органическое эхо".
"Цель искусства и литературы в том числе - не отражать жизнь, а
организовывать ее, строить ее. <...> Настоящая литература может быть только
там, где ее делают не исполнительные и благонадежные чиновники, а безумцы,
скептики. А если писатель должен быть благоразумным, должен быть
католически правоверным, должен быть сегодня - полезным, не может хлестать
всех, как Свифт, не может улыбаться надо всем, как Анатоль Франс, - тогда
нет литературы бронзовой, а есть только бумажная, газетная, которую читают
сегодня и в которую завтра завертывают глиняное мыло".
Этим своим принципам Замятин следует в первые годы советской власти. И
так как он не прибегает к стыдливым формулировкам - "некоторые",
"кое-кто", - а всегда называет своих идейных противников, чиновников от
литературы, поименно, да еще с достаточно обидными эпитетами, то и они
копят злобу, надеясь отомстить.
Для чиновников новой генерации революция благополучно завершилась. Они
срочно строят догму, незыблемую, покрытую твердой коростой непогрешимости.
И писатели честные, независимые, далеко не всем угодны. Хотя тронуть
Замятина пока трудно - он старый революционер, он на виду, он признанный
вождь ленинградских писателей.
К другим подбираются. С другими можно расправиться, чтобы Замятиным
неповадно было витийствовать.
...Горький с Замятиным возвращались из Петрограда в Москву. "Была
ночь, весь вагон уже спал. Вдвоем мы долго стояли в коридоре, смотрели на
летевшие за черным окном искры и говорили. Шла речь о большом русском поэте
Гумилёве, расстрелянном за несколько месяцев перед тем. Это был человек и
политически, и литературно чуждый Горькому, но тем не менее Горький сделал
все, чтобы его спасти. По словам Горького, ему уже удалось добиться в
Москве обещания сохранить жизнь Гумилёву, но петроградские власти как-то
узнали об этом и поспешили немедленно привести приговор в исполнение. Я
никогда не видел Горького в таком раздражении, как в эту ночь".
Сегодня мы знаем, что Гумилёв не был заговорщиком, террористом и
врагом советской власти. Он был оклеветан, ибо мешал тем, кто вскоре
примется за Замятина...
Замятин был убежден, что советская литература двадцатого века - это, в
первую очередь, литература фантастическая.
Это убеждение исходило из двух важных предпосылок.
Первая: художник должен быть еретиком. Только еретики могут двигать
вперед социальный прогресс, будоражить и разрушать догмы. Фантастика -
наиболее удобное и точное оружие в руках художника, особенно в стране,
пережившей революцию и гражданскую войну. Только она должным образом может
отразить грандиозные перемены и перспективы общества. Из различных его
высказываний на этот счет можно привести такое: "Окаменелая жизнь старой
дореволюционной России почти не дала - не могла дать - образцов социальной
и научной фантастики... Но Россия послереволюционная, ставшая
фантастичнейшей из стран современной Европы, несомненно отразит этот период
в своей истории и фантастике литературной". В одном из споров с вождями
ненавистного ему РАППа, которые требовали от литературы оперативных
откликов на достижения народного хозяйства, Замятин говорил: "Дело
специалиста говорить о средствах, о сантиметрах; дело художника говорить о
цели, о километрах, о тысячах километров... о великой цели, к которой идет
человечество".
Вторая предпосылка неизбежности фантастики как господствующего рода
литературы в социалистическом государстве исходила из замятинского
приложения диалектики к литературе. Плюс, минус и отрицание отрицания -
таково движение литературы. Согласно убеждению Замятина, реализм - это
литература со знаком плюс. Футуризм, символизм и прочие направления в
литературе начала века - это отрицание реализма. "Реализм видел мир простым
глазом: символизму мелькнул сквозь поверхность мира скелет - символизм
отвернулся от мира. Это тезис и антитезис. Синтез подошел к миру со сложным
набором стекол, и ему открываются гротескные, странные множества миров:
открывается, что человек - это вселенная, где солнце - атом, планеты -
молекулы". Синтез в понимании Замятина - это и есть фантастическая
литература, одна лишь способная отразить современный мир. "Сегодня, -
продолжает он в предисловии к альбому рисунков Ю. Анненкова, - апокалипсис
можно издавать в виде ежедневной газеты; завтра мы спокойно купим место в
спальном вагоне на Марс. Эйнштейном сорваны с якорей самое пространство и
время. Искусство, выросшее из этой, сегодняшней реальности - разве может
быть не фантастическим?.. Но все-таки есть еще дома, сапоги, папиросы; и
рядом с конторой, где продаются билеты на Марс - магазин, где продаются
колбасы. Отсюда в сегодняшнем искусстве - синтез фантастики с бытом".
Я позволил себе столь широко цитировать Замятина, публицистика
которого, к сожалению, забыта, потому что хотел донести до читателя живой
голос писателя, его рассуждения. И для того, чтобы понять, почему же его
роман отвергла официальная критика после гибели нэпа, а сам Замятин был
вычеркнут из советской литературы.
Итак, завершается гражданская война, уже заросли травой могилы первой
мировой войны. В голодном Петрограде живет, борется, созидает лебедянский
"англичанин", почитающий себя одним из участников революции, несущих полную
человеческую и гражданскую ответственность за то, куда она поведет страну
дальше.
Замятин уже пришел к выводу, что только фантастика может дать ему
возможность подняться от сантиметров к километрам. Но какая фантастика?
В отличие от Уэллса, Замятин уже пережил и мировую войну, и революцию,
и войну гражданскую: он знает, насколько ненадежны прогнозы и предвидения.
В то же время он математик, конструктор, верящий в диалектику, верящий в
поступательное движение истории. Он не может писать утопию, потому что она
статична и мертва. Он не может воспевать догму, потому что он страстный
противник догмы. "Революция - всюду, во всем, - скажет писатель вскоре, -
она бесконечна. Последней революции нет, как нет последнего числа".
И тогда, в 1920 году, Замятин открывает основную функцию фантастики XX
века - функцию предупреждения. Его участие как художника в революции, его
служение ей - быть набатом. Только в гласности он видит возможность
очищения общества от слишком быстро растущих антиреволюционных
догматических сил.
Есть сегодня упрощенный, но распространенный взгляд на нашу историю:
якобы в 1937 году кучка отступивших от принципов социализма людей,
поклонников "культа личности", устроила побоище партийных и хозяйственных
кадров, в результате чего погибли некоторые невинные люди, которых
впоследствии реабилитировали...
Террор против собственного народа, совершившийся в полной мере в 1929
году и уничтоживший многие миллионы людей, мог начаться только потому, что
уже тогда к нему были готовы исполнители. И не единицы, а десятки тысяч.
Историкам еще предстоит изучить и понять процесс появления этих кадров,
корни которого надо искать в первой мировой и гражданской войнах - времени
ненормального существования государства, в котором насилие стало нормой
жизни, а физическое уничтожение идейного противника - обычным явлением по
обе стороны баррикады.
Но Замятин при том не замкнут в стенах своего холодного дома. Он
отлично знает Европу, только что пережившую подавление революций в Германии
и Венгрии, он видит рост фашизма в Италии - он ощущает движение мира,
опасное движение, очевидное лишь наиболее прозорливым одиночкам. Овладев
могучим орудием фантастики и знанием диалектики социального развития,
Замятин приходит к выводу о вполне реальной опасности ближайших лет:
возникновение тоталитаризма, уничтожение индивидуальности, превращение
человека из сердцевины мироздания в винтик, удобрение, пустую цифру в
равнодушной отчетности.
Для Замятина это видение - правда. Еще не сбывшаяся, но от этого не
менее реальная. И он считает своим долгом ее огласить, потому что она -
главное мерило художественного творчества. "Правды, - напишет он, - вот
чего в первую голову не хватает сегодняшней литературе. Писатель изолгался,
слишком привык говорить с оглядкой и опаской. Оттого очень мало литература
выполняет даже самую примитивную, заданную ей историей задачу: увидеть нашу
неповторимую эпоху - со всем, что в ней есть отвратительного и прекрасного,
записать эту эпоху, какой она есть".
Фантаст должен быть смелым и писать правду. И потому очевидна
предопределенность в том, что именно Замятин написал роман "Мы".
Действие романа, который создавался в конце гражданской войны,
происходит в вымышленном государстве, а может, даже на иной планете. Но как
ни назови - это будет наша Земля и наши дни.
С точки зрения Благодетеля - это утопия, это общество счастливых и
удовлетворенных людей, которых, как положено по Ленину, загоняют к счастью
железной рукой.
Кажется, что именно к ним, к вождям той страны обращены слова Павла в
повести Николая Федорова. Все сыты, все имеют работу и жилище. И все -
рабы.
Герой романа - высокопоставленный специалист, конструктор номер один,
создатель Интеграла - межпланетного корабля, который что-то должен
осуществить, к чему-то унести героев... а впрочем, никому и дела нет до
этого Интеграла.
Это тот коммунизм, который являет собой линию горизонта, удаляющуюся
по мере приближения к нему.
Мир героя - город, замкнутый стеной, потому что за стеной остался
живой мир, населенный свободными существами, хоть и дикими, с точки зрения
горожанина. Зато внутри города полный порядок. Каждый имеет свой номер,
чтобы его могли, если нужно, найти и воздать по заслугам. Номер настолько
слился с человеком, что и люди именуют себя по номерам. То есть если в
"Вечере в 2217 году" номер нужен для внешнего потребления, для официальной
регистрации, а в общении люди еще называют друг друга по именам, то в "Мы"
имена забыты настолько, что за весь роман ни один из героев не вспоминает
об имени. Правда, порой его могут назвать по функции - Благодетелем или
Конструктором.
У героя Д-503 есть своя женщина, которую он, как и все мужчины,
получает по розовым талонам. Это уж точно как у Федорова.
Герой встречает женщину. По имени I-330. Она иная. Она из мира
восстания против цифр и порядка. Она, когда герой теряет голову от любви к
ней, неверной, отрицающей порядок розовых талонов и дисциплину, уводит его
за пределы города в мир леса и дикарей, людей, которые предпочли отказаться
от благ цифровой цивилизации ради свободы.
А кончается все печально. Хранители города выслеживают героев, и наш
Конструктор, запутавшись в тенетах между любовью и долгом, соглашается на
операцию по ампутации фантазии. И становится человеком без чувств, без
риска, без любви, - послушной машиной бесчеловечной утопии. Он равнодушно
предает любимую, которая не желает сдаваться. Прекрасную героиню пытают под
воздушным колоколом, "из-под которого, поместив туда сначала жертву,
выкачивают медленно воздух, пока она не признается или не потеряет
сознания". Три раза она проходит эту пытку и, не выдав товарищей, погибает.
А счастливый герой возвращается к своему труду. И к розовым талонам...
"Дома - скорей в контору, сунул дежурному свой розовый билет и получил
удостоверение для сексуальных дней. А так... мы живем всегда на виду, вечно
омываемые светом. Нам нечего скрывать друг от друга. К тому же это
облегчает тяжкий и высокий труд Хранителей. Иначе мало ли бы что могло
быть..."
Получился саркастический роман. Написанный сразу после революции.
В 1921 году Замятин уже представляет его цензуре.
И тут он попадает на глаза товарищу Зиновьеву, полномочному князю и
властителю Петербурга. Который уже и до этого не выносил писателя Замятина.
Жизнь уже сталкивала этих людей в Англии. Но Зиновьев жил там как
подозреваемый иммигрант, перебивавшийся партийными подачками; Замятин же
был персоной грата, уважаемым инженером, а после революции не сгинул и не
сбежал с белыми, а превратился в председателя Союза писателей и одного из
ведущих писателей страны.
На личное недоброжелательство накладывалась ситуация в Петрограде. С
одной стороны - вчерашняя столица, колыбель революции, крупнейший город в
стране, с другой - средоточие чиновничества и буржуазии, а главное -
интеллигенции, которая революционеров, даже к ней принадлежавших, всегда
раздражала. Здесь то возникала рабочая оппозиция, то поднимали голову
эсеры. Зиновьев был партийной метлой и пресекал все отклонения от линии
партии куда жестче, чем это делалось в Москве.
Г. Зиновьев лично прочитал роман Е. Замятина "Мы" и увидел в нем то,
что писатель прямо не называл, но явно имел в виду.
Мир несвободы с пытками и манипуляциями над мозгом людей - завтрашний
день советской республики. А кто такой Благодетель? Не сам ли Зиновьев?
И Замятину, который и не ожидал такой быстрой и резкой реакции
партийной цензуры, заявили, что его роман не может быть напечатан.
Однако в те дни цензура и идеологический гнет не были еще столь
всеобъемлющими. Замятин спокойно читал свой роман в салонах, давал его
знакомым и вскоре отправил экземпляры за границу. Впрочем, кто только ни
печатался в те дни в Берлине и Париже! От Эренбурга и Алексея Толстого до
Бунина с Куприным!
Любопытно обратиться к книге Виктора Шкловского "Гамбургский счет",
изданной в 1923 году, когда Шкловский после кратковременной эмиграции
вернулся домой.
Замятина он ставит не очень высоко. О романе "Мы" пишет так: "Мы",
роман. 200 стр. Еще не напечатан".
Очевидно, он выражает общее мнение. Вот удастся сломить сопротивление
Зиновьева, и роман появится в свет.
И еще Шкловский пишет: "У Замятина есть роман "Мы", который, вероятно,
скоро появится в английском переводе. Так как этот роман по случайным
причинам не напечатан по-русски, то я не буду его детально анализировать.
Роман этот представляет из себя социальную утопию. Как это ни странно,
утопия эта напоминает пародийную утопию Джерома К. Джерома "Новая утопия".
Дело доходит до мелочных совпадений... фамилии людей заменены номерами:
четные у мужчин, нечетные у женщин... Мир этот у Замятина... мир плохой и
скучный. Кажется мне все же, что это замятинский потолок. Очень уж
беспомощен автор... Несмотря на присутствие в "Мы" ряда удачных деталей,
вся вещь совершенно неудачна и является ярким доказательством того, что и в
своей старой манере Замятин достиг потолка".
Не столь важны для нас сегодня презрительные уколы Шкловского, которые
указывают скорее на ограниченность критика, чем на его дьявольскую
эзоповскую хитрость. Но обратите внимание: в 1923 году Шкловский не
сомневался в том, что роман будет напечатан и вовсе не страшился публикаций
в Европе, даже на английском языке.
В течение нескольких лет роман был переведен на многие иностранные
языки, он стал известен во всем мире. Правда, в те годы его мало кто мог
оценить по достоинству, осознать всю глубину предвидения и силу
предупреждения.
Должно было пройти еще несколько лет, чтобы изменилась ситуация в
мире, прежде чем антиутопия, рожденная Замятиным, стала важным жанром в
фантастике.
Самолет Замятина взлетел чуть-чуть раньше времени. Гитлеризм станет
реальной опасностью для человечества лишь в начале тридцатых годов, а
человеческая цивилизация окажется на грани гибели еще позднее. Поэтому,
когда в Англии в 1932 году вышел роман Хаксли "О, дивный новый мир!" -
талантливое подражание роману Замятина, - он привлек больше внимания, чем
"Мы". То, что в дни, когда Замятин писал свой роман, было лишь предгрозовой
тревогой, к тому времени станет видной всем тучей над горизонтом. А когда
сразу после второй мировой войны выйдет роман Оруэлла "1984" - он
превратится в одно из наиболее важных событий в литературе именно потому,
что туча уже излилась на землю железным дождем, но небо не стало чистым. А
ведь Оруэлл - ученик Замятина.
* * *
Сначала ничего особенного не происходило. Замятин работал, его
критиковали, начало выходить собрание сочинений писателя, много сил он
отдавал постановке пьесы "Блоха". В 1924 году она была поставлена в
Художественном театре, а через два года в Большом драматическом в
Ленинграде. Фантазия Лескова была близка замятинской, и пьеса, полная
импровизации, яркая и веселая, стала вехой в истории советского театра.
Замятин внимательно следил за развитием фантастики во всем мире и, в
первую очередь, в нашей стране. В 1922 году он выпускает книгу об Уэллсе,
пишет ряд статей о литературе.
В них, во многом еще не собранных, не найденных, не открытых, Замятин
обращается к фантастическим работам своих современников, стараясь отыскать
ростки Большой фантастики в советской литературе. "Логична в сегодняшней
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг