которая могла бы заменить тяжелую противорадиационную обшивку корабля.
На идею такой пластмассы московские химики вышли еще в двадцать первом
веке, создав "пластмассу скольжения". Из нее с самого начала подшипники
можно было делать. Попытались применить ее и для обшивки космических
кораблей. И, действительно, нейтронные потоки "соскальзывали" с нее, если
шли под любым углом, кроме прямого. Но при лобовом столкновении они эту
пластмассу прошивали. Не было в ней необходимой вязкости. И поэтому удержать
лобовые нейтронные потоки она не могла. И добиться этого тогда так и не
сумели. "Пластмасса скольжения" осталась в космосе лишь в виде тонкого
цветного защитного покрытия для слоя гафния, положенного на толстый слой
циркония. В этих металлах нейтроны вязли.
Вот пластмассовую замену вязким металлам отец и искал. И, похоже,
нашел.
- Если я успею, - как-то сказал мне отец, - то вас улетит не шестьсот
человек, а семьсот. И запасов у вас будет больше. И механизмов. Ты не
представляешь себе, какая это страшная тяжесть - нынешняя металлическая
обшивка звездолетов! И ведь приходится таскать! Без нее не спасут ни
магнитные поля, ни антирадиационные таблетки.
- А успеют ли перестроить корабль? - спросил я. - Если ты успеешь...
Отец усмехнулся.
- Он уже перестроен, в проекте. И все дополнительное собрано на
космодромах. Перестройка займет всего полгода. И даже если вас немного
задержат, вы этого не заметите. Просто успеете больше узнать. И на Рите
этого не заметят. Над нами ведь не висят жесткие сроки. Важно сделать все
хорошо!
Я знал, что работа с новой пластмассой опасна. Отец никогда не говорил
об этом, но я и сам не младенец. Понимаю, что значит создавать пластмассу,
не пропускающую нейтроны. Ведь ее надо без конца испытывать!
Правда, я и не думал о возможности взрыва. Понимал, что есть опасность
облучения. Слышал, что от него спасают. Хотя оно все равно сокращает жизнь.
Даже после всех лекарств. А произошел взрыв. И теперь отца нет.
Странно... Почему-то очень хорошо помню, как отец стоял надо мной по
вечерам, когда я спал. Это было давно. Я был тогда совсем маленьким - еще до
школы и в первых классах.
Но все равно помню, что если поздно вечером я открывал спросонья глаза,
надо мной обычно стоял отец, и мою голову гладили его сильные волосатые
коричневые от загара руки.
Кажется, все умели делать эти руки. Абсолютно все, что могут делать
мужские руки вообще.
Что же там случилось? Почему взрыв? Всю жизнь отец работал в химии, всю
жизнь создавал пластмассы - и не было никаких взрывов.
А может, это ошибка? Может, кто-то что-то напутал? Может, я сейчас
ворвусь домой, а отец уже там, и у мамы - еще заплаканные от потрясения
глаза? И когда я наконец прилечу? Сколько можно тащиться в этой тьме?
Гляжу на часы. Уже двенадцать минут в воздухе.
- Скоро прилетим? - спрашиваю в микрофон на пульте.
Металлический голос автопилота отвечает:
- Через десять минут.
- Почему так долго сегодня?
- Встречный ветер.
Я с тоской думаю, что от аэродрома еще мчаться и мчаться через
громадный город на биолете. Пока доберусь!
А может, найдут свободный вертолет? Все быстрее...
- Как вызвать дежурного по аэропорту? - спрашиваю я в микрофон.
- Соединяю, - отвечает металлический голос кибера.
- Дежурный слушает, - раздается в динамике пульта.
- У вас отыщется свободный вертолет? - спрашиваю я. - До академгородка.
- Вы из "Малахита"?
- Да.
- Найдем.
Значит, туда уже звонил дежурный по лагерю или дежурный техник с нашего
аэродрома. И, значит, вертолет будет. В наше время даже последние дураки изо
всех сил стараются выполнять обещания. Впрочем, от дураков я отвык. В
"Малахите" их нет. Ни среди курсантов, ни среди воспитателей. И, может, в
этом отношении наш лагерь - росток общества будущего. Того идеального
общества, в котором вообще не станет дураков, потому что люди полностью
научатся управлять наследственностью.
Уже сейчас биологи с большой вероятностью могут заказывать себе сына
или дочь. Скоро, совсем скоро это смогут делать все. Юмористы предсказывают,
что это может привести к значительному избытку мужчин на Земле. А когда
можно будет заказать не только пол, но и интеллект ребенка, кто же пожелает
видеть свое дитя дураком?
Вертолет на аэродроме меня ждет. Сигнальные посадочные огни ведут прямо
к нему мой самолет, и я, по существу, прыгаю из кабины в кабину.
- В академгородок? - уточняет по радио диспетчер.
- Да, - отвечаю я. - Тридцать седьмой дом.
Номера домов написаны на крыше светящимся составом. Их видно ночью с
большой высоты. Фотоэлемент автопилота быстро найдет нужный. Да и я не
прозеваю.
И вот я лечу над спящим городом.
Даже в темноте по тонким цепочкам огней я узнаю кварталы.
Вон в том, почти темном сейчас квадрате, слева от Лаврентьевского
шоссе, стоят среди соснового леса старинные двухэтажные особняки. Это дачи
Уральской академии наук. Отец здесь и отдыхал и работал - писал книги о
пластмассах. А я иногда приезжал сюда с мамой на биолете. И отец даже зимой
выбегал нам навстречу с непокрытой головой, и потом мы играли в снежки, и
катались на лыжах, и пили горячий кофе в снежном гроте.
А летом я собирал тут грибы. Прямо возле особняка, под соснами. И
землянику собирал. И хватал за хвосты ящериц. И удивлялся, что хвосты
остаются в руках.
А вот здесь, на Ушкуйских горах, где ночные огни завиваются плотной
спиралью, отец любил прыгать с трамплинов. Как здорово он летел в воздухе,
прижав руки! Словно голубая ракета!
Он долго учил этому искусству меня. И научил, хотя я вначале боялся. И
теперь я прилично прыгаю. Но почему-то так и не полюбил прыжки с трамплинов.
А потом мы здесь катались на лыжах с Таней. И я тоже учил ее прыгать с
трамплина. И она тоже вначале боялась. А потом привыкла и прыгала не хуже
меня. Человек привыкает к опасности и перестает замечать ее, если хоть
несколько раз преодолел свой страх перед нею.
...Теперь огни внизу идут четкими строгими прямоугольниками. И в
середине каждого прямоугольника светится яркая, хорошо видимая сверху
цифра - номер квартала.
Здесь самые новые жилые кварталы в нашем городе. Они построены на месте
древнего разбросанного завода, который начали сносить, когда я бегал в пятый
класс.
Эти кварталы называют "Городком молодоженов". Потому что первыми
поселились тут три тысячи только что созданных семей. И сейчас молодые семьи
селятся и селятся в этих кварталах. Всем молодоженам предлагают здесь
удобные, самые удобные в городе квартиры. И многие переезжают сюда. Даже из
центра.
Отец как-то рассказал, что люди великого двадцатого века мечтали о
таких просторных городках молодоженов, где каждая молодая семья могла бы
свободно получить квартиру.
Очень многие так и не дожили до свершения этой мечты.
А отец мечтал о пористой, продутой гелием пластмассе, которая была бы
легче воздуха. О пластмассе, из которой можно строить воздушные острова.
Кто же теперь найдет такую пластмассу?
12. Мама
На гладком белом постаменте стоят серые урны. Двенадцать серых урн.
Маленьких. Обтекаемых, как ракеты. И на каждой урне - красные буквы.
Двенадцать фамилий. И одна из них моя.
Звучит траурная музыка - старинная, печальная. Подходят люди и молча
кладут к постаменту цветы. Много людей. Много цветов. И ни одного слова.
Зачем слова? Разве кому-то что-то непонятно?
Мы стоим перед постаментом. Мама и я, и еще женщины, мужчины, старики,
мальчики и девочки - семьи погибших.
В двух шагах от меня - девчушка с черными бантиками в льняных косах.
Дочка папиного помощника. Ей всего пять лет, а на ней уже черная накидка,
черные бантики. Эта девочка слишком рано увидела, что такое траур.
Наверное, она не понимает, что в этой маленькой серой ракете - все, что
осталось от ее папы. Ведь он был таким громадным, громогласным и неуклюжим,
как американский медведь гризли. Мой отец в шутку так и звал его - "Гризли".
Разве может такой большой папа вместиться в такую маленькую ракету?
Этой девочке, наверно, трудно стоять неподвижно. Ей хотелось бы сейчас
попрыгать, поиграть с этой непонятной серой ракетой, на которой написана
фамилия.
Но девочка только осторожно поглядывает на окружающих и бесшумно
переминается с ноги на ногу.
Лишь спустя много лет она поймет то, что видит сейчас. Лишь спустя
много лет будет горько плакать над этим.
Мы до сих пор не знаем, почему произошел взрыв во время испытаний уже
готовой пластмассы.
Да и что можно узнать, если от цеха остался один пепел?
Двенадцать горстей этого пепла лежат сейчас в двенадцати урнах. И, по
существу, мы хороним не прах своих близких. Мы хороним символы.
Мама стоит прямая, бледная и неотрывно смотрит на урны. Я держу ее под
руку, но чувствую, что ей это совсем не нужно.
Она не пошатнется, не упадет, она выстоит так до конца - столько,
сколько потребуется.
И вдруг я понимаю, что мама моя - удивительно крепкая женщина. Наверно,
даже крепче меня, молодого здорового парня. Наверно, она сможет вынести и
то, чего я бы не вынес.
Откуда в ней это? Почему она способна все вынести и никогда ничего не
боялась? Почему отец тоже никогда и ничего не боялся?
Я всегда слишком мало думал об отце. Слишком часто убегал от него по
срочным мальчишечьим делам в те редкие минуты, когда у него было для меня
время. И даже когда-то увертывался от его поцелуев. В десять лет я считал
себя взрослым мужчиной и стыдился, что меня целуют. И мама потом
рассказывала, что отец, понимая это, стал целовать меня только спящим.
Как теперь будет жить мама? Чем будет жить? Ведь я тоже скоро улечу.
Навсегда!
Все отняла у мамы планета Рита. И мужа, и сына...
А может, мне не лететь? Может, остаться? Только из-за мамы! И уговорить
Бируту?..
* * *
- ...Ни в коем случае не насилуй себя, Алик! - Мама говорит это
спокойно, тихо. Она кажется внешне очень спокойной сейчас, дома, после
похорон. Она сидит в кресле, закинув ногу на ногу, и курит. Я впервые вижу,
что мама курит. Никогда у нас не было дома ни папирос, ни зажигалок, ни
пепельниц. Они были не нужны.
- Ни в коем случае не насилуй себя! - твердо повторяет она. - Хочешь -
обязательно лети! Живи так, как хочешь! Ведь человек живет один раз. И хуже
нет, когда он себя насилует. А особенно в молодости... Мы с папой в
молодости жили так, как хотели. И поэтому всю жизнь были счастливы.
А я так мало знаю об их молодости.
- Может, ты расскажешь, ма?
- ...Знаешь, тогда создавались первые подледные поселки Антарктиды. Те,
которые сейчас снабжают весь мир самыми дешевыми алмазами. А в то время
говорили, что безопаснее добывать алмазы на Марсе, чем в подледных поселках.
Ведь лед Антарктиды все время движется! Над нашим поселком он проходил по
метру в сутки. Представляешь? Это ведь очень много. И, главное, лед шел
неравномерно. Рывками.
- Ма! Но ведь поселки охраняются тепловыми лучами!
- Сейчас это надежно! А тогда - то перебои с энергией, то потопы от
тающего льда. Малейшая неисправность в автоматике - и заливает шахты, дома.
Или наоборот: лед надвигается на сферу, и она жутко трещит над головой.
Ничего не помню страшнее, чем треск сферы над головой... Потом все
отрегулировалось, устоялось... А тогда было очень опасно!
- И гибли?
- Гибли, Алик! Многие! И многие - зря! Из-за халатности, легкомыслия.
Так уж, видно, устроен человек: ни одно великое дело не может совершить без
жертв, и большинство этих жертв - по неосторожности. В поселках люди не
могли быстро привыкнуть к опасности. К опасности постоянной, ежеминутной.
Ведь приезжали из городов, где все безопасно. И хотя знали, что в поселках
гибнут, - ехали и ехали. Добивались, пробивались... Трудно было туда
попасть!.. Меня мама не пускала - кричала, плакала. Но я все равно уехала.
Отлично все помню! Поэтому никогда не пытались отговаривать тебя.
- А хотелось?
- Любой матери хочется, чтобы дитя всегда было рядом! Но для этого его
часто надо искалечить!.. Да... Так о поселках... Наш был в горах Голицына.
Между Мирным и Пионерской. Один из первых поселков. И я оперировала в нем
своих первых больных. Папа там начинал работу над пластмассами. Он искал
надежную сферу. Более надежную, чем металлопластовая.
- И нашел?
- Ее нашли другие. Его друзья. Их было много. Целый выпуск института
пластмасс. И все искали. Какие ребята там были! Какие отчаянные парни! Они
испытывали пластмассы за сферой. Вылезали под лед и ставили маленькие сферы
из своих пластмасс. И каждый раз не знали: вернутся обратно или нет. В
мастерских делали специальных роботов, но слишком медленно, а ребята не
хотели ждать. И один из них не вернулся. Шарль Буассе. Он был очень веселый
и красивый. Самый красивый из ребят! Его раздавило льдом. Когда его
хоронили, я не могла смотреть. А ведь я хирург. Папа там сломал ногу. Тоже
за сферой. Это было еще до Буассе. Потом выходить запретили. Приказали ждать
роботов. Но ребята все равно вылезали. Тайком. Потому что очень нужна была
новая сфера. Мы ведь больше года жили под сферой экспериментальной. Тогда не
раздавило ни одного поселка. Но могло раздавить любой. Нам просто везло -
тем, кто были первыми. А гарантий у нас не было никаких. Все делалось
впервые, какие уж тут гарантии? Потом, когда мы вернулись, нам завидовали,
нас встречали как героев. И права поехать в эти рискованные поселки
добивались тысячи людей. Я читала, что так же в двадцатом веке тысячи людей
добивались права первыми полететь в космос. Это еще тогда, когда вообще
неизвестно было, можно ли из космоса вернуться живым. Видно, это свойство
нормального молодого человека - идти на смертельный риск ради блага людей, в
интересах общества. Если бы у людей не было этого свойства - может, они не
стали бы людьми? Поэтому, Алик, я и говорю тебе: не насилуй себя! Желание
улететь, это нормальное желание. Естественное. Конечно, я была бы спокойнее,
если бы рядом с тобой была Таня. Я очень верила в Таню! А теперь я не знаю,
кто будет рядом с тобой...
- Она хорошая, ма! Она надежная!
- Значит, она уже есть?
- Ее зовут Бирута. Ты можешь быть спокойна, ма!
- Мне хотелось бы с ней познакомиться!
- Конечно! В первый же отпуск мы приедем вместе! Я бы даже сейчас ее
вызвал...
- Сейчас не надо! Сейчас трудно. Ты не обижайся.
- Что ты, ма!
- Знаешь, Алик... Я давно хотела тебя спросить... И как-то все не
решалась... Ну, сейчас ты, наверно, скажешь... Почему у вас так получилось с
Таней? Только потому, что ее не взяли в "Малахит"?
- Ма! Как можно?! Я и сам бы отказался! Но она дала мне такое письмо...
- Какое?
Я рассказываю маме о том письме, и она слушает молча, не перебивая, а
когда я кончаю, тихо говорит:
- Что-то я не очень верю этому письму.
- Ма, Таня не умеет лгать! И потом я видел их вместе... Не раз.
- Когда?
- Ну, тогда. После письма.
- Это ни о чем не говорит, Алик. Совершенно ни о чем не говорит!
Впрочем, теперь уже об этом, кажется, поздно думать?
13. Сорок минут в ионолете
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг