Ах, думать о чем-то никогда не поздно! И об этом - тоже. Даже если
бессмысленно думать, если ничего нельзя изменить - да и не хочется менять!
Мы с Бирутой давно женаты. Мы полетим вместе на Риту - уже известно,
что мы попали в число астронавтов. А Таня давно изучает в Кембридже историю
американской и английской фантастики. Не знаю только, где Олег Венгров.
Может, там же, в Кембридже, с Таней. А может, еще где. Я никого не спрашиваю
о нем, и никто мне о нем ничего не говорит.
Странно: у меня нет никакой обиды ни на Таню, ни на Олега. Та боль,
которую я испытал когда-то, не вызвала обиды. Я даже уверен, что все
получилось к лучшему. Кажется, смог бы сейчас совершенно спокойно пойти с
ними обоими в парк или на выставку, или посидеть в кафе. И, конечно, чтобы с
нами была Бирута. Чтобы Таня могла увидеть, какая Бирута веселая и красивая,
какая она умная. Чтобы Таня могла понять, как Бирута любит меня.
Наверно, это мог быть довольно интересный вечер - вчетвером. Но,
конечно, он не нужен. Потому что был бы болью, для всех. Только сейчас я
смог бы выдержать эту боль. А раньше - не смог бы.
С каждым днем подготовки к отлету Таня и все, что связано с ней, уходит
дальше и дальше. Уходит навсегда, безвозвратно. Все быстрее и явственней
надвигается пропасть, которая никогда и ни за что не позволит мне ни увидеть
Таню, ни что-либо узнать о ней.
Как в той песенке:
Я вернусь
Через тысячу лет.
Так хоть в чем-то
Оставь мне свой след!
Только я не вернусь!
И следа не увижу...
Может, это вообще свойство человеческой психики: много думать о том,
что ушло или уходит безвозвратно?
Помню, как поразила меня одна небольшая запись, случайно сделанная на
обложке журнала три сотни лет назад и так же случайно обнаруженная мною.
Я готовил в девятом классе доклад о второй мировой войне двадцатого
века. Меня с детства тянул к себе двадцатый век. И не раз наплывали какие-то
грустные минуты, когда я жалел, что не родился в том бурном, мятущемся,
безжалостном, непрерывно ищущем веке. Тот век породил новое общество, новый
мир, новый социальный строй, который позже победил на всей планете. В том
веке человечество впервые осознало себя единым коллективом, живущим в одном,
не очень большом доме. А до этого ведь понятие "человечество" не
распространялось дальше своего племени, своего народа. В том жестоком
залитом кровью веке человечество впервые выстрадало всеобщую святую
ненависть к войне, всеобщую решимость покончить с нею навсегда, на все
будущие времена. В том веке впервые родилось истинное братство народов,
которое затем стало законом жизни всей планеты. И, наконец, в том веке
человек впервые вышел в космос и ступил на почву других планет. Короче, тот
век был переломным. Всеобщая, единая история человечества началась с
двадцатого века. А до этого была история отдельных племен, стран и народов.
И поэтому я редко пропускал книги о двадцатом веке. Я всегда старался
прочитать о нем как можно больше. А в школе, когда распределяли темы для
самостоятельных работ, обычно выбирал что-нибудь по двадцатому веку. В
девятом классе это был обзор второй мировой войны.
Я прочитал тогда очень много о войне и знал столько, что хватило бы,
наверно, на три школьных доклада. И в какой-то из последних вечеров работы в
библиотеке я перелистывал старинные журналы с записками русского посла в
Англии. Это были записки о борьбе за второй фронт - небольшая деталь в
истории войны. И опубликованы они были через двадцать лет после нее.
Записки, конечно, были очень интересны. Но ничего из них я так и не
скопировал - было собрано уже слишком много материала. А вот рукописную
полувыцветшую запись на синей обложке журнала почему-то захотелось сохранить
в памяти. Чем-то тронула эта случайная запись человека, пережившего ту
страшную войну. И я отпечатал ее на ксероксе и помню до сих пор.
"Это не очень понятно... - писал неизвестный человек. - Хотя война все
дальше уходит в прошлое, она вспоминается не реже. Ничуть не реже, чем
раньше. Даже, пожалуй, чаще. Тогда, сразу после войны, о ней хотели забыть,
старались не думать. А теперь думается.
О ней может напомнить неожиданно попавшая в руки книга тех лет,
изданная на толстой грубой ломкой бумаге, или залежавшееся в книге
пожелтевшее военное письмо, сложенное треугольником, с чернильным штампом
возле адреса: "Просмотрено военной цензурой" и со старательно вычеркнутыми
строчками, или чудом сохранившиеся хлебные карточки - декабрьские, за сорок
седьмой год - последние хлебные карточки... И просто так вспоминается - безо
всяких поводов, потому что все в этой войне было трудно, больно и страшно,
но ясно, определенно и чисто. Неясности начались потом".
Короткая запись. И грустная. И неизвестно зачем сделанная. И, может,
поэтому трогает. И помогает понять что-то в сегодняшних моих чувствах и
мыслях.
Думает ли обо мне сейчас Таня? Ведь она знает, что я лечу - имена
астронавтов недавно объявлены всему миру.
Видимо, никогда мне не узнать, думала ли она обо мне в эти последние
мои месяцы на Земле.
Впрочем... Если бы не думала, разве думал бы о ней я? Да еще столько!
Ведь казалось, уже почти забыл ее. Ничего о ней не напоминало. И вдруг
такое!
Из-за этих мыслей не читается в ионолете, хотя обычно я в этой машине
читаю. Здесь нечего больше делать: ионолет все время идет высоко над
облаками, на такой высоте, с которой даже и без облаков ничего на земле не
разглядишь.
А сейчас журнал, который я взял в дорогу, лежит на коленях, и прочитаны
всего две страницы.
Я лечу к Бируте. Уже больше недели ее лицо улыбалось мне только с
небольшого экрана видеофона, и я страшно соскучился по ее глазам, рукам, по
ее ночному шепоту, по ласкам.
Каждый вечер, заканчивая разговор по видеофону, Бирута напоминала:
- Так ты не забудь написать мне письмо! Или сегодня же вечером, или
завтра утром. Обязательно!
Еще улетая к родителям, в Прибалтику, Бирута взяла с меня слово: каждый
день писать ей письма. Несмотря на то, что мы каждый вечер будем
разговаривать. Странность, конечно! Каприз! Но я писал - мне приятно
выполнять ее капризы.
Я хочу сейчас думать только о Бируте, а думаю почему-то больше о Тане.
Странно устроен человеческий мозг! Постигают-постигают его и, казалось бы,
давно постигли, а управлять им как следует не могут. И по-прежнему, как во
времена древнейшего врача Галена, "мы не вольны в течении наших мыслей, так
же как в обращении нашей крови".
А может, это и хорошо, что "не вольны"? Может, в этом и прелесть?
Остаток отпуска я проведу с Бирутой в Прибалтике. Еще целые три недели
мы будем жить у ее родителей в Меллужи, и бродить по сосновым лесам, и
валяться на золотом песке у моря. Целые три недели! Сейчас кажется, что
это - вечность. Но пройдут они - покажутся мигом.
А девять дней отпуска я провел дома. Хотя теперь и дома-то, по
существу, нет. Потому что те немногие вещи, которые очень дороги нам с
мамой, и в которых для нас суть дома, мы упаковали и отправили на космодром.
Их переправят оттуда на Третью Космическую и уложат в трюмы "Риты-3", нашего
корабля. А в доме будут жить другие люди, и выкинут наверняка наши старые
вещи, и поставят свои.
Правда, это будет не сейчас, а позже - когда мы с мамой улетим.
Мама полетит вместе с нами. Ей разрешили это в виде исключения, из
уважения к памяти отца. И еще - в благодарность за то, что она вернула
человечеству тайну последней отцовской пластмассы. Ту тайну, которую считали
погибшей вместе с отцом и с цехом, где пластмасса испытывалась.
Целый год мама перебирала в папином кабинете бумажку за бумажкой,
прослушивала пленку за пленкой, изучала память отцовского компьютера. Целый
год, плохо разбираясь в новейшей химии, искала то, над чем бился отец:
состав пластмассы, совершенно не пропускающей радиоактивные потоки.
Мама никому не говорила об этой работе, ни у кого не просила помощи,
никого не хотела отрывать от дела. Даже я в "Малахите" узнал о том, что
сделала мама, только из последних известий по радио.
Она расшифровала все путаные исчерканные черновики отца. Она нашла все
последние формулы, разобрала торопливые сокращенные и запутанные записи,
которые сделал отец в последний вечер, перед уходом на то роковое испытание.
И теперь лаборатория, которой руководил отец, завершает дело. Там
начали было все заново. Но мамин труд позволил им перенести работу с первого
сразу на последний этап.
И хотя наш корабль полетит еще с прежней, тяжелой обшивкой, на
следующем корабле ее уже не будет. Следующий корабль обошьют отцовской
пластмассой, и он будет легче, и людей возьмет намного больше.
Пластмасса оказалась не виноватой во взрыве цеха, который погубил отца.
Испытание недавно повторили на новом оборудовании - и все прошло нормально.
И пластмасса не пропустила нейтронов. Видно, в старом цехе просто свихнулся
один из киберов. А пластмасса - надежная. Отец не зря работал.
Вернув пластмассу людям, мама отправится с нами. И будет на Рите больше
одним врачом. И будет на Земле одной вдовой меньше.
Сейчас мама где-то на пути к Антарктиде. Она решила слетать на прощание
в тот подледный поселок, где добывают алмазы и где работали они с отцом.
Оттуда она полетит на Огненную Землю и затем - в Рио-де-Жанейро, на
любимый свой пляж, где также многое для нее связано с папой. А потом
проведет недельку дома. И это наверняка будет самая тяжелая для нее неделя -
в пустом доме, где остались лишь старый бездушный робот Топик да
воспоминания.
По-моему, не нужно маме этой недели. Но мама так решила, и я не посмел
ее отговаривать.
Чудно! Даже не верится, что через какие-нибудь два месяца мы будем на
Третьей Космической станции, где монтируются и откуда уходят корабли на
Риту. Что через три месяца мы будем застывшими льдинками в каютах затерянной
в Бесконечности "Риты-3". Совершенно не верится в это!.. То есть мозг
понимает, что это - будет. Но чувства пока не приемлют. Словно подобное
должно случиться с кем-то другим, не с тобой.
Интересно, у всех так или только у меня? Надо будет спросить у Бируты.
Или у Али.
Он тоже летит - мой дорогой горячий Али. Летит вместе с Аней Кузьминой,
беленькой-беленькой вологодской девчонкой, которая стала его женой и
подругой Бируты.
А вот Марат Амиров не попал в список. Даже не понимаю, почему. Он в
пятерке сильнейших историков "Малахита". Но попали только двое из них.
Может, на Рите, по земным представлениям, пока не требуется много историков?
Правда, Марат и его жена Ольга - первые в списке дублеров. Но это небольшое
утешение. Придется ли кого-то дублировать? Кто откажется от полета? Разве
что случится несчастье...
Впрочем, загадывать рано. Пока объявлены почему-то только пятьсот
восемьдесят фамилий. А полетят шестьсот человек.
Как это ни странно, но летит и Женька Верхов. И с ним - Розита Гальдос,
красавица-кубинка, лучшая певица нашего лагеря.
Весь "Малахит" с первых дней восхищался Розитой. Столько парней
крутилось вокруг нее! И хотя я никогда не был в их числе, Бируте почему-то
долго казалось, что меня в их число тянет.
Это были чудесные парни, и я не могу понять, почему Розита выбрала
Женьку.
Правда, Женька держался в "Малахите" очень спокойно и солидно. И вполне
профессионально работал в лагерной киберлаборатории. Но работал без блеска,
без выдумки - ни одной новой идеи. Впрочем, ничего другого я и не ждал от
него.
Он явно не добивался здесь славы, как добивался ее в школе - яростно и
беззастенчиво. Он охотно аплодировал другим - например, Али, который не раз
будоражил "Малахит" своими новыми скульптурами и декоративными панно.
У Женьки уже была готовая слава талантливого изобретателя, и многие
ждали от него новых изобретений, и я не раз слышал, как его спрашивали:
- Над чем работаешь сейчас?
Женька в таких случаях загадочно улыбался и отвечал:
- Если получится, узнаешь. А не получится - чего болтать?
Он был скромен. Он так и держался - скромным гением. У него это
получалось.
Но я был совершенно, абсолютно уверен, что ничего нового он не
выдумает, ни над чем в одиночку не бьется.
Зато бился я. После гибели отца, после того, как все определилось и
накрепко сложилось у нас с Бирутой, я работал очень много и сделал все, что
должен был сделать на Земле.
Три месяца назад я передал Уральскому промышленному управлению
радиофоны-браслеты с памятью на двадцать номеров. У них размер стандартных
часов. Их пробную партию обещали изготовить к нашему отлету. Мы увезем их с
собой. И испытаем на Рите.
Сказали об этом по радио, и Женька Верхов первый подошел и поздравил:
- Вот видишь. И ты добился! Я рад за тебя!
Довел я до конца и коэмы. У меня уже есть пять штук с обратной связью -
от коэмы в мозг. Но о них я пока не говорю. Не хочу шума. Не хочу, чтобы
объявили меня последователем или даже учеником Евгения Верхова.
А ведь могут. Запросто! Потому что никто, кроме Тани, не знает, как все
было на самом деле.
Это она подкинула мне книжку старинного фантаста, которую читал Тушин
на корабле "Урал". Тот фантаст и выдумал коэмы. А сделать их тогда не могли.
В то время биотоки мозга лишь чертили бессмысленные линии на экране
осциллографа. Не больше.
А сейчас их умеют читать. И значит, анализировать. А я сделал их
зримыми и звуковыми.
Вначале у меня ничего не получалось. Диктуешь, диктуешь в коэму, а
потом подключаешь к экрану - одни тени! Обычный анализатор биотоков дает
линии, а у меня - тени. Вся разница.
Потом я сообразил сосредоточить все приемники биотоков на кончиках
пальцев, где больше нервных окончаний, где они гуще. И на экране стали
появляться картины. Смутные, но понятные. Даже Таня попробовала. Она
записала в коробочку нашу первую поездку на Пышму. Ту самую поездку, во
время которой я и обещал, что не полечу один на Риту. И хоть запись
выглядела на экране нечетко, - это была запись. Коэма работала. Мечта
старинного фантаста становилась жизнью.
Однако это было лишь полдела. Ведь воспроизведение записи должно быть
не на экране, а в другом мозгу. И я взялся сразу за второй этап, надеясь,
что промежуточные стадии отработаю потом, когда будет решено самое главное.
А Таня не выдержала: похвалилась моей работой у Ленки Буковой.
Рассказала и о том, что я делаю, и, главное, что приемники биотоков я собрал
на кончиках пальцев.
У меня месяцы ушли, пока додумался до этого...
И Ленка, и Женька, который был у нее, слушали Таню вроде бы рассеянно,
без особого интереса. Но уже через три месяца после этого разговора Женька
принес на городскую юношескую техническую станцию красивые гладкие коробочки
и красивый небольшой экран в строгой черной рамке, и продемонстрировал свои
первые записи: турпоход по Байкалу и дорогу на Рицу. Ничего записи! Я потом
смотрел. Зрительная память у Женьки приличная.
На станции, конечно, подняли крик. Гениальное открытие! Вызвали нашего
директора и учителей. А потом собрали школьные киберлаборатории города. Вот
на этот второй сеанс и я попал. И Таню привез с собой.
Эффектно было! И Женька был эффектен. Высокий, полный, благообразный,
очень строго одетый. Лицо бледное, губы горят, темные глаза широко
открыты... В общем, типичный гений. Так сказать, одухотворенное лицо.
А может, он тогда просто боялся? Боялся, что я публично брошу ему в это
самое одухотворенное лицо то слово, которого он заслуживает?..
Или Таня бросит.
Наверно, Таню он боялся больше, чем меня.
А как хлопал глазами рыжий Юлий Кубов, руководитель школьной
киберлаборатории! Еще бы: такой талант проглядел!
Конечно, Юлий Кубов знал, что я вожусь с коробочками. Однако не
контролировал нас по мелочам. А я советовался с ним лишь когда упирался в
тупик. Тут же тупика не было. Был простор, в котором я двигался
самостоятельно. Но Кубов не уследил - куда и на каком этапе. Потому и
промолчал во время всего этого шума. Ему неясно было, как вышел Женька на
эту идею и какая тут связь с моей работой. Вдруг Женька додумался сам, и вне
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг