Рядом обосновалась еврейская республика, страна, управляемая цадиками
и раввинами, а дальше - маленькая русская монархия без монарха, состоящая
из белоэмигрантов, таких, как ротмистр Соломин, благородных, но обнищавших
и озлобившихся. Описание ее начинается с довольно жуткой сцены: юнкера
поймали еврея, у которого при обыске обнаружился советский паспорт. Этого
несчастного затравили и замучили.
Ты читаешь эти страницы, куда живее написанные, чем фантастическая
агитка, и понимаешь, что писалось это в начале двадцатых - жертвы и
победители в гражданской войне были еще молоды. И ненависть была живой. И
поэтому лучшими страницами романа станут те, на которых русским монархистам
удается выторговать у французов состав советского посольства, чтобы казнить
дипломатов - отомстить им за все унижения белой гвардии. Ясенский
рассказывает, как большой крытый фургон пересекает пограничный мостик, как
открывается в нем задняя дверь и все ждут, когда же наконец появятся
жертвы. Но никто не появляется - в фургоне только трупы. Все советские
дипломаты убиты чумой. И неудивительно, что главный отрицательный герой,
ротмистр Соломин, смертельно напившись, лезет в этот фургон и умирает среди
трупов своих врагов.
А чума продолжает косить жителей Парижа, отрезанного карантином от
прочего мира. Китайский квартал погибает, пролетарская коммуна вымирает от
голода, и ее дружинники пытаются прорваться на баржах с мукой.
Но эти отчаянные бои остаются втуне. В конце главы от чумы умирают и
пролетарии, и буржуа.
Еще драматичнее складывается судьба преданного революции П'ана. Он
решает победить заразу в отдельно взятом квартале радикальным способом: как
только у кого-то обнаруживаются признаки чумы, его немедленно
расстреливают. Индивидуум - ничто, коллектив - все! Китайский коммунизм в
изображении Ясенского.
Самое интересное, что сочувственное отношение к такому коммунизму
живет в сердце российского обывателя. Сегодня, за час до того, как написаны
эти строки, я ехал на "частнике", который, как положено, стенал об
отсутствии порядка в нашей державе. "Вот, - говорил он, - то ли дело у
китайцев. Чуть поймали взяточника или вора, сразу расстрел. У нас бы так!"
Он смотрел вперед с вожделением, в воображении своем расстреливая
соседа...
К П'ану, товарищу диктатору, подходит один из медиков, ассистент,
который просит отсрочить расстрел его жены, подозреваемой в том, что она
заражена, потому что он уже изобрел вакцину, ее испытывают, и завтра чума
будет побеждена.
Разумеется, П'ан говорит твердое "нет!".
И совесть его чиста. Нельзя делать исключение для привилегированных
особей!
На следующий день ассистент подстерегает П'ана на лестнице и
выплескивает ему в лицо пробирку с бациллами. И еще через два дня товарищ
диктатор умирает...
Очень здорово Ясенский придумал финал сразу двух республик - еврейской
и американской. К мистеру Давиду Лингслею приходят эмиссары от еврейской
республики, которые под большим секретом сообщают ему, что богатое
еврейское подполье наладило связи с евреями в Штатах, и туда отправляется
секретный пароход с избранными евреями, чтобы спастись от чумы. Но это
стоит... Ах, как много это стоит, господин Давид Лингслей!
Оказывается, от американских господ, которых возьмут на транспорт,
требуется лишь обеспечить безопасность живого груза. Три тысячи богатых
евреев должны быть уверены, что их не потопят американцы, опасающиеся
занесения в Штаты чумы.
Давид Лингслей отправляется к возлюбленной. Окна зашторены, света нет.
Из соседнего особняка сказали: "Нет никого. Мадам умерла сегодня около
полудня. Забрали уже в крематорий. А прислуги нет. Разбежалась".
Это был первый удар. Второй - смерть племянника, наследника сказочного
состояния, который участвовал в коммунистической демонстрации и стал
жертвой расстрела полицейскими.
И Лингслей потерял смысл жизни. Его страдания усугубились тем, что он
сам заразился чумой.
С борта секретного транспорта Давид Лингслей посылает шифрованную
телеграмму командующему американской эскадрой, которая стережет подходы к
Нью-Йорку. В ней он дает координаты транспорта и сообщает - он заражен! И
требует потопить его. Что американцы и делают...
"Снаряды падали беспрерывно... На баке, торчащем высоко в небо,
перекинутый через перила, висел мистер Давид Лингслей. Из его руки,
оторванной вместе с частью туловища, обильной струёй хлестала на палубу
кровь".
Париж погиб.
Казалось бы, просто.
Но не совсем.
Я потому так подробно рассказываю о горькой судьбе Парижа как символа
мирового империализма, что роман Ясенского подводит итог серии романов
такого рода и самой тенденции в советской литературе. В его романе, как в
произведении неординарного писателя, далеко не все гладко и соответствует
прописям для строителя социализма, которые через год уже станут
обязательными. Но если в такой ситуации Илья Эренбург мог смириться с тем,
что "Трест Д. Е." исчезнет из советской литературы, то Бруно Ясенскому
хотелось шагать в первых шеренгах писателей Страны Советов, и он начисто
переписал роман в соответствии с директивами партии.
В 1934 году издательство "Советская литература" вновь выпустило роман
"Я жгу Париж" широко известного автора политической эпопеи "Человек меняет
кожу".
Мало кто совершил читательский подвиг - прочел не только книгу "Я жгу
Париж" стотысячного издания 1930 года, но и "Я жгу Париж" малотиражного
издания 1934 года, роман партийного писателя, написанный в духе
социалистического реализма, то есть повествующий о реальности, к которой
призывала партия.
Я обнаружил удивительные вещи.
В романе 1930 года после долгих голодных блужданий в поисках сбившейся
с пути честной девушки Жанеты несчастный Пьер решает отомстить миру
капитала и опрокидывает в водопровод пробирку с бациллами. Помните? И
товарищ Домбаль в предисловии никак не может одобрить этого поступка.
В варианте 1934 года парижская коммуна, так и не добыв муки у
паскудных и эгоистических крестьян, пошла приступом "на баррикады
англо-американской концессии... Борьба на баррикадах длилась несколько дней
и отличалась редким упорством и жестокостью. В ней погиб главнокомандующий
товарищ Лекок и многие другие выдающиеся предводители коммуны".
К первому сентября в Париже не осталось ни одного живого человека...
Так вот, приготовьтесь к некоторым изменениям в тексте...
Поступок Пьера продиктован отнюдь не местью Парижу и Жанете. Его
просто обманывает начальник водопроводной станции, и он за деньги выполняет
гнусный замысел капиталистов, которые не могут обычными способами подавить
восстание парижского пролетариата. Товарищ Домбаль зря метал свои стрелы.
И не бойтесь, товарищи комсомольцы! Не погибнет товарищ Лекок! Не
победит чума советскую республику Парижа! Окрепла республика, и товарищ
Лекок окреп. Но главное - докеры Марселя сбросили в море оружие, которое
направлялось против Страны Советов, а радио Парижа передало такой текст:
"Война против СССР - это война против нашей коммуны, которую буржуазия
хочет раздавить... Все к оружию! Долой империалистическую войну против
СССР! Да здравствует Париж, столица Французской республики советов!".
7.
Параллельно с романами, о которых я упоминал, на "катастрофической
ниве" пахали писатели поменьше масштабом, но среди них есть известные даже
сегодня. Однако чаще всего их опусы относились, скорее, к разряду, который
можно условно назвать "сумасшедший гений". В таких романах движущей силой
сюжета служит злобный капиталист или одуревший ученый - их действия
приводят к катастрофе. В качестве примеров таких романов я могу привести
"Продавца воздуха" Александра Беляева и один из последних предвоенных
романов "Пылающий остров" Александра Казанцева. Но о них речь особо.
Разновидности парадиза
Существует терминологическая разноголосица.
Что такое утопия?
Что такое антиутопия?
Чаще всего утопию понимают, как нечто сахарно-розовое. Это мечта
благородных мыслителей о счастье человека.
Но сразу возникают сомнения: а где критерий благородства мыслителя?
Мне кажется, что настоящая утопия - это рай, парадиз, предлагаемый
большинством религий. Особенность парадиза в том, что он наступает только
после смерти человека, на нашем свете его нет и быть не может. Он лишь
воздаяние за благие дела или мучения. Следовательно, попытки отыскать либо
учредить утопию, то есть идеальный порядок жизни на земле, немыслимы, ибо
тогда не за что будет карать и награждать.
Существует иной тип утопии, - скажем, индивидуальная утопия,
придуманная определенным мыслителем и расположенная на земле. И там
находятся живые люди.
Как только вы придумали такую утопию, сразу стали бунтовщиком. Ведь
только религия знает, что ждет человека после смерти и как его
вознаградить. И тут являетесь вы и говорите, что лучше церкви знаете, как
достичь счастья. Притом - на земле. И не нужны ваши благие дела, потому что
в утопии можно родиться.
Одной из причин возникновения индивидуальных бунтарских утопий явилась
неясность того, что ждет нас после смерти, потому что Оттуда никто не
возвращался и не отчитывался. И знания о потусторонней утопии принесены
сюда неведомо кем.
Иначе смотрели на парадиз древние религии. Для египтян загробная жизнь
была продолжением земной, и потому следовало снабдить мумию питанием на
дорогу. У исмаилитов рай конкретизировался сексуальными, вполне плотскими
удовольствиями. Известно, что в крепости Аламут Старец Горы, перед тем как
благословить ассасинов на убийство, отправлял их в "рай", устроенный в
крепости, где террористов ожидали гурии и ублажали их ласками под
соответствующую музыку.
Философски эту проблему решили, на мой взгляд, лишь буддисты, у
которых рай - это нирвана, абсолютный покой, когда человек лишается
желаний - основного источника всех бед и беспокойств на свете. Вечный
отпуск!
Обратимся к утопии.
Все индивидуальные утопии куда конкретней парадиза. В том-то и была
цель изобретателей: показать, к чему человек может стремиться. В чем его
счастье.
Утописты более или менее тщательно расписывали порядок жизни в
счастливом, справедливом обществе. Почти в каждой утопии есть полочки, на
которых разложены проблемы: распределение богатств, труд, отдых, отношение
полов и семья, воспитание и образование детей, права индивидуума и так
далее.
Утопист придумывал справедливое общество.
И тут же попадал в немилость как к церкви, так и к светским властям.
Причем, практически все равно, в какой духовной и государственной
среде создавалась утопия.
А если утопия создавалась в пику существующему строю, то при переходе
власти к сторонникам утописта были все шансы, что власти откажутся от
утопических идеалов автора, ибо уже складывалась концепция государственной,
официальной утопии. Причем, нередко государство брало на себя функции
церкви, как это было в Советской России.
Что бы ни придумал утопист, его изобретение обязательно спорило с
религиозным или государственным образом рая. Причем, это не означает, что
образ существовал конкретно. Ведь изобретения вроде садов Аламута
предназначались лишь для тупых наемных убийц. Сами их устроители в такой
примитивный рай не верили.
Утопия не могла существовать, ибо она подвергала сомнению как
установившийся порядок вещей в данном государстве, так и обещания религии в
посмертном мире.
Утопист всегда еретик и бунтарь. И церковь, и государство утопистов
опасались.
С развитием в обществе социалистических идей утопии все более
смыкались с революционными программами. Как власть предержащие, так и
бунтовщики руководствовались своим видением мира, и эти картины разительно
различались. Однако не следует думать, что утопия - это умиленная
благодать. Утопии могли быть жестокими до садизма, если авторы видели
счастливое будущее как систему, в которую человечество следует загонять
железной, безжалостной рукой.
Я не ставил себе целью рассматривать типы утопий, этому посвящено
немало работ. Постараюсь ограничиться проблемой утопии и антиутопии в
советской фантастической литературе - темами "утопия и революция", "утопия
и советский строй".
Прежде чем перейти к конкретным примерам, мне хотелось бы уточнить
некоторые правила, как я их себе представляю.
Для меня утопия делится на официозную - понятие о загробном мире или
представление о коммунизме-и индивидуальную, под которой я подразумеваю
конструкцию того или иного мыслителя. Они всегда антагонистичны и порой
враждебны, но обязательно статичны. Рай - всегда рай. Утопия Чернышевского
или Кампанеллы тоже фотографический снимок, одинаковый вчера и сегодня.
Утопия - мраморная статуя.
Антиутопия вовсе не антагонист утопии и не производное от нее. Они
зачастую вовсе не связаны между собой. Утопия - конструкция, как правило,
совершенно не связанная с жизнью. Антиутопия - производное от настоящего.
Утопия - воля ее изобретателя. Таким он видит мир будущего или мир
прошлого - временные рамки зачастую не важны, потому что утопия не способна
к развитию. Хотя может погибнуть, как правило, от внешних причин.
Антиутопия - отражение страха нашего современника перед будущим. Ответ
на вопрос: куда мы идем и что с нами будет? Но вопрос этот идет от
констатации факта: с нами происходит что-то тревожное.
И куда бы автор ни помещал антиутопию, как бы ни маскировал ее, она
все равно расположена рядом с нами, в нашем временном и территориальном
пространстве. Антиутопия может быть абсолютно неправдоподобна, как
неправдоподобен ночной кошмар. Но все равно это происходит или может
произойти с нами.
На этом я завершаю теоретическую часть и предлагаю перейти к генезису
проблемы и особенностям этого явления.
Я называю два различных направления в отечественной фантастике одним
явлением на том основании, что побудительные причины их возникновения
схожи: мечта об идеале и "антимечта", то есть страх перед будущим. Надежда
на светлое будущее и страх перед будущим темным.
Теоретически, утопию советская власть должна была приветствовать, а
антиутопию гнать. На деле же и утопия, и антиутопия оппозиционны власти.
Это можно увидеть на конкретных примерах.
* * *
Советская утопия официального порядка появлялась в трудах ведущих
марксистов, как светлый отблеск восходящего за лесом солнца, при условии,
что сам лес виден, а солнца еще никто не наблюдал. Правда, все знали, что
оно светит и греет, и потому Данко обязательно приведет к нему
заблудившийся в темном лесу народ.
Создать же советскую индивидуальную утопию судьба повелела близкому
соратнику Ленина, а впоследствии сопернику, вовремя отошедшему от политики,
Александру Александровичу Богданову (Малиновскому).
Ровесник, шахматный партнер и друг Ленина по минусинской ссылке,
Богданов написал в конце XIX века книгу "Основные элементы исторического
взгляда на природу". И как вспоминал в некрологе Богданова их общий с
Лениным друг П. Лепешинский, муж той самой фантастической коммунистки,
которая радовала Сталина, открыв самозарождение жизни в плохо отмытых
пробирках: "Богдановская натурфилософия того времени, далекая еще от уклона
в сторону идеализма, пришлась в высшей степени по вкусу Владимиру Ильичу, а
он на все лады рекламировал ее нам, своим единомышленникам и товарищам по
ссылке. Да и впоследствии, когда Владимиру Ильичу пришлось выдерживать за
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг