машет. Они его поймают, и на спор - с которой пули помрет. Так с десятой,
говорил, не меньше.
- Ты ж погляди - весь день на ногах, больше всех делает - и ничего.
Рубахи выжимали, а у него почти и пара нет...
(Ямиками изумлялся еще больше, слушая их бормотание: неужели они не
понимают, что, чтобы не выжимать рубаху после пробежки на лыжах, надо больше
двигаться и меньше жрать; от расовых признаков это совершенно не зависит.)
- Самурай...
- Ессе полсяса... Вот-вот, стрелка будет сдесся... И гоу-гоу, пойдем
туда, рагер, - прервал Тоекуда обсуждавших его разбойников.
- Скажите... а потом что надо делать?
- Потом отдыхать. Спассь надо. Прилетят верр... Эти - кррррр, - Ямиками
показал рукой, как крутятся пропеллеры. Его поняли, вовсю стали кивать.
- Дальше будем на вертолетах?
- Конесно, конесно... Ретассь будем. Туда полетим, - показал Ямиками в
сторону западного берега озера, потом ткнул рукой в карту.
- Эк! - две руки разом полезли в затылок.
- Скажите... Скажите, а если все равно на вертолетах - туда... Так чего
мы сегодня мучимся?! Чего мы на лыжах - по снегу?
Ямиками внимательно разглядывал этих троих, - может быть, все-таки
издеваются? Нет, взгляды ясные, незамутненные, они и впрямь не понимают.
Ямиками глубоко вздохнул, задерживая дыхание, мысленно досчитал до десяти.
- Ты как думаесс, наса экспедиссия, она могра тут бысь? Эта реська, эта
распадка?
- Ну, могла...
- Могра экспедиссия нуздасся... ну, еда, орузия, кофа... Могра?
- Наверное, могла...
- Наверно... Тогда хороссо, сто мы сесяс приходира? А сто мы не завтра
приходира?
- А... ну мы разве против... Мы только потому, что тяжело, а так мы
что? Мы только за то, чтобы...
Ямиками опять мысленно считал до десяти.
- А есри ты ходира месссносссь, ногу ромара и режара... тогда к ты тозе
торописся не надо? Так тебе тогда и нада - режара и будессс ожидара, а
другая будет водка пивать и мяся дома жрал.
На физиономии Сергея вроде появилось какое-то подобие краски. Остальные
прятали глаза, но видно было, что не убедил. Уж больно поганые были
усмешечки, из серии "мели Емеля", а "все так делают", и мы тоже будем "так
делать", и все. И уж, конечно, Тоекуда это понял.
Впрочем, отповедь в чем-то даже укрепила авторитет командира -
непостижимого, неведомого, не от мира сего. И половину времени пути назад
они еще обсуждали неутомимость командира, его удивительные качества.
На самом деле устал Ямиками невероятно и держался только усилием воли.
Скорее всего, устал он не меньше, а сильнее большинства - и годы
сказывались, и напряжение: страна, в конце концов, чужая, местность
совершенно незнакомая. А что не развалился, не раскис... В конце концов, все
происходящее надо было, главным образом, ему самому. Работать на результат
Ямиками, худо-бедно, научили. Да и воспитан он был вполне определенным
образом. Воспитан на неком примере, и не забыл этот пример.
Дед Ямиками Тоекуды, старый самурай Есицу, имел множество причин после
войны поселиться в тихих горах, не мозолить глаза оккупантам и делать вид,
что он и не очень представляет себе, что это вообще такое - императорская
армия. Он и через тридцать лет после Хиросимы, бомбежек Токио и позорной
капитуляции был уверен в том, что придет день, и поверженная страна еще
поднимется. Настанет день, и зарево чудовищных пожаров заставит забыть
Пёрл-Харбор и атолл Мидуэй. Оглашая Сан-Франциско и Чикаго диким ревом,
желтолицые свирепые человечки будут рубить саблями длинноносых безобразных
чертей-эбису с отвратительными огромными глазами, предавать огню их поганые
машины и дома.
Старика не пугала собственная немочь, он понимал, что сам не сможет
отомстить за однополчан, доказать всему миру, кто здесь главный и чей
император должен командовать во всех уголках мира, собранных под одной
крышей. Старик ждал, когда подрастет новое поколение. Поколение, которое
возьмет у американцев все, что нужно, и сможет обрушиться на них, как
цунами.
Ямиками говорил Есицу тысячу раз, что это никому давно не нужно. Дед
слушал с усмешкой, не верил. У молодежи всегда вольнодумство, всегда
глупости, но потом-то юноши взрослеют...
В то, что эпоха кончилась, Есицу поверил тогда, когда юный Ямиками
привел домой толпу своих однокурсников. Дед пытался прощупать парней, как
они насчет реванша за позорный 1945? Что, ребята, выпустим кишки эбису?
Парни веселились от души, дружно рассказывали деду примерно то же самое, что
уже сто раз пытался говорить его внук. Про свои планы учиться, работать в
фирмах, зарабатывать деньги. И что старая дребедень в виде императорских
знамен интересует их не больше прошлогоднего снега.
Дед был как будто рад, он все беседовал с ребятами, внимательно их
слушал и кивал. Он весело пел вместе со всеми и махал руками ребятам,
провожая. А под утро дед аккуратно вскрыл себе живот и умер без единого
звука в своей комнате. Створки были распахнуты в сад, и что-то символическое
легко было усмотреть в том, что лепестки сакуры ветер занес на труп,
приклеил везде, где растеклась страшная багрово-черная лужа.
"Все кончается, и в этом мудрость богов", - было написано на листе
рисовой бумаги каллиграфическим почерком деда. Кстати, все финансовые дела
деда оказались в идеальном порядке. Дед не допустил, чтобы его смерть
вызвала ссоры родственников или чтобы его воля оказалась бы выражена
недостаточно ясно.
Сначала Ямиками почувствовал, что дед его как будто обманул, из-за
какой-то допотопной блажи отнял у него близкого человека. А потом, с ходом
лет, научился даже в смерти деда находить для себя некоторый урок.
Вообще-то, дед дал ему великое множество уроков, но главный урок деда был
уроком невероятного, неприличного упрямства.
Конечно же, дед был удручающе несовременен. Этот его медный чайник,
доисторическое кимоно, книги в кожаных переплетах, старинные свитки,
поклонение Будде, святым местам и императору... Дед спрашивал кукушку,
сколько лет ему осталось, каждое утро кланялся собственному мечу, здоровался
с ним, как с верным слугой, и очень просил внука никогда не жениться на
девушке, которая носит брюки.
Дед пришел из другой эпохи и навсегда остался ее символом. Но чем
дальше, тем больше многие черты, многие качества деда казались Ямиками не
просто чем-то старинным, а проявлениями национального духа. Чем-то вроде
пришельца из мира, где десять лет человек учился лакировать деревянную
посуду, пятнадцать лет - играть женские роли в театре Бунраку, а двадцать
лет - полировать лезвия мечей. Мира, в котором маниакально упорный труд
превращал склоны горы в террасы полей, мелководья - в рисовые садки, а само
море - почти что в пахотное поле.
Это был мир, в котором его народ за века неимоверного труда сделал его
родину такой, какую получил Ямиками просто за то, что родился. Ямиками был
достаточно хорошо воспитан, чтобы оценить подарок, и достаточно умен, чтобы
усвоить урок.
Трудиться - стоило. В том числе и над самим собой.
ГЛАВА 13
Чудовища
28 мая 1998 года
Вряд ли Миша делал в час больше двух - двух с половиной километров.
Значит, это было километрах в пяти от останков злополучной рации, когда Миша
услышал самолет, прошедший над ним в тумане. Было почти темно от низких,
грозящих новым снегом туч, слабый звук приближался с разных сторон и
удалялся, почти исчезал. Миша воспользовался предлогом, сбросил рюкзак,
полушубок и стоял в одном свитере, слушая мотор самолета.
Гул мотора приблизился с востока, со стороны оставленного Мишей озера,
и медленно затихал на северо-западе. Приблизился с севера, одно время Мише
показалось, что летчик пытается снизиться и не решается войти в низкие тучи.
Он почти зрительно видел машину, которая идет над клубящейся темной
поверхностью, выискивает "окно", в котором нет облаков, не находит,
двигается вверх. Миша подумал, что летчик прав, не входя в облака, потому
что выйти из туч он смог бы только над самой землей, буквально в считанных
метрах.
Самолет сделал круг, словно бы знал о существовании Миши, его гул начал
затихать на юге или юго-востоке. Мише несколько раз казалось, что он снова
усиливается, но нет, это только казалось.
Миша и представить себе не мог, как близко от него были хорошо
известные ему люди.
Буквально в двухстах метрах над ним, над плотным слоем облаков, в небе
проплывал полковник Красножопов, великий борец за чистоту социалистических
идеалов, брежневский сокол начала 1980-х, искоренитель гадов-диссидентов,
смевших посягнуть на чистоту одежд великой идеи и ее отцов-основателей. Это
было великое время, и время величия самого Красножопова! Время, когда он мог
вершить судьбы, вмешиваться в частные дела, гадить и подличать елико
возможно. И все - от имени великой империи. Не сам, а как бы во имя, на
благо, несмотря!
После 1991 Святослав Дружинович Красножопов остался в рядах почтенной
организации... Эта контора вечно меняет названия, и трудно припомнить
последнее. Во всяком случае, он там остался. Но степень его величия была
несравненно меньше прежнего, и простить этого он был решительно не в силах.
А кроме того, Красножопов презирал штафирок, совков, рядовых,
эмигрантов, иностранцев, дураков, умников - словом, всех, кроме подобных
себе. Презрение было слишком важной частью его жизни, чтобы он мог уйти из
органов и потерять возможность так безопасно, так удобно все и всех вокруг
презирать.
Проносясь в небе над Мишей, Красножопов тряс холеным мясистым лицом,
брезгливо спрашивая у летчика, почему он не может сесть, где ему сказано?!
Тучи, тучи... А вот они, когда было приказано, не рассуждали про тучи, они
выполняли! И все должны не рассуждать, а выполнять!
Летчик пожимал плечами, предлагал посмотреть самому. Полковник не хотел
смотреть, ему было все это неинтересно, и вообще у него было другое задание.
- Что скажете, орлы? Наше дело выполнять, верно ведь?!
"Орлы"-спецназовцы молчали, скорее всего - равнодушно. Красножопову
даже казалось, что молчат нехорошо, враждебно, и что спецназовцы вообще
ненадежны. Скорее всего, разыгрывались нервы.
Только лейтенант Крагов понимал полковника и вообще относился к нему
более-менее нормально. У Красножопова тоже только один Крагов вызывал
доверие и уважение. Папа у Андрея Крагова был генералом КГБ СССР. Серьезный
человек, из старых кадров. Без всякого этого новомодного либерализма там и
логики. А сам Андрюша в свои двадцать четыре года имел биографию одинаково
богатую и яркую. Для его лет число судимостей достигло вполне солидной
цифры - целых три. За разбойное нападение, за грабеж, за причинение тяжких
телесных повреждений, повлекших утрату трудоспособности. Три дела были
заведены на него и ни по одному не был зачитан приговор. Андрюша олицетворял
собой новое поколение - меньше приверженное высоким идеалам, это Красножопов
с прискорбием отмечал. Вот его папа, Крагов-старший, начал заговариваться и
трясти головой еще в эпоху ранней перестройки. Даже разоблачения
"неоправданных репрессий" идейный старичок перенести был совершенно не в
силах, а к 1991 году сбрендил с ума окончательно. Красножопов точно знал,
Андрюша не сойдет с ума от разоблачения идеи.
Но было в этом поколении и что-то очень хорошее, например, такой
практический подход, очень такое непринужденное отношение к возможностям,
вид на которые открывается из окон почтенной конторы. "Мы ждали, когда нам
дадут, - думал Красножопов. - А эти берут сами и не спрашивают".
Белозубый веселый парень, Крагов не давал себе труда скрывать, как он
презирает спецназовцев за их низкий умственный и культурный уровень.
Красножопов осуждал молодого коллегу за излишнюю прямолинейность, но не
сомневался: повзрослеет парень, обтешется, научится вести себя умнее.
Вот и сейчас летит, делать нечего. Андрею, само собой, скучно. Делает
вид, будто решает кроссворд, кричит:
- Эй, ребята, а столица Коста-Рики?
Само собой, никто не отвечает. Андрей лихо комментирует, вспоминает
Петра с его указом - не венчать неграмотных...
Пока Андрей резвился, становилось окончательно ясно - в нужном квадрате
они не сядут. Самолет уходил к югу, все круче забирая на восток. Временами
снижались, если летчикам почудилось "окно".
У самолета был свой путь. Перестав его слышать, Миша попросту продолжил
свой. В середине дня, между часом и тремя, он сделал длинный перерыв.
Расстелил спальник, полежал на снегу и поел. Есть не хотелось, но Миша знал,
что есть совершенно необходимо. От страшной усталости тошнило, темнело в
глазах. Поднимались клубы пара от одежды. Свитер Миша снял и натурально
выжал. Интересно, сколько влаги он уже потерял? Он жадно хватал снег и уже
по этому чувствовал, как не хватает организму влаги.
И снова Миша шел по снегу весь световой день, пока совсем не начало
смеркаться. Не было сил развести костер, но он знал, что это тоже надо
сделать. Надо поесть, попить горячего, надо высушить одежду. Морозец был
пустяковый, от силы градуса два-три, и Михаил разделся до трусов, стал
сушить рубашку, трико, свитер, штаны, обе пары теплых носков. От всего
валили клубы пара, остро пахло мужским едким потом.
Миша знал, что в спальнике спать надо голым. Тогда пространство
спальника согревается теплом человеческого тела. Как не одежда греет нас, а
скорее мы греем ее, так же мы греем и постель.
Миша проснулся с ломотой во всем теле, с ясным ощущением, что в мире
что-то изменилось. Он только не сразу понял - что. Не сразу Миша уловил, что
облака над ним не черно-серые, а скорее серо-белые и даже видно голубое
небо. Подморозило. Вылезая из спальника, Миша прикинул, что сейчас не меньше
минус пяти.
Радостно было вылезать из спальника под почти ясным небом. Ломило
бицепсы и плечи, дергало мышцы спины, ноги сводило судорогой у сухожилий под
коленками, у икр. Чтобы избавиться от ломоты, Миша, еще не одевшись, сделал
гимнастику и только потом побежал за дровами.
Какое-то движение привлекло внимание Михаила. До сих пор снежная
пустыня была безжизненна; ни единое живое существо не появлялось между
лиственницами. Он уже не раз задумывался, куда девались все лемминги, зайцы,
песцы, лисицы, турухтаны, куропатки? Неужели все они залезли под снег и там
сидят тихо, словно впали в спячку?
А тут кто-то пробирался в его сторону. Кто-то крупный осыпал снег с
лиственницы, когда ее сильно тряхнул. До сих пор внимательно наблюдавший,
Миша стал пробираться ближе к спальнику, костру, а главное - к висящему на
ветке карабину. Но это бежало быстрее. Миша заметил движение далеко, метров
за сто. А теперь это, рыже-бурое, лохматое, было уже метрах в тридцати,
отрезая Мишу от костра. Медведь?! В голове мгновенно всплыли все страшные
истории про шатунов. Миша выронил подобранный хворост, метнулся к дереву с
оружием. Но это или этот стремительно двигался, делая шаги метра по полтора.
От дерева с карабином Мишу отрезал великан. На полторы головы крупнее совсем
не маленького Миши, много шире в плечах, а покрытые рыжим волосом руки
опускались куда ниже колен, значит, длиннее Мишиных раза в два. Огромное
лицо было невыразимо страшным - не человеческое, но и не звериное, почти без
волос, с серо-черной шелушащейся кожей, с почти безгубым, серо-красным ртом
почти во всю ширину лица.
Наверное, можно было еще добежать, сорвать ружье... Но Миша, прямо
скажем, струсил бежать почти что навстречу великану. Несравненно легче было
стоять и ждать, покуда он сам подойдет. И не скроем - диким голосом
вскрикнул Миша, закусил собственную руку, когда великан встал в трех шагах,
упер в Мишино лицо маленькие желто-красные глазки с каким-то безумным,
непередаваемым выражением.
Не человек, не обезьяна, он поражал превосходством во всем - в
физической силе, в размерах, в стремительности. Рядом с ним совсем не слабый
Миша, хорошо умевший и ходить, и стрелять, и работать, чувствовал себя, как
шестилетний мальчик в компании дворового хулигана лет пятнадцати.
Только огромным усилием воли удержался Миша от безумного крика, от
панического бегства в никуда, когда без малейшего усилия, без малейших
изменений на лице голова чудовища как будто увеличилась сантиметров на
пятнадцать за счет толчками выраставшего на ней конического продолжения.
Существо оскалилось, обнажив сахарно-белые, влажные от слюны клыки
длиной сантиметров по пять.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг