значения, и пить прозрачную жидкость становилось очень даже можно. Жгучие
глотки тревожили, возникало ощущение движения, перехода в совсем иной мир...
Мир по эту сторону жидкостей был сделан для каких-то совсем других людей, не
для него. А используя разные жидкости, Чижиков перемещался в мир, устроенный
специально для него. В мир, где и он сам, и все другие были такими, как он
хочет. В этом мире он был всегда большой и сильный, уважаемый и умный, все
его уважали, и не было ужасного Михалыча...
Для таких путешествий не очень подходила квартира, потому что родным
Чижикова такие путешествия не нравились. Мало того, что будут нудить, мешать
путешествовать туда, где ему хорошо, там еще к тому же будут выдергивать,
прерывать путешествие. От супруги Чижиков вполне мог схлопотать по морде в
аранжировке уханья, рыданий и истеричного битья посуды и панически боялся
всего этого. А сын, хуже того, все начинал пугать разными капельницами,
нашатырным спиртом и прочей дурно пахнущей, противной химией. Страшно
подумать, во что вылилось бы путешествие, примени Антон всю эту гадость, да
еще во всем ассортименте!
Поэтому путешествовать надо было в экспедиции, но ведь экспедиция -
только летом. А в зимнее время для путешествий вполне подходила и
лаборатория. Проснувшись в ней, Чижиков некоторое время готов был заплакать
от жалости к себе - выпитого вчера не хватало, чтобы проснуться и уже быть в
своем, уютном, родном мире. Пришлось сразу же начать пить прозрачную
жидкость, и только через полчаса все стало, каким должно быть.
Вроде бы на улице зачем-то ездили машины, куда-то семенили люди, много
раз трезвонил телефон. Все это происходило в том, ненужном Чижикову мире,
отделенном от него жидкостями, и он не обращал внимания. В его мире, куда он
ушел, таких гадостей не происходило. Здесь ему улыбался Простатитов и все
спрашивали его мнения по самым различным предметам; здесь он был автором
многих книг, и эти книги читали и обсуждали огромные толпы людей. Здесь
Михалыч то бесследно исчезал навеки, то униженно просил прощения.
Мир несколько ослабевал, истончался, и Чижиков вливал в себя еще
прозрачной жидкости, призрачный мир наливался плотью, становился прочным,
непрозрачным, и Чижиков в него уходил.
Неприятно, что несколько раз появлялись какие-то совсем ужасные
создания. Одно такое, человекоподобное, мохнатое, с рогами, вертикальным
кошачьим зрачком и с коническими длинными зубами, как у хищного динозавра,
долго сидело, скалилось в лицо Чижикову, обдавая его своим смрадом. А то
вдруг начинали звучать где-то далеко колокола, словно бы какие-то люди в
черном проходили через комнату, почему-то направляясь снизу вверх, и на
речитатив литургии звучало знакомое с детства:
- Пей, и дьявол тебя доведет до конца...
Хорошо, что это быстро проходило. И еще были минуты, когда приходилось
принимать совсем отчаянные меры. Когда Чижиков лежал спросонья, не зная
толком, день сейчас или ночь, и постепенно приходил в тот мир... Так само
получалось - в полузабытьи начинало думаться о жене, сыне, об унитазах в
общежитии - не успел досчитать унитазы! Мир тянул его к себе, и приходилось
делать усилие. Нет-нет! Там, на краю выхода, стерегли Вороватых, Хасанович,
Простатитов. Стерегли невыполненные обязательства, всяческие долги,
пропавшая группа... А где-то за всем этим улыбался Михалыч, и туда было уж
лучше не смотреть.
И каждый раз Чижиков, отплевываясь, кашляя и чихая, вливал в себя
стакан прозрачной жидкости. Сделав один краткий перерыв - второй, и вскоре
достигал блаженства.
ГЛАВА 18
Возвращение домой
31 мая - 1 июня 1998 года
На третий день жизни со зверолюдьми Миша сел смотреть карту, отправляя
в рот заячью ляжку, как вдалеке раздался выстрел, как раз примерно там, где
остались следы вчерашнего костра. С бешено заколотившимся сердцем Миша
кинулся к рюкзаку. Вот, вот она, заветная ракетница! Миша выпалил в воздух,
проследил, как падает ракета, вызывая недовольный рев самца, лопотание и
урчание остального стада. Ответный выстрел, уже ближе! Миша ухватился за
бинокль, перезарядил ракетницу, кто его знает, что за люди...
Прошли, казалось, целые геологические эпохи, а в общем-то не больше
получаса, когда в лиственницах мелькнули какие-то цветные пятна. Камуфляжные
цвета казались слишком яркими для еще голых, еле начавших опушаться
лиственниц, для серой поверхности ягеля. Такую форму, впрочем, могли носить
очень разные люди, в том числе и никак не связанные с органами. Кто же это?!
Встав за лиственницу покоренастее, Миша ловил лица в окуляры бинокля.
Уже можно было разглядеть лица - изможденные, обмороженные. Вроде
знакомый... Да! Этого мужика он точно помнил! Он охранял то же самое здание,
где не раз сменял Мишу на суточном дежурстве! Миша даже помнил, как его
зовут, - Валера. И еще одно знакомое лицо понравилось Мише много меньше,
потому что трудно было найти среди его знакомых более неприятного и
внутренне гнилого человека, нежели полковник Красножопов. А уж он-то здесь
наверняка самый главный.
С той стороны шарахнули в воздух еще раз. Начавшее было разбредаться,
занявшееся другими делами стадо опять залопотало и завыло. Снизу раздавались
крики - это показалась между лиственниц одна из самок, она бежала к стаду,
люди спугнули ее на месте кормежки. Миша не хотел бы верить в это, но
слишком уж он хорошо знал место своей трудовой деятельности, и сердце у него
упало.
- Не стреляйте! - дико завопил Миша, бросаясь в сторону людей. И
опоздал. Глухие удары карабинов снова разбудили многократное эхо. Самка
словно бы споткнулась и упала. Какое-то мгновение стояла полнейшая тишина.
Потом заурчали самцы - и молодой, и старый. Старый неуверенно ударил себя в
грудь, явно не зная, что делать.
Что-то упало внутри у Михаила, смертная тоска вцепилась в сердце - он
видел, как встала, пошла на подламывающихся ногах самка с вопящим,
обезумевшим малышом за спиной. Кто-то азартно вопил, кто-то сообщал
остальным:
- Гляди, там еще!
Мише казалось, что он вопит громче всех, мчится со скоростью
автомобиля... Позже Миша не смог бы так размахивать своим рюкзаком, ведь в
нем же было больше пуда. Но он опять опоздал.
Самка еще шла, и кровь стекала по шерсти на ее груди и спине. Особенно
по груди, где, выходя, пуля вырвала огромный кусок живой плоти. Полуживотное
издавало жалобные звуки, выдавив молока из груди, протягивала испачканную
ладонь к людям в камуфляжной форме.
Громыхнуло еще раз. Самка вздрогнула, дернулась от удара пронизавшего
ее свинца. Она больше не могла держаться вертикально, не могла
сопротивляться ни притяжению земли, ни удару. Ее тело словно бы поднялось
над землей, и самка рухнула навзничь, издавая горловые и утробные звуки.
Умирающая мать ушибла замолчавшего было малыша. Тот завопил злобно и
жалобно, выскочив из-под матери, он разразился слезами и криками, дергая ее
за руку.
Стадо всполошилось, самец взревел, сделал шаг вперед, ударил себя в
грудь. Молодой шагнул за ним.
И только тут на гэбульников набежал Миша, встал перед ними, раскинул
руки:
- Да не стреляйте же, мать вашу!
Ему и в голову не приходило, что его могут убить, попросту пристрелить.
Действительно, по склону с диким топотом мчался человек с перекошенной,
орущей физиономией, размахивая огромным станковым рюкзаком. Уже
поворачивались в его сторону стволы, и счастье Миши, что никому и в голову
не могло прийти связать его появление с застреленным страшным чудовищем. И
неизвестно, как бы еще повернулось дело, если бы не раздался вдруг
удивленный и радостный в то же время вопль:
- Да это же Мишка!
Но Мишка повел себя странно. Не кинулся обнять товарищей и сослуживцев,
не зачастил с рассказом о себе, даже не принял участия в боевых действиях.
Он моментально кинулся на линию огня, заслоняя собой пляшущих вдали на
склоне чудищ.
- Уходите! Немедленно уходите!
Миша махал руками, делая совершенно несомненный, всем одинаково
понятный жест. Он готов был на что угодно, лишь бы прогнать их, прогнать как
можно быстрее.
И старый самец послушался, начал уводить остатки стада. Может быть,
помог тому и Миша... Хотя, скорее всего, помог он только в том, что не дал
перебить стадо своим сослуживцам-гэбульникам. Главное, наверно, было в том,
что старый самец никогда не видел таких людей, как эти, похожих на
приблудившихся недавно. Он не понимал смерти, приходящей за десятки шагов, и
теперь просто не знал, что делать. А инстинкт властно требовал: если
происходит непонятное и если не знаешь, что нужно делать здесь и сейчас,
надо убегать и даже поспешать при этом, чтобы как можно скорее между тобой и
непонятным оказалось расстояние побольше.
Самки тоже бежали за ним. Старшая без каких-либо сомнений. Подросток,
которого Миша сам назвал Машенькой, оглядывалась несколько раз, издавала
жалобные звуки. Наверное, ждала, что Миша тоже побежит за стадом. Акулов
рассчитывал, наверное, что про него забудут, но напрасно. Молодой самец
двинулся в его сторону, он никак не собирался расставаться со своим любимым
пидором. С жалобным блеяньем рванулся Акулов в сторону вооруженных. В
рваном, торчащем клочьями от грязи буром свитере, в серо-рыжих, тоже очень
грязных штанах, штанины поверх голенищ, он был неотличим от зверолюдей.
Самец вцепился в его руку, потащил, и Вовка стал с криками упираться,
приседать на зад, - очень может быть, и непритворно.
Молодой самец рявкнул так, что затряслись лиственницы вокруг, а
гэбульники схватились за карабины. Мгновенным движением, почти не совершив
усилия, забросил самец Акулова к себе на плечо. Голова и руки несчастного
болтались позади самца, жалко стучали по плечам. Замирал вдали жалобный
крик. Мише почудилось даже, что можно было различить слова:
- Спасите! Това-арищи!
Но кроме него, никто ничего не слышал. И теперь стал слышен только
безумный, разрывающий душу вопль малыша. Самка, наконец, умерла. Из дыры в
груди, выше соска, торчали обрывки чего-то розово-голубого, нежных тонов.
Над мертвой самкой уже стояли двое, внимательно рассматривали ее, продолжая
держать карабины наготове. Детеныш сидел на земле, заливался слезами,
разинув рот, что было сил. Так кричит и плачет, задирая голову, человеческий
ребенок и в два, и в три года. Малыш кинулся, схватил сапог одного из
стоящих, со всхлипами обхватил его, сунулся головой. Он не мог понять, надо
ли ему бояться этих существ, таких похожих и не похожих на мать. И что
вообще можно ожидать от них.
"Схваченный" перевел взгляд на начальника, беспомощно усмехнулся...
- Да пристрели ты его! - распорядился Красножопов.
Миша вскинулся, протянул руку... Он не говорил ничего, не зная толком,
что сказать. Но весь вид его выражал протест, защиту малыша. Трудно было не
отреагировать.
- А если мы его оставим, зачем он? - Красножопов говорил тихо,
задумчиво. - Нам еще идти да идти, а кто им будет заниматься? Даже если он
сможет, у нас каждый ствол на счету, никого нельзя отвлекать. Что,
по-твоему, важнее: этот звереныш или служение Родине... (Тут Красножопов
едва успел остановиться и словно бы поперхнулся, чтобы не закончить
привычного "...и партии". А как тут не привыкнуть, если еще твой дед
просидел всю жизнь под портретом создателя ВЧК?)
Костя шевельнулся, и малыш заскулил, теснее прижался к сапогу мордой
(или все-таки лицом?). Красножопов с усмешкой кивнул, и тот, как исправный
солдат, опустил ствол карабина, направил под углом, чтобы не угодить себе в
ногу, и потянул курок.
Происходи все это в городе, Миша, по своей привычке подчиняться, по
привычке полагаться на начальство, не только признал бы его правоту, но и
нашел бы множество причин, по которым Красножопов прав, - от прагматических
до романтических. Но как ни наивен был Миша, как ни плохо он понимал людей и
жизнь, как ни был по-детски зависим от всякого, кому только не придет в
голову объявить себя начальством, но за последние несколько суток Миша попал
в плен, бежал, убил человека ножом, распорядился жизнью еще двоих, попал в
стадо зверолюдей и уже готов был с ними кочевать, пока не найдет способа для
бегства.
И этот сильно повзрослевший Миша видел, что Святослав Дружинович не
размышляет решительно ни о чем, что вовсе он не пытается ему ничего
доказать, ни даже смягчить ситуацию. Что полковник просто наслаждается своей
властью - и над зверьком, и над своими подчиненными, и над Мишей.
Так что не было у Миши инфантильного утешения - веры в правоту
начальства, веры в осмысленность насилия и смерти. Утешало единственное, что
полузверек умер мгновенно.
Наступила полная тишина, стихло эхо, и Миша остался один на один со
своими сослуживцами. Красножопов не спешил, внимательно, даже с явным
удовольствием рассматривал труп. Миша понимал, что начальничек наслаждается,
специально делает так, чтобы Мише было неприятно, даже мучительно.
- Так ты, значит, у таких и жил? Долго?
- С двадцать восьмого. Лагерь захватили люди Чижикова, и я убежал от
них.
- Чей лагерь захватили?! Кто?!
- Люди Чижикова захватили... Там главным был Вовка Акулов.
Совсем недавно Миша обязательно рассказал бы, что Акулова унесли на
плече практически на глазах Красножопова, рассказал бы и о бегстве, и о
всем, что предшествовало бегству.
Теперь же Миша только удержался от жеста в сторону исчезнувшего стада,
вот, мол, куда унесли Акулова! А в своем рассказе, прямо скажем, проявил
большую сдержанность. Трудно сказать, насколько верил ему Красножопов,
похлопывавший веточкой по голенищу.
- Так ты, значит, был в лагере Андреева... - уронил он
полувопросительно, продолжая созерцать пространство. И только тут Миша
окончательно понял, что подвергается нешуточной опасности.
- Был, меня Михалыч позвал. Он мой учитель, я у него в экспедициях...
- Это я знаю... А вот как же ты Юрика убил?
- Как учили, товарищ полковник. Удар вот сюда, вот так... - Миша
показал, как. - А Ленькина связал, оставил, - добавил Миша и, уже произнося
это, понял, в какой переплет угодил. Убивать Юрика было нельзя, потому что
он был свой - выполнял то же задание, что и гэбульники. Убить его и убежать
значило идти против своих. Но и щадить Ленькина тоже было нельзя. Вовсе не
был поддержкой своих этот поступок, как обольщался было Миша. Потому что
нигде не сказано было, что люди Чижикова - хоть в каком-то смысле, а свои.
Если это и было так, то Миша-то про это не знал и оставлял в живых врага. А
оставлять в живых врага - это очень опасный поступок! Тот, кто может убить,
но оставляет в живых врага, совершает непонятный поступок. Такой человек -
непонятен и непредсказуем. А Система относилась к непонятному гораздо хуже,
чем главный самец стада зверолюдей, и бежала от него еще быстрее и всегда
совершенно неукоснительно избавлялась от непонятных и непредсказуемых.
И тут Красножопов внезапно кинул якорек спасения:
- А бежал куда?
- На Кемалу. Я ведь не знал, кто с кем воюет... Меня Андреев позвал, я
и... Я думал по Кемале спуститься, найти телефон, вам позвонить...
- Мне?
- В "фирму". Чтобы получить инструкции.
- А эти? Волосатые?
- Они меня поймали, не пускали. Но не обижали, и я их использовать
думал.
- Как?
- Как проводников. По компасу берешь только направление, а как пройти,
часто не знаешь. Я хотел изучить их язык, научиться говорить, чтобы они
рассказывали, как пройти и чтобы были проводниками.
- А платить как?
- Едой... Они весь день тратят на поиски еды. Дать им целого оленя или
там корову. И пусть проведут, куда нам надо.
Красножопов впервые посмотрел в глаза Михаилу. Верил или нет - трудно
сказать. Но, во всяком случае, уставился! ТАКОЕ поведение, такие мотивы еще
были худо-бедно, но понятны. Конечно, опытный человек действовал бы
правильнее. Например, убил бы Ленькина. Не стал бы защищать малыша (попытки
прекратить огонь гэбульников были еще понятны, раз эти волосатые полезны,
могут быть проводниками). От зверолюдей тоже сбежал бы, не останавливаясь
перед убийством, потому что донести в "фирму" было в сто раз важнее, чем
изучить их язык. Тем паче, что изучать язык было чисто Мишиной выдумкой, а
вот доносить в "фирму" обо всем - это уже было обязанностью! Священной
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг