На рубеже XX века наиболее прозорливым художникам становится понятно,
что мир находится в движении и вектор движения указывает к пропасти. Рост
промышленности, развитие науки, транспорта, научные открытия используются
не на благо народов, а во вред людям. Элементы антиутопии характерны для
некоторых поздних романов Жюля Верна. Правда, его антиутопия не затрагивает
французского общества, а ограничивается областью тевтонского духа, как в
"Экспедиции Барсака".
Романы, которые появляются в эти годы, не замахиваются на догму в
целом, а лишь на ее отдельные аспекты. Чаще всего они проецируют в будущее
некоторые острые проблемы - классовую несправедливость, опасность мировой
войны. Наивысшей точкой в этом направлении фантастики стали романы Герберта
Уэллса.
Спустя четверть века после опубликования первых из них, к исследованию
творчества английского писателя обращается его младший современник Евгений
Замятин. Он прослеживает элементы антиутопии в ряде работ Уэллса, начиная с
первой и наиболее типичной - "Машины времени". Полагая Уэллса сказочником
каменного и железного города, он напишет, что "сказочные племена морлоков и
элоев - это, конечно, экстраполированные, доведенные в своих типических
чертах до уродливости два враждующих класса нынешнего города... Он видит
будущее через непрозрачную завесу нынешнего дня. Здесь не мистика, а
логика, но только логика более дерзкая, более дальнобойная, чем обычно".
Разглядывая и дальше антиутопические тенденции в работах Уэллса,
Замятин, не объясняя особенностей антиутопий вообще, замечает главное:
Уэллс смотрел на мир будущего из мира викторианского, мира, в котором "все
прочее осело и твердеет, твердеет, твердеет, никогда не будет больше
никаких войн и катастроф". То есть антиутопия Уэллса - это движение,
разламывающее статичность догмы.
И все же романы Уэллса - еще не антиутопия в сегодняшнем понимании
этого слова. Потому что движение Уэллса - внешнее, событийное по отношению
к окружающему миру.
Если так будет продолжаться, предупреждает Уэллс, разрыв между
эксплуататорами и эксплуатируемыми достигнет таких масштабов, что может
произойти физиологическое разделение человечества. Трепещите, изнеженные
угнетатели, - вы сами куете себе гибель! Все великие изобретения наших дней
будут использованы для грядущей страшной войны. В небо поднимутся
цеппелины, ядовитые газы уничтожат миллионы людей, взрывчатка невиданной
силы сотрет с земли ваши города!
И тогда наступит запустение... цивилизация погибнет.
Уэллс и его последователи проецировали в будущее очевидность. Они
гиперболизировали существующие тенденции, но не создавали социальной
системы.
Их предчувствиям и предсказаниям суждено было сбыться, причем в куда
более фантастической и антигуманной форме, нежели они предполагали в самых
смелых своих допущениях. Мир должен был в самом деле пройти через
фантастическую бойню и последующую разруху, он должен был увидеть великие
революции и невероятные перевороты, и лишь после того, как, по выражению
Замятина, фантастические романы Уэллса "стали читаться как бытовые",
фантастическая литература смогла сделать новый шаг и поразиться этому
"быту".
Следом за Уэллсом пришли многочисленные "катастрофисты", но собственно
антиутопия сформировалась позже. Одновременно с попытками Богданова
построить счастье человечества на марсианских просторах.
* * *
Сегодня принято считать, что создателем современной антиутопии был
великий Евгений Замятин, роман которого "Мы" американская писательница
Урсула Ле Гуин назвала величайшим фантастическим романом всех времен.
Однако каждому великому изобретению способствуют удачные, но канувшие
в Лету попытки создать паровоз. Разумеется, братья Черепановы построили
свой паровоз раньше Стефенсона, а Можайский взлетел раньше братьев Райт, но
настоящий изобретатель один. И он не только строит свой паровоз, но и
оказывается основателем беспрерывной линии паровозов, протянувшейся в наши
дни. После него о паровозе уже не забывают, потому что в его машине есть
всеобщая нужда.
Замятин был тем большим талантом, который смог породить целое
направление в литературе. И когда читаешь "1984", то видишь его корни.
Но это не означает, что подобных попыток раньше не было.
Всемирно известен и почтительно признан философ Николай Федоров. Он
был по натуре своей фантастом, утопистом, но не художником, а религиозным
мыслителем, философом, основателем супраморализма.
Он полагал, что правильный путь к Богу лежит в уничтожении смерти.
Федоров не только ненавидел смерть, он верил в возможность ее
преодоления, возвращения к жизни ушедших поколений.
Примирение со смертью недопустимо. Жизнь человека можно продлить до
бесконечности. И возрожденными людьми надо будет заселить не только
пустующие пространства Земли, но и весь космос. Добиться этого следует не
молитвой, а развитием науки и совместными действиями всех людей.
Среди последователей Федорова можно найти совершенно неожиданные
фигуры - от Маяковского до Вернадского. После революции создавались
общества Федорова, которые даже пользовались некоторое время
покровительством властей, не угадавших религиозной подкладки под
романтическими воззрениями "биокосмистов".
Учение Федорова - не утопия, но путь к утопии. Но удивительны и
прихотливы пути судьбы. Оказалось, что в истории России было два литератора
и утописта под именем Николай Федоров.
Хотя мы отдаем должное Федорову-философу, мне куда интереснее другой,
малоизвестный Николай Федоров, которого никто не помнит из-за этого
совпадения имен.
Это был, как говорят, петербургский журналист, который издал в 1906
году небольшую книжку под названием "Вечер в 2217 году". О
Федорове-фантасте у нас узнали лишь в конце 80-х годов, когда началась
публикация сборников российской дореволюционной и довоенной литературной
утопии и антиутопии. Затем о нем забыли вновь.
А между тем именно Федоров написал первую советскую антиутопию - за
десять лет до Октябрьской революции.
Я представляю себе литературный мир предреволюционных лет и двадцатых
годов как относительно небольшое сообщество, где все были знакомы или
наслышаны друг о друге. Читали изделия товарищеских рук... Попробуйте
разубедить меня в том, что Булгаков в конце 1924 года не прочел дикий роман
В. Гончарова "Психомашина", изданный "Молодой гвардией". Что ему не
попались на глаза такие, скажем, строки: "Ведь они чуть было тогда не
влопались из-за наивности Шарикова". Запомнил ли он фамилию героя романа
или она отложилась в подсознании? Но как замечательно она легла в повесть
"Собачье сердце", написанную той же зимой!..
Повесть Н. Федорова хорошо написана.
И написана она об утопическом XXIII веке.
Ах, как там чудесно!
Вечер на Невском, разноцветные огни в паутине алюминиевой сети,
перекрывшей город... "Многие из стоявших на самодвижке подымали глаза
вверх, и тогда листья пальм и магнолий, росших вдоль Невского, казались
черными, как куски черного бархата в море умирающего блеска...
Шумя опустился над углом Литейного воздушник, и через две минуты вниз
по лестницам и из подземных машин потекла пестрая толпа приезжих, наполняя
вплотную самодвижки. Нижние части домов не были видны, и казалось, что под
ними плыла густая и темная река и, как шум реки, звучали тысячи голосов,
наполняя все пространство улицы, и подымаясь мягкими взмахами под самую
крышу, и замирая там в темных извивах алюминиевой сети и тускнеющем блеске
последних лучей зари...
Девушка, стоявшая на второй площадке самодвижки... не заметила, как
пересекла Литейный, Троицкую, парк на Фонтанке, и не увидела, как кругом
нее все повернули головы к свежему бюллетеню, загоревшемуся красными
буквами над толпой, и заговорили об извержении в Гренландии, которое все
разрасталось, несмотря на напряженную борьбу с ним".
Девушка по имени Аглая уходит от толпы, она уединяется в старом уголке
у собора, она решает для себя важную проблему. Ей хочется иметь семью, ей
хочется полюбить, она даже находит себе кумира - ученого Карпова, очень
талантливого и красивого... Толкает ее к такому решению то, что она была в
немилости у тысяцкой Краг, которая говорила, оглядывая стройную фигуру
Аглаи: "Вы уклоняетесь от службы обществу". И добавляла: "Если у вас нет
пока увлечений, вы должны, по крайней мере, записаться... Если вы берете у
общества все, что вам нужно, то и вы должны дать ему все, что можете".
В конце концов Аглая заставила себя записаться к Карпову. Там уже
ждали несколько десятков поклонниц его красоты и таланта. Избалованный
вниманием девушек, Карпов записал рабочие номера визитерш, и девушки
разошлись по домам ждать вызова. Краг спросила Аглаю:
"- Все еще не записались?
- Записалась, записалась, оставьте меня в покое, умоляю вас".
И не только записалась, но и получила вызов на совокупление, и даже
отдалась Карпову, отчего чувствовала себя униженной, лишенной права на
настоящую любовь. Она поняла, что не желает быть членом такого
организованного общества.
Из следующих глав читатель узнает об этой лжеутопии куда больше.
В разговоре друзей Аглаи мы слышим голос ее подруги Любы:
"- ...Тысячелетиями стонало человечество, мучилось, корчилось в крови
и слезах. Наконец его муки были разрешены, оно сошло до решения вековых
вопросов. Нет больше несчастных, обездоленных, забытых. Все имеют доступ к
теплу, свету, все сыты, все могут учиться.
- И все рабы, - тихо бросил вошедший Павел.
- Неправда! - горячо подхватила Люба. - Рабов теперь нет. Мы все равны
и свободны... Нет рабов, потому что нет господ.
- Есть один страшный господин.
-Кто?
- Толпа. Это ваше ужасное "большинство". Оказывается, Аглая и Павел не
разделяют бодрой позиции Любы и общества в целом.
В дальнейших спорах выясняется, что Павел выступает против того, чтобы
родители фигурировали только как номера, а дети воспитывались обществом. Он
против обязательной службы в Армии труда, где занятия распределяются по
воле руководства.
Пафос повести - это восстание против большинства, "проклятого
бессмысленного большинства, камня, давящего любое свободное движение".
Павел и Аглая отправляются в полет на воздушнике, и на Башне Павел
признается в любви к Аглае. Аглая же отвечает, что она недостойна его
любви, поскольку уже была "по записи" у Карпова.
Павел поражен... Аглая гонит его прочь.
Вот и вся история о любви и порядке, о долге, ставшем ярмом.
А вот последняя фраза. Сообщение в бюллетене:
"На воздушной станции © 3 гражданка © 4372221 бросилась под воздушник
и поднята без признаков жизни. Причины не известны".
В мире Федорова счастливые, сытые граждане существуют под номерами.
Правда, пока еще в личном общении имена сохраняются.
Замятин сделает следующий шаг.
* * *
Писатель Евгений Замятин родился в 1884 году в городке Лебедянь
Тамбовской губернии. Внешне был обыкновенен - по немногим сохранившимся
портретам не догадаешься, что это один из крупнейших писателей двадцатого
века. Он спокоен, улыбчив, элегантен. По возвращении из Великобритании в
1917 году за ним укрепилось прозвище "англичанин": он не возражал, даже
подчеркивал свою энглизированность. В этом был некий элемент игры. Писатель
Ремизов восклицал по этому поводу: "Замятин из Лебедяни, тамбовский, чего
русее, и стихия его слов отборно русская. А прозвище "англичанин". Как
будто он сам поверил - а это тоже очень русское... А разойдется - смотрите,
лебедянский молодец с пробором! И читал он свои рассказы под простака".
По специальности Замятин был кораблестроителем. Как показала
дальнейшая его судьба - выдающимся. Хотя времени, чтобы стать таковым, у
него было в обрез. В студенческие годы он стал большевиком, его
арестовывали, выгоняли из университета, несколько месяцев он просидел в
тюрьме, дважды отправлялся в ссылку. Так что революция для Замятина не была
модным увлечением - к ней он относился серьезно.
Печататься Замятин начал поздно, когда ему уже было под тридцать. И
сразу же обратил на себя внимание. Первыми повестями и рассказами заявляет
о себе как бытописатель российской провинции, но вскоре пишет повесть "На
куличках" о провинциальном гарнизоне. В ней он настолько смел, настолько
беспощаден к косной российской военной машине и людям, которые ее
олицетворяют, что журнал с повестью конфискуется цензурой, а Замятин вновь
попадает под суд - за оскорбление в печати российской армии.
Во время войны Замятин вернулся к своей профессии и был отправлен в
Англию. Там он участвовал в проектировании и строительстве ледоколов, в
частности, знаменитого впоследствии ледокола "Красин" (в те дни он
назывался "Святогор"). Замятин был автором аванпроекта и одним из
создателей ледокола "Ленин" (бывший "Александр Невский"). Почти два года он
провел в Лондоне, днем упорно работая на верфи, ночью - над книгой
"Островитяне". Книга была об англичанах, сам писатель назвал ее
сатирической. Книгу высоко оценил Горький.
Октябрьская революция была и его революцией. Новая жизнь грянула, как
говорил Замятин, "в веселую и жуткую зиму 17-18 года". И началась
невероятная по объему и многообразию деятельность революционера и
созидателя Замятина. Большей частью Замятин работал вместе с Горьким - он
участвовал во всех крупных культурных начинаниях того времени - во
"Всемирной литературе", Союзе деятелей слова, Союзе писателей, Доме
искусств... При том успевал редактировать журнал, писать статьи, ставить
пьесы, читать лекции. Кораблестроитель стал общественным деятелем
всероссийского масштаба, соратником и другом Максима Горького... Время
неслось беспощадно; потом уже, через много лет, вспоминая об этих днях,
Замятин не скрывал определенной иронии к многочисленным и часто нереальным
прожектам, да и к собственному в них участию.
В статье памяти А. Блока он писал: "Три года затем мы все вместе были
заперты в стальном снаряде - во тьме, в темноте, со свистом неслись
неизвестно куда..."
В те годы Замятин ищет в фантастике художественное воплощение
действительности. И образ снаряда, несущегося вперед, возникает вновь в
романе, который Замятин тогда задумал. Об этом он вспоминает в своей статье
памяти Горького,
Дело было поздней осенью 1917 года. "Сидя в заставленном книжными
шкафами кабинете Горького, я рассказал ему о возникшей у меня в те дни идее
фантастического романа. Место действия - стратоплан, совершающий
междупланетное путешествие. Недалеко от цели путешествия - катастрофа.
Междупланетный корабль начинает стремительно падать. Но падать предстоит
полтора года! Сначала мои герои, естественно, в панике, но как они будут
вести себя потом?
- А хотите, я вам скажу, как? - Горький хитро пошевелил усами. - Через
неделю они начнут очень спокойно бриться, сочинять книги и вообще
действовать так, как будто им жить по крайней мере еще лет 20. И, ей-богу,
так и надо. Надо поверить, что мы не разобьемся, иначе наше дело пропащее".
Роман, удивительно современный по фабуле и настроению, так и не был
написан. Но приближение к роману, уже другому, совершалось.
В те дни Замятин пишет короткие рассказы, герои их стараются найти
место в мире, который настолько фантастичен, что оставляет позади любое
воображение. И даже если формально рассказы эти могут проходить по
реалистической епархии, они пронизаны фантастическим восприятием
действительности.
Замятин старается понять, какой должна быть революционная литература,
и мысли об этом можно встретить в разных его статьях того времени.
Сначала о гражданской позиции писателя: "Служба государственному
классу, построенная на том, что эта служба выгодна, революционера отнюдь не
должна приводить в телячий восторг... Собачки, которые служат в расчете на
кусочек жареного или из боязни хлыста, революции не нужны. Не нужны и
дрессировщики таких собачек. Нужны писатели, которые ничего не боятся - так
же, как ничего не боится революция; нужны писатели, которые не ищут
сегодняшней выгоды - так же, как не ищет этого революция (недаром же она
учит нас жертвовать всем, даже жизнью, ради счастья будущих поколений - в
этом ее этика); нужны писатели, в которых революция родит настоящее
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг