отсыпал он мне шапки две этого добра, ей, не пожалел бы душишки, ниже для
последнего поганца, которого, может статься, там, на низу, и в ломаный грош
не ставят, и бьют, и обделяют, и немного душишек на его долю достается.
Не успел так подумать молодец наш, как, не к ночи рассказывать,
закрутился перед ним вихор столбиком, круче да круче, гуще да гуще,
вспыхнуло с исподу, от земли полымя, пробежало, словно зарево, по черному
столбу - и вышел из него, отряхиваясь, человек. На нем смурая епанча
какая-то, не то хламида, алая жилетка, смушчатая высокая черная шапка с алым
верхом, а сапоги с превысокими подборами, так что след по дороге оставался
не от всей ступни, а только от каблуков подкованных, да подкованных больно
хитро: душкой наперед, а шипами назад. Молодец наш поглядел на него - обдало
его, молодца-то, мурашками, однако пошел вперед как ни в чем не бывало. Тот
пристал к нему, словно попутчик какой, идет рядом и заговаривает. Молодец
всмотрелся в него - рожа черная, рыло широкое, глаза навыкате, брови
облезлые, борода щетинистая, уши лопастью, лоб поперек раздвоился, да из-под
шапки комли рогов выглядывают; а как стал господин попутчик кутаться в
хламиду да хоронить туда морду, чтобы Герасим не так бойко вглядывался, так
показались и лапы перепончатые, словно лягушачьи, да с когтями вершка в
полтора. "Молчи, - подумал Герасим (а так звали нашего молодца, хоть сколько
ни таились, а пришлось сказать), - молчи, - подумал он, - смекаем и мы
кое-что: будем сватами, ударим по рукам".
Слово за словом - попутчик зовет уже Герасима к себе в гости.
- И дам, - говорит, - тебе, чего хочется, добуду все это и достану,
только и ты мне прислужись, не откажи.
- Чего хочешь, - отвечает Герасим, - того и проси; я ль тебе не слуга
буду? весь твой, на веки веков, только дай ты мне натешиться добром своим,
чтоб был я в людях человеком, чтоб была и мне честь не хуже других; дай ты
мне найти клад, укажи, где он лежит, да пособи вынуть!
- Что клад, - сказал на это попутчик, - у нас есть добра этого
довольно, найдется достаточное число-количество, не рывшись за ним далеко.
А сам тряхнул на ходу одной рукой, тряхнул другою - полны горсти
золота. У нашего молодца сердце так и замерло; как увидал он это, ино вперед
попутчика забегает по тропинке, да задом ногами частит, да умаливает и
упрашивает:
- Поделись, сватушка, поделись, куманек, век служить буду.
- Это что, - сказал опять попутчик, - из-за этакой щепоти нечего и рук
марать; нет, мы найдем и почище этого. Да ты, признаться, сегодня очень
кстати пришел: в эту ночь мы проверяем клады, пересчитываем их, все ли
живы-здоровы и целы; так ты, коли пойдешь со мною, сам увидишь, что у нас
этого добра, как говорится по-вашему, тьма и пропасть. По-нашему, конечно,
такие слова означают совсем не то; у нас свой язык, прямой, ясный, без
всяких затей. Мы говорим промеж собою на всех языках и наречиях, да только
половину слов из обихода своего выкидываем вовсе, а понимаем друг друга не
хуже вашего. Сами ж вы или мудрецы ваши твердят: всякое излишество зло, и
пилите, и мучите поговоркой этой и себя, и друг друга, а сами же ни в чем
меры не знаете; да после еще плачетесь на беду свою, коли мы в подземных
чертогах своих поем вашу же песню: "А нашего полку прибыло!" Смешной вы
народ, право, смешной: и хочется, и колется - по этой поговорке своей живете
вы от зыбки до могилы; вот хоть твоя милость, например, половину века отжил,
добра никакого в глаза не видал, а не попадись я тебе теперь, так и пропадал
бы ты и бедовал в свою голову до самой могилы, а все бы чертогов наших не
миновал, потому что, сам знаешь, живучи не спасался.
- Дядюшка, - отозвался молодец наш, - дядюшка, да я ли не ухаживал за
вами, я ли не напрашивался, возьмите меня-де с начинкой, со всем, и душу, и
тело, как вот стою перед вами; что же я делать стану, коли не допросился, не
домолился вас?
Черт плюнул трижды и продолжал:
- Вот то-то, видишь, бестолковый вы народ: я говорю, что и хочется, и
колется, вы все мешаете одно с другим; вам бы этак хотелось выкроить, чтоб и
волки сыты были, и овцы целы, пробраться середней дорожкой; за нашего брата
хватаетесь, а невесть что поминаете, да по сторонам оглядываетесь, кому бы
еще про запас поклониться, чтобы на случай неудачи было куда приютиться да
чтобы после на нашего брата поклеп наклепать, небылицу взвести, будто-де не
по своей воле за эту грамоту взялся, а мы, вишь, соблазнили. Соблазнили! ах
вы, горемычные! коли б вы нас сами не затрагивали да двуязычием своим ину
пору в беду не вводили, так кто бы стал займать вас и какой бы черт стал вам
кланяться да в батраки записываться, вот как я теперь, да потешать вас и все
прихоти ваши и причуды? Нет, сосед, у нас так нельзя; середка на половине -
это не приходится; этак не попадешь ни туда ни сюда, а черт знает куда, как
вы же говорите: наш так наш, так уже и будем знать, что наш; а не наш, так
так и скажи.
- Да ваш же, дядюшка, ваш, весь вот как теперь перед вами; и рожки
прикажите мне приставить, коли хотите, только, пожалуйста, не больно
великие, чтобы, знаете, хоть под шапкой их не видать было: я и от этого не
прочь; что хотите, то и делайте.
- Не в рожках сила, - отвечал сосед, - вы все, вишь, не то городите.
Пожалуй, другой у вас и в рожках ходит, да не сюда глядит, а тоже тоскует о
всякой всячине. Нет, ты ходи в чем хочешь; постный покрой нашему брату не
помеха; мы и сами иногда... Ну да об этом после; вот видишь, гляди-ка сюда,
мы дошли до места: есть по чему глазам твоим поразбежаться!
Молодец наш оглянулся - и дух в нем замер от радости; так вот льдом и
окатило, а после кипятком. Земля перед ними расступилась, и открылся вертеп
весь в огнях цветных, так что глазам не дает глянуть. Черти, и малые, и
большие таскают мешки в кучу, да котлы, да сундуки; один ходит со связкой
ключей, да отпирает, да свидетельствует замки и печати, да сымает их; прочие
высыпают золото, серебро, дорогие каменья да уже не счетом считают, - куда!
тут не найдешь никакого счета! - а гарнцами пересыпают да мерками и
четвериками. Голова ты моя, головушка! что за пропасть добра, серебра да
золота: словно утроба земная перед тобою разверзлась и кажет все сокровища
свои, которые накопила со дня мироздания! Страшно глянуть было на богатство
это; нашего Герасима взяла бить лихоманка, таки не выждет, думается, не
доживет того часу, когда черт наделит его сам этим добром. А черти, как
увидали, что привели к ним нового товарища, так вот так и забегали, словно
мыши в подполье, и давай пересыпать перед гостем золото из кадки в кадку, из
мерки в меру.
"Шабаш! - сказал Гераськин товарищ. - Надо отдохнуть да повеселиться".
И все черти покинули работу свою: который на счетах клал - кинул их на кучу
серебра; который записывал - перо за ухо да лист на столе перевернул, чтобы,
знаете, кому дела нет до письма его, не прочитал, сколько кладов на свете
есть и где они лежат; которые считали - те давай кататься по золоту, как
собаки по навозу, да подняли крик, смех, визг; а тут, глядь, отколе ни
возьмись гусли, рожок, волынка, балалайка, гудок да еще и бубны: пошла
пляска страшная и гульня такая, что Герасим стал уже то и дело оглядываться,
не сбежится ли народ с соседних деревень на проказы эти; да нет, видно,
спали еще все, не видать по оврагу никого. Глядел, глядел Герасим наш на все
это да опять стал присматриваться на золото, что огнем ясным блестело: горы
золотые с горами серебряными перемешиваются, перстни, серьги, подвески,
ожерелья, запястья, зарукавья, поднизи, да все яхонт, алмаз, изумруд,
бирюза; не стало мочи терпеть больше нашему Герасиму, подошел он к приятелю
своему, попутчику, который, видно, сюда домой пришел и епанчу свою и шапку
снял да наземь кинул, а ходил в красной жилетке да, простите меня, в
плисовых штанах с золотым лампасом, - подошел да и говорит ему потихоньку:
- Что ж, дядюшка, наделите меня, грешного, да отпустите...
- Ты ешь пирог с грибами да держи язык за зубами, - сказал, глянув
через плечо, плисовый попутчик. - Я говорю, что вам нельзя не завираться. Ну
дам я тебе; сказал, что дам, сколько на себе унесешь, еще, пожалуй, до
околицы двух или трех пошлю с тобою помощников своих, чтобы донесли тебе
добро это; да ты не обманешь ли меня после, не откинешься ли?
- Кто? я? - спросил Герасим. - Я откинусь? дядюшка, да как хочешь,
заставь побожиться вот тебе крест...
Шарасть! все как рукой сняло; страшный гром с раскату ударил, и молнией
опалило Герасиму бороду, а черти все до одного в глазах его из вертепа в
бездну бездонную попрыгали. В один миг, не успел Герасим и крестного
знамения повершить, все пропало; темная ночь обдала его градом и дождем,
буря завыла, гроза загрохотала, и бедняк лежал долго без памяти. Он
проснулся на рассвете в лесу, на скате крутого яра; хотел кричать - нет
голосу, нет языка; хотел привстать - ноги отнялись; насилу, сказывают,
дотащился он к вечеру на дорожку, там подобрал его мужик да привез в село. С
этой поры Герасим лазил на карачках, протягивал руку Христа ради за насущным
ломтем, поколе не дошел до могилы своей. Языка не доискался он по смертный
час свой; тогда только он проговорил, покаялся и рассказал, что сбылось над
ним накануне Ивана Купала.
КЛИКУША
Весною прибыл я в большую графскую вотчину в одной из северных губерний
наших, куда поступил я управляющим. Надобно сказать, что я дотоле
крестьянами не управлял, кроме своего маленького имения, на котором даже не
мог бы прожить сам с семейством; но я знал и любил хозяйство и занимался им
уже давно, по книжному и наглядно. Я полагал, что несколько знаю нашего
крестьянина, быт, нужды, наклонности и замашки его, а потому и надеялся
сладить с ним и принести некоторую пользу. Словом, я с большим усердием и
охотой занялся своею новою обязанностию и начал с того, что стал вникать во
все подробности крестьянского быта, и в особенности местного, бывшего до
меня, управления. И вот, на первых же порах представился довольно
замечательный случай для испытания моих управительских дарований.
Рассматривая поданные мне из конторы списки наличности разного рода, я,
между прочим, остановился на одной довольно странной для меня статье: в
каком-то валовом списке наличных, тягольных и бестягольных крестьян,
бобылей, холостых, престарелых, калек, дряхлых и хворых самым диким и
бестолковым образом перемешаны были коровы, козы, овцы, люди, гуси, индейки
(по тамошнему торы) - и бабы; в том числе, между прочим, показано отдельно:
колдунов 3, кликуш 23. Пересмотрев список несколько раз и убедившись, что я
не ошибаюсь, что колдуны и кликуши эти, хотя они и поставлены вслед за
гусями и утками, относились не до какой-либо известной мне породы домашних
животных, а до людей, я велел позвать старшего конторщика: дело, очевидно,
требовало объяснения.
- Что это? - спросил я, указывая на вторую из сомнительных статей.
- Кликуши-с, - отвечал тот, посмотрев наперед со вниманием и
убедившись, что тут не было никакой описки.
- Да, это я вижу, но что ж это значит, отчего они кликуши? кто
пожаловал их в это звание?
- Бог их знает: колдуны, должно быть; они как выкрикивают или
выкликают, так на них, на колдунов то есть, показывают, испорчены, должно
быть-с.
- Кто ж у вас завел порядок этот, чтоб были кликуши, и давно ли это
ведется?
- Давно будет-с, чай, спокон веку, и не в память старикам. Без этого
Божьего наказания никак нельзя: вотчина большая, сами изволите знать, это
ведь здесь не то что у вас, а по всему краю, дело известное. Туда вон к
Шадринску, опять к Чердыни, так их и невесть что. А по описям ведутся они,
то есть значатся у нас для порядка, еще от покойного графа; и тогда уже были
они, кликуши эти, только немного; для этого самого и приказано было их
переписать; ну а замест того они пуще расплодились; такая беда, год от году
все больше.
- Hа работу ходят они у вас?
- Которые ходят, да плохо; какая у обедни выкликала, так уж на неделе
не работница, отдыхает. Что с ними станешь делать, вон, иной так и свои
старики боятся, и старосты; того и гляди, выкличет их по имени, как залает
по-собачьи.
- Что это значит? Я тебя не понимаю; ты знаешь, я человек новый; говори
толком все.
Тогда я услышал вот что. Кликуши оказывают порчу и силу свою по
воскресеньям и праздничным дням, во время службы, обычно на церковной
паперти; как только заблаговестят к достойной, а иногда как запоют
херувимскую, то одна из кликуш, стоящих уже из предосторожности у самых
дверей в церкви или даже снаружи на паперти, - одна из них начинает завывать
диким голосом, или голготать, как выразился конторщик, и ее скорее выводят.
Тут она начинает заливаться всеми голосами, дразнить всех зверей и животных,
особенно же кричит по-свиному, лает и воет собакой. Между тем другие
пристают к запевале подголосками, подкатывают очи под лоб, подворачивают
талы, как здесь говорят, руки и ноги и наконец все тело начинает корчить и
сводить судорогами; бабы мои падают, закидывают головы, поют и ломаются на
все лады до изнеможения; их покрывают чем-нибудь и оставляют в покое, а
пришед в себя, они ничего не помнят. Иногда в неистовом крике своем
безотвязно повторяют они какое-нибудь одно слово, ломая и коверкая его так,
что надобно догадываться и добираться до него с трудом; смысл и таинственное
значение этого слова составляет надолго завлекательную загадку для народа,
который считает это пророчеством и выводит из того свои заключения. Если
кликуша выкрикивает таким образом кого-нибудь поименно, чье-нибудь имя, то
указывает этим на колдуна, который ее испортил; колдун этот, слыша такую
очевидную улику, и сам не смеет отпираться от вины своей, а либо кается
прямо, либо угрюмо молчит. Говорить нечего: улика налицо. Этих-то кликуш и
указываемых ими колдунов, по заведенному исстари обычаю, вносили в именные
списки и показывали, как мы видели в особых графах или статьях, рядом с
торами и дочками, то есть индейками и свиньями.
Во избежание недоразумений замечу здесь, что болезни кликуш в прямом и
строгом смысле нельзя назвать притворством, но можно по справедливости
назвать шалью, дурью, которую бабы напускают на себя, глядя на других.
Нервические и истерические припадки бывают если не прилипчивы, то духовно
или нравственно заразительны, возбуждая почти невольно переимчивость,
поддерживаемую обычаем и неизвестными отношениями местности. Сильное
нравственное сотрясение, особенно кстати приспособленное влияние страха,
иногда в болезнях этого рода оказывает волшебное пособие: брось одна дурить,
и вслед за нею по причине той же непостижимой переимчивости все вдруг
выздоравливают. Само собою разумеется, что в подобном случае является
отчасти и прямое притворство.
Я стал осведомляться, не лечили ли кликуш этих, и услышал, что прежде
много лечили, все делали, что люди скажут, да ничего не было пользы.
- Их, сударь, лечить нельзя, - сказал конторщик самоуверенно, - потому
что это наслано, по ветру пущено, то есть они испорчены. Бывало, за
покойного графа лекарей привозили из города, и много хлопот было, и денег
потратили, а толку нет. Который дело свое знает, так сам отказывается, а
другой, несмыслящий, пить дает снадобья разные, ну, от этого, бывало, еще
хуже станет, и бросили. Возили и знахарей издалеча - самых док, случалось,
что иной отводил, да только ненадолго, до нового месяца только, а там опять
то же. Редко разве, когда сама на колдуна укажет, который портил, и на того,
который то есть может осилить его, так поспоруются, да ино и одолеет,
который позабористее. А то так вот они и имеются у нас и шатаются; и дома-то
у них неспоро, хозяйство запущено, да и работу господскую мало какую
исправляют, поэтому и от старых господ еще приказание было, чтоб не трогать
их.
- А на богомолье ходят? - спросил я.
- Ходят, как же, они только этим и дышат и от злой смерти спасаются.
Как весна вот только настанет, то и пойдут себе ватагами со всего околотка,
и в Воронеж, и в самый Киев другие ходят; а нет, так хоть по здешним
монастырям, к Сергию Радонежскому, а ино и в Соловки. Иная воротится, ей
словно получше, месяц-другой ходит, словно здоровая, а там опять схватит;
как схватит одну, так, глядишь, и все закликали.
Всего этого было мне уже достаточно, чтобы сообразить значение кликуш и
подумать о попытке избавиться от них. Я стал, однако, разузнавать еще под
рукою о роде жизни их и об отношениях их к колдунам, коих имена они
выкрикивали во время этих страшных припадков. Я вскоре убедился до
очевидности, что отношения эти были двоякие: либо баба после какой-нибудь
ссоры с мужиком, нередко и после злобных и слишком неосторожных угроз, за
кои, под названием "похвальных слов", пришлось бы отвечать, вдруг делалась
кликушей и выкликала именно того мужика, на которого зла; либо сам мужик, и
в этом случае всегда какой-нибудь отчаянный негодяй, пьяница и ославившийся
вор брал на себя звание колдуна, находя это довольно выгодным в житейском
быту своем. Здесь звание колдуна даже почетно, потому что их честят, хотя
для вида, и очень боятся. Такому колдуну всяк первый шапку сымает, величает
его по отчеству, кланяется в пояс, угощает, и потчует, и ублажает; никто не
смеет сыграть или отпировать свадьбу, не покланявшись наперед
колдуну-ведуну, не обдарив его и не получив от него согласия или одобрения.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг