- Безнадежен... Слишком поздно: раковая опухоль разрослась так, что
надо удалять весь желудок. Я дал сейчас излучение максимальной силы и все же
знаю, что все мои старания окажутся безрезультатными. Этим, впрочем, и всеми
другими способами, мы пока что в состоянии вылечить лишь рано обнаруженный
рак... Всей суммой средств, имеющихся в нашем распоряжении, мы в состоянии
только оттянуть срок гибели этого человека.
Перед Степаном открывались двери всех лабораторий. В одних боролись
против рака ультразвуком, радием, токами высокой частоты; в других -
химическими способами, и Степан, как на старых друзей, смотрел на пробирки,
ампулы, термостаты, на подопытных животных. Наконец перед ним открылась
дверь "черного зала", как его называли в институте, хотя он был
ослепительно-белым. В этом зале властвовала хирургия, больной попадал сюда
только в том случае, если исчерпывались все другие способы лечения.
Этот зал недолюбливали все, даже профессор Климов - один из лучших
хирургов Советского Союза. Он часто говорил студентам:
- Я - врожденный хирург, но я хотел бы, чтобы операционный стол всегда
пустовал. Человеческое тело слишком прекрасно, слишком совершенно, чтобы его
кромсать ножом. Мне осталось недолго жить. Я хотел бы, чтобы вы в своей
работе придерживались золотого правила: хирургия хороша лишь потому, что
терапия все еще плоха.
И Степан повторял за ним в уме:
- Хирургия хороша лишь потому, что терапия все еще плоха...
Да, профессор Климов был прав. Давно ли человек, заболевший газовой
гангреной, неизбежно превращался в хирургический объект? Ему отрезали руку,
ногу - отрезали повыше, спасая жизнь и превращая в калеку... А сейчас
изобретены могущественные средства - пенициллин, грамицидин, саназин и много
других, которые излечивают быстро и надежно, делая ненужным хирургическое
вмешательство. Может быть, в будущем хирургия почти полностью уступит место
терапии.
Степан благодарно посмотрел на профессора. Маленький, сухонький, он был
каким-то чрезвычайно мягким, приятным, располагающим к себе.
Сейчас, в сумерках, сбросив халат, он как-то вмиг потерял свою
величественную осанку, неуловимо напоминая Степану кого-то знакомого. И
вдруг Степан вспомнил: профессор Климов напоминал ему старика Митрича.
- Пойдемте, мой юный друг, - сказал профессор. - Я прочел ваши тезисы
и, надо признаться, они меня порадовали, хотя кое в чем я с вами не
согласен. - Они не спеша спустились по широким ступеням института и
направились через площадь к Кировскому мосту.
Был одиннадцатый час вечера, но небо все еще оставалось светлым,
жемчужно-пепельного оттенка. С высоты моста Нева казалась застывшей - она
вобрала в себя бледные отблески неба и сама серебрилась, широкой полосой
уходя к Ростральным колоннам. На северо-западе вода меняла свой цвет: над
ней низко нависло красное, с желтизной небо, прочерченное удлиненными
черными облаками, и на реку ложились тревожные отблески. Трубы далеких
заводов, дома и деревья Петроградской стороны, а в особенности устремленный
ввысь шпиль Петропавловской крепости вырисовывались черными четкими
силуэтами на фоне неугасающего заката.
Все это - феерическая игра теней и света, особый, какой-то
необыкновенно возбуждающий влажный воздух, классическая простота широких
проспектов - было таким волнующим, таким прекрасным в своем сочетании, что
Степан явственно ощутил, как дерзновенной силой наливаются его мускулы,
проясняется мозг, возникает чувство небывалого, воодушевляющего подъема.
Профессор Климов то задумчиво-грустно, то удовлетворенно посматривал на
знакомые места - это были его друзья детства, свидетели многих счастливых и
печальных дней.
Недалеко от памятника "Стерегущему" профессор остановился и, сняв
шляпу, долго смотрел куда-то в глубь парка.
- Там немецкий снаряд убил мою жену... Мы с ней прожили тридцать четыре
года, - сказал он тихо,
Они проговорили до поздней ночи, и Степан ушел от профессора Климова
ободренным, уверенным в своих силах. Профессор почти во всем поддержал его
идею о возможности создания противораковых живых вакцин. Разногласия, о
которых упомянул профессор, были незначительными и касались, главным
образом, методики исследования, которую Степан освоил еще недостаточно
хорошо. Зато Степан получил ряд таких ценных указаний, которые невозможно
найти ни в одном учебнике. Это - данные наблюдений самого профессора
Климова, результаты многолетних наблюдений, все еще не обобщенные и не
сведенные в стройную систему.
- Да, действительно: великие идеи носятся в воздухе, говорил профессор
Степану. - Представьте себе, что и у меня когда-то давно возникла мысль,
подобная вашей. Но у меня не хватило времени разработать эту идею до конца,
практическая работа заслонила ее... И все же я терпеливо собирал факты,
думая о том, что если не я, так кто-нибудь другой использует их на благо
человечества... Я уже стар и чувствую, что мне долго не прожить - после
смерти сына и гибели жены мое сердце надорвано. Вы молоды, сильны,
энергичны - вам и карты в руки...
Он протянул объемистую папку, аккуратно перевязанную ленточкой:
- Вы молоды, может быть, даже чересчур молоды и неопытны, но я верю
вам. Возьмите это, прочтите, вдумайтесь. Я не буду говорить, как эти записки
ценны для меня, но не думайте, что здесь откровения апостола. Записки я даю
всем, кто интересуется этим вопросом, но еще ни один человек не разгадал
того, в чем бессилен я,. ни один человек не извлек из них никакой пользы.
Выйдя из квартиры профессора Климова, Степан повернул в первый же
переулок. Он был настолько возбужден, что и не думал о сне. Да в сущности
белая ночь - не ночь. Это короткие сумерки, прозрачный рассвет и вновь
свежее, солнечное утро.
Он шел по незнакомым улицам, пристально вглядываясь в дома.
Вскоре Степан увидел знакомое по фотографиям здание Зимнего дворца и
хотел пройти к нему, но огромный Республиканский мост вдруг вздрогнул,
средний пролет медленно и плавно поднялся, и трамвайные рельсы уперлись
прямо в небо. Это было странное, необыкновенное зрелище.
Сверху, от Кировского моста, спускался огромный пароход, вершины его
мачт проплыли над вздыбленным пролетом, прозвучал низкий торжественный
гудок.
Степан проследил, как пароход скрылся за мостом лейтенанта Шмидта и
медленно пошел к Неве. Он сел у самой воды, у большого гранитного шара, и
развязал тесемки папки профессора Климова.
Аккуратно подшитые, пожелтевшие от времени листы вызвали у Степана
благоговейное чувство. Вот вырезка из "Медицинского журнала" за 1903 год.
"...Больной М.И., 42 лет, после удаления раковой опухоли заразился рожей и
благополучно перенес ее. На протяжении восьми лет признаков рака у больного
не обнаружено".
Под статьей стояла подпись: "Ординатор В.С.Климов".
Вот он, источник той небрежно цитированной фразы, которая встречалась
во всех учебниках!
Дальше шли истории болезней, в которых подтверждалось существование
микробов, разрушающих раковые клетки, приводились описания интересно
проведенных опытов, выдвигались предположения и гипотезы и, - надо отдать
профессору справедливость, - рядом с положительным, подтверждающим
материалом, был подшит отрицательный, который последовательно разрушал
стройные, но уязвимые теории профессора Климова. Он намеренно подбирал
наиболее противоречивые истории болезней, как бы предоставляя кому-то
решать, почему именно больной М.И., 42 лет, выздоровел, а больной Ф.П.,
стольких же лет, в такой же стадии болезни умер.
Поля рукописи были испещрены заметками, и Степан по ним мог судить, что
Климов всю жизнь работал над этими записками: пометки были сделаны разными
чернилами, в разное время некоторые из них даже с буквами ять, - но чем
свежей была запись, тем более глубокие вопросы она затрагивала, намечая
непосредственные задачи действия.
На одном листе Степан прочел пометку, сделанную дрожащим почерком: "А
не имеет ли раковая опухоль таких стадий в своем развитии, когда на вирус
можно воздействовать наиболее легко?"
Конец строки был закрыт небольшим пятном розового воска, и Степан,
осторожно сцарапав его, увидел дату - 14/II-42 г. - самый разгар блокады!
Степан представил себе, как профессор негнущимися пальцами держит этот
листок, как старается записать мысль, не надеясь, что слабеющая память
удержит ее до завтра. Последний огарок елочной свечи вздрагивает в его руке
(может быть, именно в ту секунду под окнами разорвался снаряд?) - и капелька
драгоценного воска проливается на бумагу...
Степан закрыл глаза. Маленький профессор вырастал в великого человека -
пылкого и целеустремленного, самоотверженного в работе, стойкого в горе.
А когда Степан открыл глаза, из-за Петропавловской крепости через Неву
легла широкая золотая полоса - всходило солнце. Едва слышно плескалась вода
о гранитные ступени причала, где-то далеко на Петроградской стороне загудел
гудок, в синеве неба промчалась птица - мир возникал свежим и обновленным,
гордясь спокойной, сосредоточенной силой.
И Степан вновь углубился в записки профессора Климова. Он читал их
жадно, нетерпеливо, как увлекательный роман, и ему становилось ясно:
профессор сделал все, кроме последнего, завершающего шага.
Над одной страницей Степан задумался надолго. Профессор писал, что
вирус малоизученной болезни Иванова имеет способность интерферировать со
многими вирусами, то есть разрушать вирусы других видов в живом организме.
На этом листке было множество всяких пометок и дат. Степан, потирая рукой
нахмуренный лоб, засмотрелся вдаль, машинально повторяя.
- Болезнь Иванова... болезнь Иванова...
А вверху над ним, по площади, со звоном пролетали трамваи, шелестели
шины, спешили люди.
Ленинград проснулся.
Глава VII
НЕУЯЗВИМЫЙ ЧЕЛОВЕК
Если бы Якова Яковлевича Иванова кто-нибудь спросил, что такое болезнь
Иванова, он удивленно пожал бы плечами. Скромный врач не мог бы даже
предположить, что его именем впоследствии назовут одну из редчайших и
интереснейших болезней, с которой он сталкивался несколько раз в своей
практике и описал в одном из номеров Петербургского медицинского журнала.
Но Иванов умер за несколько лет до рождения Степана Рогова, а болезнь
Иванова исчезла в стране, и о ней знали лишь немногие специалисты по кожным
заболеваниям.
Профессор Климов рассказал Степану все, что знал об этой болезни.
В январе 1916 года в Новгородский военный госпиталь, где Виктор
Семенович Климов работал хирургом, был привезен израненный солдат по имени
Петр Трифонов, уроженец Архангельской губернии. Его с трудом спасли от
смерти и оставили при госпитале - у Петра Трифонова на всем белом свете не
было ни единой души. Кривой на один глаз, хромой на обе ноги, с одной рукой,
на которой торчал страшный в своем одиночестве указательный палец, - куда он
пошел бы из госпиталя?
Это был отзывчивый и добрый человек; Виктор Семенович привязался к нему
и, когда выпадал свободный час, беседовал с Трифоновым, удивляясь наивному
рационализму его мышления.
И вдруг Трифонов загрустил, начал избегать людей и однажды вечером
заявил Виктору Семеновичу, что ему, Петру, осталось недолго жить. Он поднял
рубаху, и Климов увидел, что все его тело испещрено мелкими разноцветными
пятнами, которые при некотором воображении можно было принять за крестики.
Испуганно разглядывая свой поджарый живот, Петр говорил глухо:
- Ну вот, доктор, ваше благородие, мне и конец. Это антихристова
печать...
Крестики вскоре слились в один сплошной мраморный с прожилками цвет, и
Трифонов немного успокоился. Никаких болезненных симптомов он не ощущал,
напротив: раны, которые долго не заживали, вскоре затянулись, и вообще
самочувствие его начало быстро улучшаться, но все тело покрылось затейливым
разноцветным рисунком.
Виктор Семенович Климов и его друг - молодой врач Введенский -
заинтересовались странной болезнью, которая, видимо, не прекращалась, так
как рисунок на теле больного непрерывно изменялся и через известные
промежутки времени шелушилась кожа. Бактериологические исследования не дали
положительных результатов - микроб "мраморной болезни" не был найден. Но
Климов не сдавался: он был сторонником микробной теории заболевания и, желая
доказать, что "мраморная болезнь" заразна, сделал себе укол водного раствора
растертых чешуек кожи Трифонова. В тот же день и его друг, утверждавший, что
эта болезнь нервного происхождения, сделал то же самое. Вскоре Введенский
убедился, что болезнь заразна: на его теле появились такие же разноцветные
пятна, как у Трифонова, а Климов сделал себе повторный укол.
Но его организм не воспринимал заболевания, не заболевали и другие
врачи-добровольцы, желавшие исследовать "мраморную болезнь".
- Вы представьте себе, - рассказывал профессор Климов Степану, - чего я
только ни делал. На протяжении месяца я брал у Трифонова по пяти кубиков
крови и переливал себе. Он терпеливо переносил все, так как знал, что это
нужно для науки. Я проделал все, что мог, но не заболел. Даже наоборот,
случилось необъяснимое чудо: я вылечился от туберкулеза. Да, да, у меня с
детства были слабые легкие, к тому же голодные годы студенчества,
переутомление во время работы в госпитале, ну, словом, к тому времени у меня
едва не начался открытый процесс... И представьте себе: я почувствовал, что
состояние моего здоровья с каждым днем стало улучшаться. Легкие и сейчас у
меня хорошие. Теперь, когда медицина шагнула так далеко, я объяснил бы это
явление целебным действием перелитой мне от Петра Трифонова крови, но тогда
я ничего не мог понять...
Профессор Климов умолк и, закурив трубку, стал смотреть в окно.
Наконец, он повернулся к Степану, и Степан в его взгляде прочел, что не
переливание крови подразумевал профессор, говоря о своем чудесном
исцелении, - таким способом еще никто в мире не излечивался от туберкулеза.
- А что же ваш друг Введенский?
Профессор грустно покачал головой и, порывшись в ящике стола, протянул
Степану фотографию молодого красивого человека с внимательными, добрыми
глазами.
- Вот видите, таким он был до болезни. Увидев обезображенное лицо
Введенского, невеста отказалась от него, и он стал яростным микробиологом.
Он проделывал над собой такие опыты, что и сейчас страшно вспоминать. В то
время вспыхнула эпидемия сыпного тифа, и академик Федоров начал работу над
противотифозной вакциной. Володя Введенский многократно пытался заразить
себя сыпным тифом, но все безуспешно... Тогда он начал прививать себе самые
ужасные болезни: чуму, сибирскую язву, холеру - и не заболевал. Он стал
каким-то неуязвимым человеком - болезней для него не существовало. Сейчас я
готов объяснить это чем угодно: могучим врожденным иммунитетом,
взаимодействием вирусов, - но в то время я ничего не понимал. Вот тогда-то я
и поставил огромный вопросительный знак, на который вы обратили внимание.
Профессор взволнованно затянулся, не замечая, что трубка давно погасла,
и помолчал. Степан в нетерпении готов был крикнуть: "Ну, дальше, дальше,
профессор!"
- Да... так вот... Он приходил ко мне весь исколотый, бледный. Это было
в восемнадцатом году, здесь, в этой комнате... Потом он исчез, а много позже
я узнал, что на Украине действовал красный партизанский отряд Мраморного. По
описанию я понял, что его командиром был именно Введенский... Я отыскал
человека, который собственными руками похоронил его неподалеку от Харькова.
Оказалось, что "неуязвимый человек" Владимир Введенский умер от
гриппа-испанки.
Вскоре я потерял след и Петра Трифонова. Я заболел сыпным тифом, меня
эвакуировали из Петрограда, и я так и не мог узнать, куда он исчез, мой
необыкновенный пациент.
Но опять же - это было позже. А в тот период, когда Володя Введенский
торжествовал свои первые победы над болезнями, мне в голову пришла дерзкая
мысль: вирус "мраморной болезни" - теперь я уверен, что это вирус - очень
трудно прививается на живом организме, но если уж приживется, то убивает все
прочие микробы.
Болезнь прервала мои опыты. В двадцатом году, когда я возвратился в
Петроград, Трифонова там уже не было.
В том же году я отыскал Якова Яковлевича Иванова - один из моих друзей
случайно встретил его заметку о "мраморной болезни" в "Медицинском журнале".
Профессор Климов кивнул за окно:
- Недалеко отсюда, на Бассейной, была его квартира. Я пришел к нему и
рассказал все. Он подтвердил симптомы, но разрешить моих сомнений не мог,
ибо и сам достоверно не знал ничего, к тому же был тяжело болен и вскоре
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг