галерее, только клубы сигарного дыма пускает.
Я с нетерпением жду, когда, наконец, ворвутся в салун люди Коттонфилда
и разыграется последний акт драмы идей.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг