не бегают, а тут бегают.
Эвенки опять смеялись.
- Нет, однако, врали тебе, начальник. Ты Чижика не слушай, он дурак. И
других, кто врет, не слушай, - уговаривал Николай. Он еще долго улыбался
городскому дураку, поправлял чайник на цепи, чтобы скрыть полуулыбку
превосходства. И перевел на другое: - Ты, начальник, однако, маршруты делать
будешь?
- Да, я же говорил, что буду.
- Ты, начальник, однако, на северный край озера не ходи пока что.
- Почему?
- Плохо там.
- Что значит "плохо"?
- Пока на северный конец озера ходить нельзя, и оленей гонять нельзя.
Пропадать можно. Один геолог раньше ходи, совсем пропал.
- Мы с оружием. Там что, звери водятся? Или люди плохие?
Эвенк молчал, дымил трубкой. С его точки зрения, он уже сказал все
необходимое. Имеющий уши да слышит.
- Нет, Николай, так нельзя. Ты нам точнее скажи. Мы ведь не знаем. А на
северный конец озера все равно придется идти. Если пока нельзя, а потом
будет можно, объясни.
Эвенк долго молчал, вздыхал, сопел, мусолил трубку, тихо пускал кольца.
- Там, в горы, там лесной человек живи. Дикий такой человек. Он в
тумане живи, свистит громко, олешка пугается. Дикий приходил, олешка ловил,
кушал. Много олешка кушал. Летом тумана нет, жарко... Дикий, однако, в горы
уходит, плохо ему тут. Он туман люби, холод люби.
- А у нас оленей нет, мы без оленей пойдем. Может, он тогда нас и не
тронет?
- Дикий разный быват, я не знай, что у него на уме. Разное, однако,
может быть.
- Понимаешь, Николай, нам надо земляную мышь смотреть. А ты говоришь,
она на севере озера? Выходит, надо нам идти.
- Прошлый год здесь Чижик был, землю копал. Он позно копал, уже лето
был, дикий давно горы ушел. Ты тоже так делай, тогда дикий не поймает.
- Тогда мы не пойдем, подождем, пока пройдут туманы. Ну, спасибо тебе,
Николай, мы к себе в лагерь пойдем. Если хочешь, бутылку принесем. Принести?
- Не, Михалыч, ты не будь такой хитрый, нам самим смотреть лагерь
охота. Мы тебя олешки отвезем и путилька сами возьмем.
В представлении многих ездить на лошади и на олене - примерно одно и то
же. Олень - как бы такой конь, только рогатый. Но, вообще-то, олень очень
отличается от лошади. Во-первых, он гораздо меньше. Лошадь весит килограммов
пятьсот, шестьсот, до тонны. Олень - килограммов восемьдесят, сто. На оленя
приходится садиться не туда же, где садятся на спину лошади. Маленькому
оленю так недолго сломать спину. Садиться ему нужно на лопатки. Во-вторых,
кожа у оленя прикреплена к мышцам слабо. Она все время ходит вверх-вниз,
вверх-вниз.
Между нами говоря, и на лошади ездить совсем не такое уж удовольствие.
Это вам не как в машине. В машине сидишь, словно в кресле. На лошади
всадника все время подбрасывает и трясет. Умелый, опытный всадник умеет
вовремя приподниматься, наклоняться, щадить и самого себя, и лошадь.
Неумелого все время швыряет из стороны в сторону, подбрасывает, с невиданным
коварством колотит о седло. Ехать на лошади - значит не знать ни секунды
покоя, ни на мгновение не отвлекаться от самого процесса езды. Наверное,
можно довести все это до автоматизма, но ведь это надо специально доводить.
Не говоря о том, что под всадником храпит, косит лиловым глазом, жует
удила огромными желтыми зубами здоровенный зверь, в несколько раз больше и
сильнее человека. Ручной зверь и, говорят, что добрый, милый, любящий
человека. Но зверь. Но больше и сильнее в несколько раз. У одного лесника
под Карском на правой руке не хватало большого пальца. Все потому, что сам
сидел в седле, а вторую лошадь вел за узду, намотав повод на палец. Попался
столб, и лошади пробежали одна по одну сторону столба, другая - по другую.
Сбросить узду лесник не успел. Так что зверь, может быть, и хороший...
А уж ехать верхом на олене! Олень, конечно, много меньше лошади, и
ехать на нем не так страшно. Но олень не может идти под человеком так, как
лошадь. Под тяжестью, почти равной его собственному весу, олень начинает
семенить. Часто-часто переступает бедное животное, и седок мелко трясется в
седле. И если он недавно ел и пил, лицо седока приобретает все более
задумчивое, все более отрешенное от жизни выражение. Даже у эвенка ноги
почти касаются земли, - олень-то маленький. Европейцам приходится держать
ноги вперед и напрягать, чтобы они, подлые, не сгибались, не опускались, не
цеплялись за землю. Тем более, идет олень среди ягеля, и тот, насыщенный
водой, щедро делится влагой с торчащими ногами седока. Приходится задирать
ноги и для того, чтобы их не смачивал ягель.
А кроме того, кожа оленя все время "гуляет" по бокам. Вверх-вниз,
вверх-вниз... И вместе с кожей "плавает" седок. Вот он поехал вниз, одна
нога почти коснулась мха. Опять же, опытный человек в таком случае просто
отталкивается этой коснувшейся земли ногой. Ну, а неопытный так и продолжает
ползти, пока не теряет равновесия, не сползает, не начинает махать руками,
тянуть за узду. А обалдевший олень сам не знает - идти дальше, остановиться
или попытаться удрать из-под этого ненормального всадника.
Мальчику ехать на олене удобнее, проще: веса меньше, ноги не так
волочатся по ягелю. "Сашка поймает олешков!" - решил патриарх, кивнул на
младшего из внуков. Он коротко велел что-то по-эвенкийски. Смысла никто не
понял: ни Михалыч, ни Женя, но тон был очень повелительный. Эвенкийские дети
лет восьми с невероятной ловкостью ловили оленей маутом и лихо забирались на
них.
Зрелище было веселое, приятное. Николай с улыбкой обратился персонально
к Жене:
- Хотель олешка катасся?!
До сих пор Женя застенчиво сидел, тихо улыбался и пил чай, не мешая
папе вести переговоры. Обращались непосредственно к нему - он тихо,
застенчиво улыбался и продолжал молчать. Так же застенчиво он и кивнул,
соглашаясь "катасся олешка".
- Ходи катасся! - решительно заключил дед, подводя оленя и давая Женьке
в руки батожок. Женька взгромоздился на живую, колышущуюся, дышащую под ним
спину, вцепился в уздечку.
- Шулуй в зопу! - командовал Николай.
Обреченно озираясь, парень "шуланул", и олень птицей взлетел в одну
сторону, Женька почти так же стремительно - в другую.
- Засем неправильна суловал?! Нада правильна. Вот так.
Николай кивнул внуку, и мальчик лет восьми взгромоздился на оленью
спину и начал лихо "шуловать в зопу". Удивительное дело, но олень вдруг
принялся семенить, может быть, и не очень удобно, но вполне приемлемо для
человека.
- Ну, понимал? Тяма есть?
Женя обалдело закивал, хотя не понял ничего. Решил только "шуловать"
послабее, и не ошибся. Мальчик лет шести водил на мауте оленя, а Женя все
ездил и ездил и пока никак не мог упасть.
Наблюдая страдания сына, Михалыч порешил идти пешком, чем вызвал бурные
протесты эвенков.
- Человек медленно ходи! Надо все быстро ходи, хорошо!
- Так я большой, тяжелый. Моя олень раздави буду, - с эвенкийским
прононсом уверял Михалыч, как будто очень убедительно.
- Моя олешка амикан вози! - решительно отрезал Николай.
Подвели учага вроде бы крепкого вида. Николай заставил сопящего
Михалыча сесть на оленя, с беспощадным видом прогнал животное по кругу.
Михалыч кряхтел и ворчал, ругался нехорошими словами, но соскочить с оленя
не решался. А сбросить самому такую тушу оленю не хватало силы.
- Однако, тебе запасной олешка надо. Один уставай, не беги, я тогда
другой бери. Тебе два олешка в запас надо.
Со стороны стада доносился страшный шум - выбирали оленя на мясо.
- Я тебе тоже дарил! - шумел Николай. - Ты мне путилька, я тебе олешка.
Не кушай констерва! Олешка правильнее кушай.
Захватив олений рог маутом, его подтаскивали ближе к человеку. Федя,
старший сын Николая, аккуратно щупал каждого, обсуждал что-то с остальными.
Эвенки что-то обсуждали, спорили, хмурились, махали руками. Смотреть на них
было интересно, как в кино, и совершенно непонятно, о чем спорят. Правильный
выбор оленя был для них невероятно важен, принципиален для эвенков. Чуть ли
не час ловили, обсуждали оленей.
- Этот вкуснее, - решили они наконец.
Оставалось только верить на слово. Ехали вроде бы в лагерь, но какой-то
другой, совсем незнакомой дорогой. Михалыч сказал эвенкам, где тот стоит, и
этого было достаточно; эвенки сами знали, куда и как надо попасть, нечего
повторяться. То ли эвенки знали дорогу легче и короче, то ли по той, вдоль
озера, на олешках было не пройти (правда, непонятно почему).
Показалось озеро, исчезло. Солнце светило в правый бок, потом в левый,
потом снова засветило в правый. Шли между лиственниц, по сфагновой целине,
без всяких признаков тропинки. Почему именно здесь?!
- Трахт! - показывали эвенки на совершенно нетронутую поверхность
сфагнового мха, безо всяких признаков не то что тракта, но и никаких следов
присутствия или там работы человека. Первобытные люди улыбались непониманию
глупцов так же, как неумению ездить верхом, как незнанию, какой олень
вкуснее.
Ехали шумно, переговариваясь почти в голос, пять человек на оленях,
заводные олени для Николая, для Михалыча, еще один олень на мясо. И все же в
одном месте видно было: высокий рыжий зверь, загребая длинными ногами,
бесшумно пробирается между лиственниц. В другом видно было место, по
которому прошел кто-то тяжелый, и глубокие следы, сантиметров тридцати
длиной, наполнялись еще влагой с ягеля. Эвенки не собирались охотиться,
сейчас они шли за другим. Но почему Женя с Михалычем не встретили никакой
живности по дороге сюда? Потому что тогда стоял день, а тут дело шло к
вечеру, солнце клонилось к горизонту, не первый час все садилось и никак не
могло сесть? Потому что повисли серые сумерки - с позволения сказать,
"вечер"? Или потому, что сами звери смутно чувствуют чужеродность русских и
некое единство с эвенками? Что-то вроде "мы с тобой одной крови, ты и я"?
Как знать...
Во всяком случае - теперь-то в тундре зверье было!.. А лагерь стоял,
хорошо видный издалека, и очень радовал сердце.
- Михалыч, да вы с целым караваном!
- Знакомься, Игорь, Николай, Федя, Саша.
- Я не Саша! Я Саня!
- Ну да, Саня, Валера, еще один Коля...
- Почему "еще один"? Нет другой Коля! Я один Коля!
- Ну да, ну да... Один Николай, один Коля.
Приезд эвенков внес что-то веселое, чуть ли не праздничное в жизнь
лагеря. Какие-то новые люди, новые звуки и запахи, олени, рогов полная
тундра, веселый шум, расспросы.
Эвенки с любопытством рассматривали лагерь: палатки, тент, натянутый
над раскладным столом, с раскладными стульями вокруг. "Однако, совсем лишнее
вози!" Заглядывали в палатки, в шестиместную, жилую, в хозяйственную,
набитую продуктами и инструментом. Были еще две двухместные палатки - в
одной поселился Михалыч (а Евгений сразу же сбежал от папы ко всем, в
шестиместку). Другая была личной собственностью Игоря Андронова, и он взял
ее, сам не очень зная для чего. Частью - жить в ней самому, как полагается
почтенному человеку. Частью - а вдруг пригодится. На самом деле он тут же
сбежал к Михалычу, в "офицерскую" палатку, а в своей собирался сделать
лабораторию. Правда, непонятно, когда и какого рода лабораторию, но и не все
ли равно?
Эти мелкие палатки вызвали презрение у эвенков, как и раскладная
мебель. Вот шестиместная...
Чай им тоже нравился не всякий, а только если бросить в чайник полпачки
и поварить. Этот жуткий, почти черный напиток эвенки хлестали с восторгом,
поедая все, что им давали.
Михалыч вытащил бутылку, к полному восторгу эвенков. Михалыч
окончательно был признан тем, у кого "есть тяма", и Николай стал у него
выяснять, сколько вообще Михалыч должен "путилок". Выяснилось, что вторую
Михалыч им даст на дорогу. Михалычу вообще начинало казаться, что гости
несколько подзадержались.
Но получился прокол. Вторую эвенки выпили здесь же, совершенно никуда
не собираясь. Так и сидели повсюду, курили трубки, пели песни, лезли везде,
где хотели. Лагерь, "геоморфологи", поиски земляной мыши, палатки, падающий
с оленя Женя, кипящий в котелке кошмарный чай - все это было очень интересно
и составляло яркое пятно в их довольно скучной, пустой жизни. Почти весь год
проводили они без общества других людей, кочуя по тайге и по степи,
окруженные интересным (особенно глядя из города), но темным миром зверей и
растений. В этом мире лиственниц, лосей, рыб, снега, оленей и облаков все
повторялось изо дня в день, из года в год, из поколения в поколение. И
уходить оттуда, где есть что-то новое и яркое, они вовсе и не собирались.
Махнув на эвенков рукой, Михалыч скомандовал ложиться. Народ и сам
подустал, и не столько даже от работы, а от этого первого дня не в городе, а
на постоянном ветру, возле озера с полурастаявшим льдом. Горели щеки,
менялась походка, и все-таки клонило в сон.
- Значит, завтра. Игорь, кого возьмешь по Коттуяху?
- Например, Алешу и Сергея. Парни, согласны?
- Ну, елки...
- Конечно, согласен.
- А на Исвиркет пойдут, получается, Андрей с Павлом и с Мишей.
Нормально?
- Само собой, трое самых крепких. А вы, шеф, опять отрываетесь?
- Ну, надо же кому-то и лагерь посторожить. Тем более, наших новых
друзей полон лагерь, и когда они уйдут - Бог весть.
- А я вам говорю, Михалыч, теперь они вовсе не отцепятся. Я уже чай
перепрятал, потому что с их темпами никаких запасов нам не хватит. А не
дашь - таежное гостеприимство нарушать. То есть тундровое.
- Кое-что, по правде говоря, и я сам спрятал. Часть консервов, сахар.
- Поглядим, что будет завтра...
А завтра... Ну что могло быть завтра?! Утром двадцать третьего мая
дежурные извлекли из хозпалатки двоих мирно спавших эвенков. К их чести
будет сказано, встали они моментально и стали вовсю помогать. Может быть,
они очень не хотели обращать внимание хозяев на то, что кто-то жрал сахар,
зачерпывая его прямо из мешка целыми пригоршнями. Не исключено также, что им
хотелось затушевать и другое обстоятельство, что кто-то писал, лежа
непосредственно на ящиках с тушенкой, и еще очень хорошо, что на них, -
банки-то можно отмыть, а не на мешок с макаронами.
Но, во всяком случае, эвенки очень старались быть полезными. Федя отвел
в сторону загрустившего мясного оленя, мгновенно очень ловко (сердобольный
Алеша содрогнулся при виде слез, покатившихся по морде животного) ударил его
финкой под лопатку. Олень крупно вздрогнул и вдруг расставил передние ноги
пошире, опустил между них голову. По телу животного пробегали волны крупной
дрожи. Ноги у него тоже начали мелко дрожать, а сам олень вдруг пошатнулся,
выпрямился, снова пошатнулся и стал крениться то в одну, то в другую
сторону, все время загребая, переступая тонкими ногами. И наконец упал,
перекатился на спину, отбрасывая рогатую голову с закушенным языком, поводя
в воздухе ногами.
Федя с интересом наблюдал, как животное умирает, а тут побежал собирать
кровь в миску.
- Зачем?
- Кушить будем.
Забежав вперед, стоит сказать, что никто, кроме эвенков, крови оленя не
"кушил", но сами эвенки за завтраком с удовольствием макали туда хлеб и
наворачивали ложками.
А пока Федя с Саней моментально разделали оленя, так, что было странно
это видеть. Вот только что лежала туша, а вот уже дымящееся мясо
складывается на клеенку стола, ливер покоится в мисках и тоже дымится,
дымится. А Федя с Саней сворачивают еще сокращающиеся, еще живущие кишки,
объясняя позеленевшему Мише, как это вкусно - кишки вместе с содержимым!
Особенно если олешка как раз недавно покушил и в его кишках плещется
однородная, душистая масса полупереваренного ягеля. Эвенки мечтательно
попискивали и причмокивали, прищуривая глаза; Миша рысью удалился за
палатки.
К огорчению эвенков, мясо олешка сварили и тогда уже стали будить
лагерь. Тут нашелся еще один из эвенков, Валера. Он, оказывается, заполз в
шестиместку и там мирно прикорнул поверх спальников.
А вот Николай пропал всерьез. Ходили, кричали. Эвенки совещались
по-своему, во все более зловещем тоне, и, по-видимому, совсем не исключали,
что их патриарха ночью съели. Спас положение Андронов - полез в лабораторию
взять перед маршрутом инструменты и вытащил за ногу Николая. Мир был,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг