Такой мужик, быв до этого в общем презрении и не слышав ни от кого доброго
слова, вдруг благодаря глупости и робости прочих входит у них в почет, сидит
на всяком пиру на первом месте, ни перед кем не ломает шапки и даже не
сымает ее на приводе молодых из-под венца и в другие торжественные минуты
этого празднества, нарушая самым соблазнительным образом общее приличие и
пристойность.
Что касается собственно кликуш, то при осторожном и негласном
разбирательстве оказалось, что в числе их не было ни одной путной, работящей
хозяйки; все они наперед уже ославились в быту своем как нехозяйки и как
неработницы, а затем уж попали в кликуши. Это до того было всякому известно,
что даже сами крестьяне, которые суесвято и слепо веровали в кликуш,
перебраниваясь с плохой работницей или попрекая дурную хозяйку, нередко
говаривали: "Она, знать, скоро в кликушах будет". За всем тем, если это
через несколько времени сбывалось на деле, то все они, не менее того,
соболезновали об испорченных, догадывались, кем это наслано, смотрели с
каким-то подобострастием на все проделки порченицы и до того сами забывали о
пророчестве своем, что им и в мысль не приходило ничего, кроме прискорбной
новости, что такая-то стала выкликать. Коли злая баба дурно жила с мужем,
ссорилась с ним и потом делалась кликушей, то и сам муж этот нелицемерно
оплакивал семейное бедствие свое, сожалея об испорченной и проклиная
ведунов.
Подумав об этом деле, я и сам обнаружил к несчастным этим одно только
сострадание и жалость, не подав никакого вида укоренившегося во мне
убеждения. В первое воскресенье я отправился к обедне с намерением
посмотреть внимательно на кликуш наших, не таясь ни от кого, что желал бы их
видеть в припадке. Молва об этом разнеслась по селу, и они, точно, на первый
раз меня потешили: представление было одно из самых блистательных.
Любопытство ли и cострадание мое их поощрили, хотели ль они озадачить и
приучить меня с самого начала к такому заведенному порядку и удержать за
собою присвоенные им права и преимущества, даже по конторским описям, - не
знаю; но они были все налицо и кудесили взапуски.
Оставшись спокойным зрителем до конца этой проделки, я поговорил после
кротко с кликушами, сожалел о несчастном положении их и обещал всеми силами
постараться, чтобы оказать им пособие, в чем я тем более надеюсь, что граф
дал мне на это особые приказания и самые подробные наставления, как и чем
именно пользовать кликуш. "С Божиею помощию можете надеяться, - сказал я, -
будьте только во всем послушны, покуда вы в своей памяти; в беспамятстве же,
конечно, никто в себе не волен, и тогда уж распорядиться, как следует, будет
мое дело. Средство, которое граф непременно приказал мне употребить, -
прибавил я, - помогло в вотчине какого-то барина, в таком-то месте было
много испорченных и кликуш; все они благодаря Бога, теперь здоровы".
На следующий же день я стал делать гласные приуготовления для
пользования моих больных. Я приказал очистить во дворе одну половину
небольшого отдельного строения, настлал в нем нары, а к окнам приделал
решетки; к новой больнице этой приставлен был особый цирюльник и двое
сторожей; у крыльца расставлены были два чана, налитые водою; и все это
делалось с большою оглаской и со всеми возможными околичностями, и между
прочим бабы наряжаемы были десятками, посменно, для очистки и уборки
приготовляемой больницы. Все это было до того ново в здешнем крае;
распоряжения мои и устройство с самого начала обратили на себя общее
внимание не только всей дворни, но и деревенских крестьян, а в особенности
баб. Нового заведения дичились, но смотрели на него издали с большим
любопытством и допытывались исподтишка, что из этого будет и каким образом
станут лечить кликуш. Я молчал, не подавая виду, что замечаю это, ходил по
временам осматривать заведение свое и говорил только при случае, что граф
очень строго приказал мне заботиться об этих несчастных женщинах и
пользовать их предписанным способом, не уклоняясь ни на волос от правил.
Наконец пришла суббота, и я уже распорядился накануне с вечера, чтобы
все бабы пришли на работу на барский двор. Я приказал под рукой, чтобы
непременно и все кликуши наши были тут же налицо, найдя предлог для спешной
валовой работы и сказав, что буду угощать. Раздали день по рукам, а я
вызывал баб прясть взапуски, обещав лучшим пряхам подарки, а всем вообще
угощение. Погода стояла прекрасная; бабы мои, рассевшись с веретенами,
покрыли собою весь огромный двор и, сгрудившись тут и там кружками, запели
песни. Старосты и десятские расхаживали для надзора, а я отпускал на крыльце
дома лен, принимал и осматривал пряжу и поглядывал на заведение свое, при
котором стояли безотлучно цирюльник со сторожами. Я мог заметить, что
новость эта привлекла общее внимание баб и что в числе шуток тут и там
прорывалась угроза: "А вот погоди, вот возьмут тебя лечить в цирюльню".
В таком положении были дела, как два работника пошли в ворота и
пронесли по всему двору, через баб, трехсаженную доску, на коей по желтому
полю полуаршинными черными буквами прописано было: "Больница для кликуш". Я
отправился вслед за вывескою через весь двор со всем штабом и придворными
своими; там цирюльник со служителями встретили нас, и вскоре вывеска была
поднята и поставлена на свое место. Жизнь и говор, пробегавшие по бабьему
базару, доказывали, что все проделки эти возбуждают сильное внимание и
любопытство гостей моих. Я продолжал осматривать заведение внутри и снаружи,
отдавая гласные приказания, чтобы цирюльнику со служителями в воскресенье
отнюдь никуда не отлучаться, чтобы все по приказанию моему было
приготовлено, чтобы на погосте стояли двое носилок с ряднами и прочее;
затем, как только сделается с кем припадок, тотчас уложить больную на
носилки, нести в новую больницу. Затем послал я цирюльника в барский двор за
хранившимся у меня там снарядом; он вынес оттуда, перейдя обратно весь двор
среди глазеющей толпы баб, светло вычищенную полуторааршинную трубку белой
жести - снаряд, употребляемый садовниками в теплицах и при цветниках, для
окропления растений дождем, и называемый спрыском. Никем не виданная
загадочная вещь эта заставила всех баб моих сложить руки, разинуть рты и
проводить глазами торжественное шествие дивного снаряда. Что это такое? что
из этого будет? какие это чудеса?
Я велел подать воды из приготовленных чанов и попробовал тут же в
несколько приемов спасительный снаряд, из которого толстая струя воды била
водометом, как из заливной трубы, под самый свес кровли. Любопытство
заставило сперва одну, а там и другую и третью из числа прях привстать и
подойти к нам поближе, остальные стали чутко прислушиваться к разговору и
мало-помалу тоже приближались. На вопросы старосты, как и что приказано
будет делать и для чего принесена такая никем не виданная вещь, я объяснил
ему, что, по вновь открытому ныне и испытанному способу лечения кликуш, эта
штука оказывает удивительную помощь и что это та самая вещь, или прибор,
коим излечены все испорченные бабы в том имении, о коем я намедни говорил.
Граф наш нарочно выписал его оттуда. Как только появится припадок, то
надобно тотчас употребить в дело две или три полные трубки холодной воды:
этого боится всякая порча пуще всех наговоров; тогда начинает бить озноб
того колдуна, который наслал порчу, а с кликуши как рукой сымет. Для этого
по приказанию графа здесь и будет всегда наготове цирюльник со служителями и
со всеми нужными припасами; завтра, даст Бог, как в воскресный и тяжелый для
кликуш день, испытаем средство это и узнаем помощь его. Тогда, прибавил я,
скажете спасибо своему доброму барину, графу, который так заботится о
бедствующих.
При этом объяснении фельдшер мой, продолжая опыты, пустил струю вверх
под самую кровлю, упирая спрыск в грудь и налегая на него обеими руками.
Между бабами произошло какое-то общее волнение. Возгласы ужаса и негодования
сливались с воплями, взываниями и громким хохотом. Недоумение, изумление,
страх, любопытство и злорадное удовольствие высказывались тут и там в
различной степени среди окружавшей нас шумной толпы. Видно было по всему,
что никто не ожидал такого способа лечения; зная отвращение народа от
подобного средства, закоренелые предрассудки его о том, что считается
позором, образ мыслей и понятия, я не ошибся в выборе. Гласность,
торжественность и решительность всех приготовлений также много
способствовали к усилению впечатления. Бабы мои закрывали лицо руками и с
визгом спешили на свои места за работу. Все от меня разбежались; я опять
стоял у больницы своей один с цирюльником, под грозною вывескою и
отвратительным водострельным орудием... Я стоял, как комендант крепости с
малочисленным, но решительным гарнизоном при одинокой пушке...
Я поглядел искоса на замеченных мною тут и там в толпе кликуш, не
оказывая им явно никакого внимания, и заметил, что они были в каком-то
тревожном смущении, не подходили с прочими для расспросов, а оставались на
своих местах, косясь исподлобья на веселую крикливую толпу и расспрашивая
шепотом соседок своих о том, что управляющий говорил и что там деялось.
Окончательно я еще раз обратился к бабам, взяв сам в руки роковой снаряд, и
сказал: "Бояться тут нечего, тетки, и вы не бойтесь и не пугайтесь; вам
добра желают, а не худа, все это делается к добру. Две или три трубки этих,
и всего-то с небольшим полведра воды, - тут еще, кажись, страшного нет
ничего. Граф пишет, что если кликуша очень тяжело испорчена, то делают
трубку еще больше этой, одну в полведра..." Общий крик ужаса заглушил слова
мои; бабы всполошились пуще прежнего, смех и горе заговорили повсеместно
громкими нестройными голосами... "Скажите спасибо нам с цирюльником, -
продолжал я, - лекарь не спрашивается у больного, а больной спрашивается у
лекаря; а как даст Бог здоровье, тогда всякая спасибо скажет. Граф строго
приказал мне лечить всех кликуш по этому способу; больница с решетками
готова, и цирюльник с прибором, и сторожа с полотенцами, чтобы осторожно
связать и успокоить бедную больную, коли очень будет биться". Передав
роковой снаряд в больницу и приказав еще раз, чтобы носилки были заутро на
погосте, я ушел домой.
Когда бабы кончили уроки свои, то лучшим пряхам раздали подарки, всех
накормили и распустили по домам. Шумно и весело пестрая толпа пошла со
двора; крик, визг, смех слышался еще долго, покуда бабы мои не рассыпались
все врознь по своим избам. Весь вечер только и было толков по деревне, что о
неслыханном позоре, который завтра ожидает бедных кликуш; а когда наутро
заблаговестили к обедне, то все село, и стар, и мал, спешили в церковь,
ожидая с каким-то жадным любопытством развязки этого дела. Ребятишки и
девчонки с утра уже толпились за углом у барского двора, заглядывая украдкой
в ворота и через забор и всматриваясь в больницу, чтобы видеть, не деется ли
там каких чудес. На всякий случай я принял меры, чтобы кликуши мои все,
сколько их состояло по списку, были в церкви; сам я отправился туда же; на
погосте стояла уже пара носилок с рабочими.
Подивитесь же моему дивному снадобью и неслыханному симпатичному
действию его: вся обедня кончилась спокойно и благополучно, и ни с одной
кликушей не было припадка. Народ как будто стал догадываться, что дело это
не совсем чисто, и общая молва начала клониться против кликуш и на пользу
моего снадобья. Несколько воскресных и праздничных дней сряду продолжал я
еще принимать те же меры предосторожности, без шуму, без упреков, без угроз,
даже без всяких излишних рассуждений, предоставляя крестьянам самим
догадываться о причине скромности кликуш наших и делать какие угодно
заключения; я поддерживал с осторожностью мнение, что, вероятно, колдуны
убоялись трясучего озноба, который бы должен одолеть их от припасенного на
кликуш снадобья, и поспешили снять порчу. И в следующие за тем воскресные
дни все прошло ровно, спокойно - вот каково удачно приисканное лекарство! С
этого времени кликуши перевелись у нас во всем имении графа, перевелись на
все время моего пребывания, и более их не появлялось там ни одной. Бабы сами
не могли надивиться моему знахарству.
Ко всему этому остается прибавить только одно: то, что я теперь
рассказывал, не сказка, а быль. Я бы очень желал, чтобы средство это было
испытано другими.
ПОЛУНОЩНИК
(Уральское предание)
Лет тому... да много, еще когда дедушка внучком был, никак вскоре
пугачевщины, опять выдался такой год, что стало по низовым станицам
уральским больно беспокойно. Казаки ни днем ни ночью не выходили со двора
без винтовки за плечами; стада и табуны частию отогнаны были на
Камыш-Самару, а частию держались поблизости станиц и пикетов, известных под
именем половинок, маяков и реданок; пастухи, вооруженные и в обыкновенное
время копьем и винтовкой, были удвоены и едва смели прилечь; один из них,
конный, всегда стоял на ближайшем возвышении и высматривал окружность.
Между тем в темную осеннюю ночь небольшая шайка киргизов "учинила
пролаз", то есть успела незаметно пробраться через Урал, по одному и по два,
и залечь в береговые камыши. Когда их собралось довольно, то они выехали
осторожно на степной кряж, оставив пикеты и маяки за собою, на берегу реки,
и пустились к станице. В другое время, может быть, набег их и был бы
удачнее. Но как теперь всюду были приняты необыкновенные предосторожности,
то шайка и наткнулась, при самом въезде в селение, на выставленный за
скотным двором секрет, то есть отводный караул. Три казака, из коих один
приказный, услышали издали фырканье лошадей и топот их; все трое,
перемолвившись шепотом, прилегли наземь, чтоб, не окликая, отличить и
распознать приближающихся конных, а подпустив их шагов на тридцать, и
различив положительно киргизские малахаи, и расслышав говор, встретили
неприятелей залпом из трех винтовок, бросились с гиком вперед, ухватив пики
и разогнав этим мгновенно толпу, кинулись впотьмах к лошадям своим, сели и
поскакали, один в пикет и двое по станице, распространяя повсюду тревогу. Но
не успел еще первый из них доскакать до пикета, как там уже запылал ярким
пламенем маяк - обвитый камышом и соломой шест; сигнал этот приняли по всей
линии, вверх и вниз, и вскоре целая полоса по Уралу осветилась заревом
маяков. В то же время казаки со всех постов спешили по призыву туда, где
первый маяк загорелся. Через час времени после грех выстрелов секрета
тревога обняла уже верст по сту в обе стороны линии, по направлению к
Гурьеву и к Уральску; все было на ногах, отовсюду спешили на помощь.
Осторожные воры, киргизы, не желая бороться с открытой силой, тотчас же
отступили, зажгли встреченный на пути стог сена, прикололи ни за что ни про
что мужика, бабу и двух ребят, семейство сызранского сапожника,
отправившегося по ремеслу своему из одной станицы в другую, и перебрались
вплавь через Урал. Значительный отряд казаков не успел еще собраться, но
человек пять смелых наездников, зная хорошо тактику неприятелей своих и
потому предвидя их действия, перебрались заблаговременно через реку и,
ложась, прислушивались, чтобы подстеречь их переправу. Шум воды под ногами
конскими действительно обнаружил невдалеке шайку, на так называемом броду,
хотя отчасти надо было и тут переплыть русло; а загоревшийся стог сена, хотя
и был от этого места верстах в двух, осветил несколько поверхность реки, и
шайка встречена была ружейными выстрелами. Но сила преодолела, и казаки наши
отступили, захватив, однако же, одного раненого киргиза; кроме того, первыми
тремя выстрелами близ станицы был убит один киргиз, а другой также ранен и
захвачен; таким образом, казаки добыли языка, что было для них очень важно,
потому что теперь знали, какая именно была шайка эта, какого рода и племени
и из каких аулов, а когда это известно, то уже всегда было более надежды
отыскать виновных или заставить однородцев их за них поплатиться.
К утру собрался небольшой отряд в Сарайчик. В то время вообще не было
строгой формы для казаков, а штаты, как называлась форменная перевязь с
подсумком, надевались только во время внешних командировок. В то время
уральцы ходили, по обыку, в алых и малиновых кафтанах, с откидными рукавами
по синему поддевку, и в высокой малиновой шапке с перехватом; сабля была
принадлежностью войсковых чиновников, а рядовичи довольствовались копьем,
винтовкой с рГцжками и пистолями. В степных же походах, которые нередко
делались, как в настоящем случае, спешно и по домашнему распоряжению, по
поводу набега, - каждый садился на коня в домашней одежде своей: в простом
синем кафтане, в хивинском полосатом халате, в чапане, в стеганке, поддевке
или куртке, но всегда с добрым оружием и в черной высокой смушчатой шапке.
Отряд этот выступал уже с зарей: седла и необходимую поклажу погрузили
на бударки - легкие лодочки; туда же сели и казаки, человека по три и по
четыре, взяв лошадей за чембуры; через час кони были уже оседланы на
противном берегу, и отряд подымался на кряж, потянулся змейкой по степи и
долго еще виднелся издали черной полосой по желтоватому ковылу.
- Погоди ж вы, разбойники! - сказал один казак, попадая носком сапога в
мочку пики своей. - Разве не даст Бог сойтись с вами, а то будете вы помнить
Сарайчик!
- И чего их, собак, жалеют, прости Господи! - сказал другой. - Вот ведь
которому дашь аман, он-то самый и наделает тебе больше всех хлопот; я
говорю, что волк - так волк и есть, попался в руки, так бей его досуха, а
прикормишь да отпустишь - так сам на свою голову кистень выковал. Я знаю,
что это опять Китайка проказит; уж от него нам добра не видать. А кабы
прошлую осень подняли его на копья, как был в руках, так бы с ним и не
хлопотать. Так ли, Сидорыч, - продолжал он, обратившись к подъехавшему
чернобородому смуглому казаку, очевидно персидского происхождения, почему он
и прозывался Кизылбашевым, - так ли?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг