косца в день страды. Сидел он пень пнем, может быть впервые во взрослой
жизни не зная, что дальше говорить или делать.
Наконец, овладев собой, неестественно хохотнул:
- Ну, волочайка, гульня беспутная! Невесть от кого понесла, а брешет!..
- Мне не лгут, - двинув бровями, просто сказал Инкэри. - Да и не в этом
суть. Если Кама когда-нибудь раскроет рот, ей поверят, не тебе. У тебя,
ганапат, завистников много, и Питар, Камин отец, - первый.
На красную, потную ручищу Ратхая гость положил свою белую длиннопалую
руку:
- Да что ты, что ты? Я ведь на твоей стороне.
Стукнул своей кружкой о кружку хозяина, поднял ее:
- Ну, ну! Выше нос. Подумаем вместе, как беде помочь.
IV
Питар-кузнец, сын Фарно, давно уже был вторым в Гопаларе, первым лишь в
Приречном конце - и очень страдал от этого.
Кажется, все дали боги кователю для того, чтобы он стал выборным вождем
града. Рост, стать; к пятидесяти двум годам - дородство, внушающее почтение,
и красно-медная борода лопатой. Вот с волосами непорядок, редкие, с изрядной
плешью, - и плешь эта стала как бы знаком его неполноценности.
Ремеслом своим Питар владел отменно: не только плуги, косы, топоры да
молоты - замки умел делать такие, что без ключа его же работы их и за сто
лет никто бы не открыл. Недаром шестнадцатый год подряд верховодил он в
братстве кузнецов, которому, почитай, принадлежал чуть ли не весь конец, - и
иного главы мастера не желали. Изделия Питара купцы везли на обмен во все
концы страны. Зачастую столь высокого мастерства и многолетнего служения
общине - хватало человеку для того, чтобы вече избрало его ганапатом. Но за
кузнеца вот уже трижды проголосовало меньшинство.
Возможно, причиной тому служил более важный, чем плешь, недостаток:
заметное косноязычие. Однако помнили старики градодержцев и не с такими
пороками, притом разумных и дельных, любимых людьми. Словом, по мнению
друзей и сторонников, Питару мешало не что иное, как сама судьба. Недаром
мудрейшие из виданов во все времена говорили, что ей подвластны даже боги.
Впрочем, мастер, хоть бывал и гневлив, и вздорен после очередных
выборов, но надежды не терял.
Гопалар жил взаимной помощью; наемных работников в нем не было, однако
от больших семей ждали, по обычаю, трудового вклада в чужие хозяйства.
Богиня-Мать благословила Питара четверкой сыновей, уже взрослых и женатых, и
двумя незамужними дочерьми, Камой и Сарамой. Все они славно трудились на
общинных полях, в градском саду, а в свободные дни обихаживали чужие
усадьбы, особо стараясь для бобылей и малосемейных. На второй день свадьбы
Ваюра с Агной никто так не усердствовал, выводя брусчатые стены нового дома,
как здоровенные питаровы молодцы, и никто не перетаскал работающим столько
квасу и снеди, сколько две кузнецовы девахи.
Однако свадебные дни, вернее - ночи, заставили мастера и
побеспокоиться.
Если младшая дочь, Сарама, была уже просватана за доброго кровельщика,
то старшая, Кама, обещала сидеть в отцовском доме вековухой. И не то чтобы
какой-либо изъян был у девки, - нет: собой хороша, дюжа, парни у ворот так и
вьются; руки сильные, умна, домовита... да вот беда - строптива и
своенравна. Конечно, женщины у суверов изрядно свободны: иные, по уму, даже
в вече участвуют. Но всему же есть предел! Быть может, и смирился бы Питар с
невозможностью оторвать двадцатитрехлетнюю дочку от дома; к тому же силой и
проворством не уступая здоровенному мужику, была Кама просто незаменима в
большом хозяйстве. Только вот соседи... языки досужие. Каких только грехов
не приписывали! Людей послушать, так она уже путалась со всем Приречным
концом.
И вот, будто желая подтвердить липкую сплетню, в ночь после обожения
молодых, во время пира, пропала Кама. Мало того, что довелось кузнецу за
почетным столом, у самого дуба, сидеть рядом с постылым Ратхаем и его
племянничком, пить за их здоровье, - так тут еще беспокойся за подвыпившую
дочь! Кама ведь, она и стрезва была неукротима.
Кто-то сказал тогда Питару: плясала, мол, твоя свербигузка с чужеземным
колдуном, с ним же и скрылась в темноте, в соседней усадьбе. Кузнец
всколыхнулся было... но, выпив еще чару, остыл и с места не тронулся. Тайком
от всех шевелилось в голове: а вдруг? Что, если унесет морокун на своих
клепаных крыльях бессчастную и заживет она с ним богато в заморском краю?..
Но оба они вернулись на сходбище после полуночи. Дочь - не в себе, с
блуждающим взором; гость, напротив, хоть и без улыбки, но лучащийся,
сдержанно-довольный. Весело щурясь, под локоток проводил Каму до места,
усадил. Всякое пришло на ум Питару; однако Инкэри он, честно говоря,
побаивался, а девка ни в эту ночь, ни в последующие дни, замкнувшись мертво,
не ответила ни на один вопрос. Кузнец уже знал ее: в таком состоянии, хоть
кипятком ее ошпарь, дочь не расслабится, лишь глубже уйдет в себя.
Днями размышляя, Питар занялся самоутешением: ничего, здоровая кобыла,
за себя постоит... а не постоит, так, опять же, ее вина. Даже внезапное
подумалось, почти развеселив: ну и пусть, и пусть! Каму выдерет вожжами, а
сам с удовольствием станет дедом. Да и Рукмина поворчит, поохает - а бабкой
быть захочет.
Однако, что бы там ни было, - сидел зазубренный шип в душе. Росло
ожидание беды.
И оправдалось оно нежданно, среди ночи, еще более долгой, чем
предыдущие. Понятное дело, не могли спать суверы, точно сурки, в течение
времени, равного многим обычным дням. Глубокой осенью и зимой, когда тьма
залегала сначала на полмесяца, а потом и на четверть года, делили ночь на
отрезки: чередовали сон с домашними трудами, с посиделками, с
песенно-плясовым гуляньем, только все это уже при свете каганцов, факелов, а
на улице и костров. На исходе листопада половину темной поры суток проспал
Питар, а когда стал просыпаться, подумывая идти в кузню, - холодная рука
коснулась его затылка.
Мастер вскинулся. Держа в руке глиняный светильник, в белой рубахе до
полу, словно покойница, у ложа стояла Сарама. Волосы ее были распущены по
плечам, глаза - расширены и пусты.
- Идем со мной, - безжизненным голосом сказала младшая.
- Куда, чего? Ты че, дурь-грибов объелась?! - пробовал возразить Питар;
но было что-то в ее медлительности, в неживом взоре такое, что он не посмел
ослушаться. Одевшись наскоро, всунул босые ноги в опорки. Пошли.
- Возьми лопату, - приказала она. Проходя двором, Питар заглянул в
кладовую; Сарама присветила ему, и он взял лопату с коротким черенком,
которой выкапывал ямки для кустов смородины и крыжовника.
Неся свой огонек, прикрывая его от встречных дуновений, дочь провела
отца мимо десятка усадеб, в большинстве еще спящих, к самой околице
Приречного конца. Там, за домом сапожника Парвана, стояли два околичных
столба: ворот и защитных стен в своих селениях не возводили суверы. Один из
резных, раскрашенных столбов был увенчан радужным петухом, другой -
солнышком с человечьим лицом. На севере ходили в небе, переливались волны
туманного сияния; при нем тускло блестела позолота на солнечных лучах.
Легкая Сарама полетела тропой направо вниз, в полутьму. Следуя за ней,
кузнец оказался в молодом сосняке; дальше, за покрытым травой выступом
берега, играла бликами шепчущая вода.
Словно во сне, будто и не с ним все это происходило, - смотрел Питар,
как между стволами мечется с огоньком в руке, ищет белая Сарама; как
останавливается в знаемом месте и указывает себе под ноги:
- Копай здесь!
Бездумно он вонзил лезвие в моховой бугор. Рыхлый грунт поддавался.
Привычный напрягаться у наковальни, играючи копал кузнец... пока вдруг не
отшатнулся и, бросив лопату, не издал сдавленный горловой крик.
Далеко оттуда, посреди града, сидя на своей постели в Ратхаевом доме,
Инкэри перестал шептать и разъединил судорожно сцепленные пальцы рук.
V
Осенью, перед наступлением трехмесячной ночи, много праздников в
Сувере. Празднуют день последнего снопа, проводы птиц, день пива и браги
нового урожая - и, конечно же, свадьбы, свадьбы. А почему бы и не
радоваться, и не пировать? Общинные поля и сады давно обобраны; скот заперт
в теплые хлева, корм для него заготовлен. Правда, в усадьбах еще возятся,
порой приглашая соседей: кому стволы деревьев надо обернуть соломой, от
будущих морозов, кому под зиму морковь или лук посеять, кому обновить и
утеплить борти. Мужики ладят сани, заказывают кузнецам зимние подковы,
готовят снасти для подледной ловли. Хозяйки пересматривают и чинят зимнюю
одежду, достают из ларей и перетряхивают шубы. Кто его знает, - порой Белый
Дед приходит и раньше срока, гоня перед собой бессчетные стаи снежных мух.
Но, как бы то ни было, месяцы листопад и листогной - праздничные!
А если день обычный, без гулянья и плясок, - градчане вечеруют. Темнеет
все раньше, дни куцые; друзья и соседи собираются на огонек то в одном, то в
другом доме, устраивают скромное застолье, поют, затевают домашние игры.
Словом, не скучно проходит осень. Но есть одно событие, которое
особенно волнует гану, никого не оставляя равнодушным. Разгораются страсти;
взрослые и дети спорят на выпивку, на мешок зерна, на шапку или просто на
пару затрещин проигравшему: чья возьмет?..
Что же это за событие? Гонки индриков.
К середине листопада, пока горит кругом сухое золото, клыкачи-великаны
успевают отрастить длинный мех, накопить жир. Теперь они в лучшей поре, и
хозяевам охота похвастать мощью своих питомцев.
День обещал быть погожим, почти летним, когда на большом и ровном
заречном лугу открывались состязания. По утренней прохладе через оба моста и
на лодках повалил народ, чтобы заранее стать поближе к мерному поприщу. Оно
же, длиной в две тысячи шагов, начиналось у опушки бора и заканчивалось над
берегом Ардвы. С боков поприще ограждали ряды кольев, перевитых сосновыми
ветками. А у леса, приведенные с рассвета, двигались красно-бурые, издали
подобные башням индрики. Вокруг них была суета: владельцы подкармливали
гигантов медом, осматривали их перед забегом; на лохматых загривках уже
сидели наездники, беззаботно перекликаясь. Никакой сбруи, понятно, не
полагалось животным десяти локтей ростом, лишь подстилка для всадника.
У реки, там, где оканчивалось поприще, на рогатины были положены
жерди - предел бега. Их должен был снести пришедший первым индрик. Рядом
кучились судьи во главе с Ратхаем, - гопаланы или иные священники в столь
мирской потехе участия не принимали. Сам ганапат, два-три вечевых старца, в
их числе Питар, были торжественно одеты в полушубки, крытые цветным сукном,
и красные шапки с бобровой опушкой. Стоял с ними и Инкэри, не изменивший
своему обычному кожаному плащу и, как всегда, без головного убора.
Все же было свежевато; пар курился от дыхания градчан, сбившихся у
оград по обе стороны поприща. Но вот солнце выдвинулось из-за сосен повыше,
припекло; охрой вспыхнула шерсть индриков, маслянисто-желтыми стали загнутые
кольцами бивни. Наездники на крутых холках взяли поухватистей свои
единственные орудия, длинные железные шипы на рукоятях. Лишь такое стрекало
могло нанести ощутимый укол сквозь мех и толстенную кожу. Короткий кафтан и
шапка у каждого всадника были иного цвета. Ваюр, сидевший на Ратхаевом
звере, чудовищно огромном Диве, носил малиновый цвет, такую же шапку Агна
вышила ему парчовыми нитями.
Чуя скорое отправление, индрики переставали обрывать хоботами лебеду,
топтались, переваливаясь с боку на бок, пофыркивали, - а один взял и
затрубил во всю мочь, вызвав говор и смех у зрителей.
Должно быть, никогда до сих пор чувства столь сильные и противоречивые
не одолевали Питара, сына Фарно. Как и в ту свадебную ночь, он был вынужден
находиться рядом с Ратхаем; обратись тот с беседой - отвечать степенно и
доброжелательно. Но нынче, благодаря недавней ночной находке, Питарова
ненависть разгорелась огнем поедающим. Ибо над ямой, выкопанной в сосняке,
узнал кузнец от Сарамы все. И о противном естеству грехе Камы со старым,
женатым градодержцем; и о том, как скроила она себе распашной летник, чтобы
стыд свой скрывать; и как прошлым летом, на исходе месяца жнивня, родила в
баньке младенца, затем жестоко умерщвленного.
То словно печным жаром обдаваемый, то лютым морозом, слушал тогда Питар
ужасную Сарамину исповедь. Нестерпимо в ней было все, от начала до конца, -
но особенно поразило мастера то, что матерью своей был отдан на заклание
новорожденный. Нечасто, понятное дело, - но порой, месяцев через девять
после весенних Гопаловых игрищ, являлся во граде малыш, ни одной семейной
парой не признанный. Обычно вдруг находили его, в пеленах лежащего под
Вечевым дубом, словно бы отдаваемого гане. И что же? Не убивали невинное
дитя; как правило, брала его в дом бездетная чета, а не то вдова или
бобылка. И никто мальца не смел обзывать подкидышем, безотцовщиной; своих
детей за это по губам били. И, повзрослев, получал он равные права со всеми
градчанами. Отчего же здесь такая свирепость, не звериная даже, - звери
своих детенышей вон как берегут?..
Ратхай.
Ну, как же иначе! Невместно вождю марать себя, признаваясь в шашнях с
девицей, дочерью другого знатного градчанина. Вдруг проговорится девка...
однажды скажет дитяти, кто его отец?! Да и до того - подругам сболтнет
обязательно. А где Кама будет содержать байстрюка, как скроет его от людей,
буде тот останется жив? Ох, не сберечь, никак не сберечь тайну... позор
будет! Не переизберут старика тщеславного на очередной срок! Лучше уж сразу,
камнем - или чем там, по еще мягкой головенке.
Разные мысли и чувства клубились внутри у невозмутимого внешне Питара,
порой удивляя его самого: вдруг находил он, что ярится на ганапата еще и
потому, что не дал тот побыть дедушкой. Но все вело к одному: к тихому
скрежету зубовному и палящим взглядам в широченную, как стена амбара, спину
Ратхая.
Наконец, стоявший вместе с судьями трубач поднял свой рог: чистый звук
разнесся, враз установив тишину. И тут же она сменилась фырканьем и глухим
тяжким топотом. Уколотые в загривок, стронулись с места индрики, пошли все
быстрее. Земля вздрагивала ощутимо. Качая лобастыми узко-высокими головами
под косматой шапкой, звери набирали ход. Пока что никто не опережал других.
Так длилось чуть ли не до середины поприща. А тогда - невидимо никому,
зашевелились в пегой бороде губы Ратхая.
- Будет выглядеть как несчастный случай, - сказал ему вчера вечером
Инкэри. При закрытых дверях, вдвоем, они усидели кувшин крепчайшей браги, -
но чужак был свеж и трезв, на зависть хозяину, а самого ганапата уже начало
развозить. - Да, просто случайность. Разве не бывало такого, чтобы индрики
начинали беситься?..
Морща лоб и с натугой глядя на сотрапезника, Ратхай выдавил из себя:
- Грех великий, вина страшная. - Хлопнул себя по буйно-волосатой, в
разрезе рубахи видимой груди. - До сих пор здесь горит! Стрезва спать не
дает... чтобы уснуть, каждый вечер жбан выпиваю. Так Сурин заповедал, так
гопаланы учат: не проливай человечью кровь, разве только для исцеления!..
- Не ты убьешь, не ты прольешь кровь, - спокойно откликнулся Инкэри. И
вдруг синие холодные глаза вплотную приблизил к слезящимся глазам Ратхая. -
День, другой, третий, - девка не смолчит. Мне призналась, другим
растрезвонит.
- Так ты же ее сам, колдун... - сдавленно начал хозяин, но Инкэри лишь
отмахнулся:
- Ничего не сам; говорю, она готова была уже; видно, за год с лишним
изъело горе, сожгло изнутри. Сестрица знает уже, будь спокоен; скоро подруги
зашушукаются, а там. Знаешь другой способ заткнуть им рот? Или, может,
бросишь семью, детей, внуков - да на Каме женишься? Что с тобой тогда
сделают люди, - ведаешь?!
Всхлипнув, ганапат поник всклокоченной головищей.
Редко спорили между собой градчане, враждовали еще реже, - но уж если
случалось такое, то, почитай, никогда не доходило до смертоубийства, даже до
драки. Ратхай отлично знал о многолетней ненависти к нему Питара, отвечал на
нее снисходительным презрением, - но ни один из них не проявлял внешне своих
чувств.
Если уж окончательно не могли поладить между собой гопаларцы, -
выносили рознь свою на вече, под сень тысячелетнего дуба. К делам,
разбираемым вечевым судом, относились, главным образом, имущественные: о
разделе наследства, о спорных границах двух усадеб и тому подобные. И только
два-три, за целый век, было разобрано дела о насилии. В паре случаев
пострадавшие прилюдно простили обидчиков, и те взялись содержать их до
полного выздоровления; в одном, окончившемся смертью жертвы, виновного
изгнали из града, через гонцов предупредив другие поселения суверов: сего к
людям не допускать!..
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг