литературе тяга именно к фантастическому сюжету или сплаву реальности и
фантастики. На Западе сейчас десятки авторов... в этот поток понемногу
начинает вливаться и русская литература: роман "Аэлита" А. Толстого, роман
"Хулио Хуренито" И. Эренбурга, роман "Мы" автора этой статьи, работы
писателей младшей линии - Каверина, Лунца, Леонова".
Характерная деталь: Замятин убежден, что его роман - уже сбывшееся
явление именно отечественной литературы.
Его суждения о конкретных романах и повестях советских писателей
бывают субъективны, с некоторыми можно спорить, но они всегда интересны и
остры. Разбирая "Аэлиту" Алексея Толстого и отмечая ее достоинства, Замятин
тем не менее упрекает Толстого в доминанте быта: "А. Толстой из почтового
поезда попробовал пересесть в аэроплан фантастики - но только подпрыгнул и,
растопырив крылья, сел на землю, как галчонок, выпавший из родного гнезда
(быта)... Красноармеец Гусев - единственная в романе по-А. Толстовски живая
фигура: он один говорит, все остальные - читают".
Мне кажется, что тут дело не столько в господстве быта - сам-то
Замятин многократно ратует за сплав быта и фантастики, полагая, что именно
в этом путь к наибольшим достижениям в литературе. В самом деле причина
спора лежит глубже - Замятин против упрощения, оглупления людей и ситуаций,
сведения проблем километровых к сантиметрам, иллюстрирования лозунгов.
Наверное, поэтому, хоть Эренбург далек от него как художник, Замятин очень
высоко оценивал "Хулио Хуренито", утверждая, что "Эренбург, пожалуй, самый
современный из всех русских писателей". И как бы продолжая спор с Толстым,
он пишет о романе Эренбурга: "Едва ли не оригинальней всего, что роман -
умный и Хуренито - умный. За малыми исключениями, русская литература за
последние десятилетия специализировалась на дураках, идиотах, тупицах,
блаженных, а если пробовали умных - не выходило умно. У Эренбурга вышло.
Другое - ирония. Это - оружие европейца, у нас его знают немногие: это -
шпага, а у нас дубинка, кнут. На шпагу поочередно нанизывает Эренбург
империалистическую войну, мораль, религию, социализм, государство -
всякое".
Впрочем, ирония как оружие - любимая шпага Замятина. Говоря об авторе
"Хулио Хуренито", он не удерживается от иронического укола: "Грядущий
интернационал он чувствует так живо, что уже заблаговременно стал писателем
не русским, а вообще - европейским, даже каким-то эсперантским".
Уже в раннем Булгакове Замятин почувствовал литературную и идейную
близость. Он увидел и отметил "Дьяволиаду" Булгакова, хотя далеко не всем
она его удовлетворила. Повесть не отвечала Космическому философскому
мышлению Замятина - он требовал от Булгакова большего: "У автора,
несомненно, есть верный инстинкт в выборе композиционной установки:
фантастика, корнями врастающая в быт, быстрая, как в кино, смена картин -
одна из немногих формальных рамок, в какие можно уложить наше вчера - 19,
20-й год".
Но именно принцип кино, по мнению Замятина, обедняет "Дьяволиаду",
лишая ее глубины. И потому "абсолютная ценность этой вещи Булгакова, уж
очень какой-то бездумной, не так велика, но от автора, по-видимому, можно
ждать хороших работ".
К сожалению, "главной работы" Булгакова Замятин не дождался.
* * *
Гром грянул в конце двадцатых годов. Это было закономерно. Бойкие
дельцы от литературы захватили административные посты, и каждое слово
Замятина, сказанное прежде и повторяемое ныне, было для них опасным
вызовом. Е. Замятина нельзя было сломить и заставить петь аллилуйю - он был
не только одной из самых авторитетных фигур в советской литературе, он был
воплощением принципиальности и честности. Это дерево необходимо было
срубить не только потому, что вершина его поднималась слишком высоко, но и
чтобы испугать его меньших братьев.
Перелом во внутренней политике государства сопровождался переломом в
литературе и искусстве. Функции карательных органов были переданы в
литературе РАППу, и одной из основных жертв этой кампании стал Замятин.
В письме к Сталину в 1931 году Замятин писал: "Организована была
небывалая еще до тех пор в советской литературе травля, отмеченная в
иностранной прессе: сделано было все, чтобы закрыть для меня всякую
возможность работы. Меня стали бояться вчерашние мои товарищи,
издательства, театры. Мои книги были запрещены к выдаче из библиотек. Моя
пьеса ("Блоха"), с неизменным успехом шедшая во МХАТе 2-м уже четыре
сезона, была снята с репертуара. Печатание собрания моих сочинений в
издательстве "Федерация" было приостановлено...".
Замятину, по существу, был вынесен смертный приговор.
"Для меня как для писателя именно смертным приговором является лишение
возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою
работу я не могу", - писал он Сталину.
Два великих советских писателя, попавшие в сходные условия,
отчаявшись, написали письма генеральному секретарю партии с просьбой о
помиловании. Оба прожили после того недолго и умерли (смерть их была
ускорена травлей) в расцвете сил: Булгаков и Замятин. В остальном их судьба
сложилась по-разному.
Для Замятина решающую роль сыграла дружба с Горьким. Уже в 1930 году
он обратился к Горькому с просьбой помочь ему уехать на время за границу,
чтобы избавиться от повседневной отвратительной травли.
Замятин был убежден, что господство РАППа и создавшаяся трагическая
ситуация в нашей литературе - явление временное. Что страшные предчувствия
романа "Мы", разгаданные охранителями догмы, не сбудутся. Не сегодня-завтра
победит трезвость, разум.
Эту точку зрения разделял и Горький. И неудивительно, что он в ответ
на просьбу Замятина заметил: "Подождите до весны. Увидите - все изменится".
Наступила весна 1931 года. Ничего не изменилось. Стало еще хуже. И
когда весной Замятин - усталый, больной, страдающий от обострившейся
астмы - пришел к Горькому снова, тот согласился помочь. Тогда и было
написано письмо Сталину с просьбой отпустить писателя на некоторое время за
границу. Горький сам отвез это письмо Сталину и смог добиться его согласия.
Разговор с Горьким состоялся у того на даче.
"- Ваше дело с паспортом устроено, - сказал Горький. - Но вы можете,
если хотите, вернуть паспорт и не ехать.
- Я поеду, - ответил Замятин.
Горький нахмурился и ушел в столовую к гостям".
Потом, прощаясь, как вспоминает Замятин, Горький сказал: "Когда же
увидимся? Если не в Москве, то, может быть, в Италии? Если я там буду, вы
ко мне приезжайте, непременно! Во всяком случае, до свидания".
Они больше не увиделись. Замятин был последним писателем, который
получил разрешение уехать. Даже самому Горькому такого разрешения уже не
дали.
Сведений о жизни Замятина в Париже немного - друзья и знакомые его
умерли далеко от родины, да и мало с кем Замятин общался. Прожил он после
отъезда чуть больше пяти лет. Жил в бедности, замкнуто. Что написал?
Несколько статей, в том числе большую и очень теплую на смерть Горького.
Перебивался сценариями, в частности, написал сценарий для французского
фильма "На дне" по Горькому.
Его друг А. М. Ремизов вспоминал: "Он приехал с запечатанными губами и
запечатанным сердцем". Он ждал возвращения.
И с каждым годом все более понимал, что возвратиться не может.
Как-то незадолго до смерти они встретились с Ремизовым на рынке, где
покупали картошку. Ремизов с горечью спросил: "Когда же вы заговорите своим
голосом?" Замятин улыбнулся и ответил: "Будет".
В марте 1937 года Замятин умер.
Один из его знакомых вспоминает, что лестница в доме © 14 на улице
Раффе, где жил Замятин, была такая вьющаяся и такая узкая, что гроб
спускали в вертикальном положении. Гроб был простой, дощатый, и отвезли его
на далекое кладбище в предместье Парижа, где хоронили "русскую бедноту".
Было Замятину пятьдесят три года.
"Замятин даже в гробу, - продолжает парижский знакомый, - сохранил
улыбку и стоя - не лежа, а стоя! - спустился с улыбкой по винтовой лестнице
из своей бедной, заваленной книгами и рукописями квартиры на пути к бедному
кладбищу".
С его смертью на много десятилетий из русской литературы ушла
антиутопия. Возвратится она лишь в семидесятые годы в романах Стругацких.
Зато осталась и расцветала особая, советская социалистическая утопия
тридцатых годов.
Радостный хохот в концлагере
1.
К 1930 году Партия решила, что нэп себя изжил, что с частной
собственностью и крестьянским мелким хозяйством пора кончать. Путь вперед -
это путь на коллективизацию сельского хозяйства и создание могучих
индустриальных гигантов.
Ожидая сопротивления такому повороту во внутренней политике,
большевики решили изменить курс быстро, энергично, жестко, чтобы
предвосхитить возможные волнения. А так как методы принуждения уже были
отработаны и испытаны, по всей стране возникли тысячи концлагерей. Миллионы
недобитых буржуев, кулаков и примкнувших к ним интеллигентов отправились по
этапу на Восток и Север.
С завершением нэпа завершилась и литературная многоголосица.
Был создан единый Союз писателей, а затем подобные ему союзы
художников, композиторов и кинематографистов, чтобы все "творческие
единицы" получили свои замятинские нумера и творили отныне под постоянным
контролем партии.
И, пожалуй, из всех видов литературы больше всего пострадала именно
фантастика. Счастливое отрочество Золушки завершилось на кухне без всяких
перспектив на туфельки, которые отныне будут раздаваться лишь по талонам,
причем одного размера и окраски.
В чем же причина исключительно отрицательного отношения властей к
фантастике, что привело к ее ликвидации?
Думаю, все дело в том, что фантастика, в отличие от реалистической
литературы, понимает жизнь общества как сумму социальных процессов.
Реалистическая литература отражает действительность, как правило, через
человека и его взаимоотношения с другими людьми. Для фантастики важнее
проблема "человек-общество". И вот, когда к 1930 году наша страна стала с
шизофренической страстью превращаться в мощную империю рабства, которая не
снилась ни одному фантасту, переменились, в первую очередь, не отношения
между людьми, не отношения между возлюбленными или родителями и детьми
(хотя попытки внести перемены и в этот аспект человеческих отношений
делались - вспомним о Павлике Морозове), а взаимоотношения индивидуума и
социума. Эти перемены разглядела фантастика, а прозорливость в те годы не
прощалась.
Любой фантаст - еретик, что признавал великий Евгений Замятин. Но не
любой фантаст - борец.
Совсем не обязательно в еретики попадают только сознательные
выразители альтернативных путей или взглядов. Еретик может даже не
подозревать, что подрывает основы. Он полагает, что способствует их
укреплению, но тем не менее подлежит устранению, так как ход мыслей Вождя
неисповедим, особенно в областях, где контролирующий идеолог сам не знает,
что хорошо, а что плохо.
Фантастику после 1930 года (и до наших дней) рассматривали с
подозрением не только потому, что она в чем-то сомневалась и на что-то
указывала, а потому, что она потенциально могла это сделать, тогда как
Власть не понимала, зачем это нужно.
Достаточно пролистать массовые журналы той поры, чтобы увидеть резкий
перелом в их содержании. Фантастика, как будто по мановению волшебной
палочки, исчезает со страниц. Все писатели замолкают.
Полагаю, это было вызвано не приказом, а инстинктом самосохранения,
пониманием катастрофы, обрушившейся на страну. Ведь фантаст по складу
своему - существо чуткое, быстрее иных угадывающее тенденции в развитии
общества. А общество становилось фантастически антиутопичным. Настолько,
что страшно было даже размышлять над тем, куда приведет эта эволюция.
Пресса и ораторы, мгновенно подключившись к выполнению исторической
задачи, начали оболванивать читателя. Литературный и журналистский уровень
упал на порядок. Массовое сознание выковывалось на таком примитивном
уровне, что сегодня уже не понимаешь: как, неужели в это можно было верить,
воспринимать серьезно? Но ведь верили и аплодировали. И вся фантастика
провалилась в тартарары, потому что ни Замятин, ни Оруэлл не смогли бы
выразить действительный ужас превращения миллионов людей в потребителей
напечатанного бреда.
В считанные месяцы произошло раздвоение общественного сознания: страна
погружалась во мрак антиутопии, в то время как средства массовой информации
вырабатывали концепцию утопии, в которую якобы общество вступало.
Обратившись к прессе тех лет, нетрудно увидеть, как это делалось...
"Тюремная политика всех капиталистических стран направлена к тому,
чтобы подавлять личность заключенного, в частности, ее творческие порывы и
потребности. У нас, в СССР, принцип совершенно иной. Одним из орудий
перевоспитания в тюрьме является свобода творческих проявлений
заключенного. Нигде в мире не могут встретиться среди работ заключенных
вариации на тему 1 Мая, какие совсем не редки у нас... Скульптурных
произведений меньше, чем живописных. Белый хлеб заключенные скульпторы
пережевывают до тех пор, пока не получится клейкая масса, а когда фигуры
твердеют, они производят впечатление сделанных из слоновой кости..."
(Журнал "30 дней".)**
"Новая игра читателей "30 дней". Мы решили выяснить, все ли
благополучно в личном поведении наших читателей. Анкета поможет нам
осознать преступность некоторых наших поступков:
Вопрос: Нуждаетесь ли вы в отпуске по болезни, который просите у
врача?
Наказание: Ст. 169, лишение свободы до 2 лет.
Вопрос: Нарушаете ли вы правила уличного движения, идя по левой
стороне улицы?
Наказание: Ст. 192, до 1 месяца принуд. работ.
Вопрос: Всегда ли вы возвращали книги в библиотеку?
Наказание: Ст. 168, лишение свободы до 2 лет.
Вопрос: Не расписывались ли вы на стене беседки в общественном саду?
Наказание: Ст.74, лишение свободы до трех месяцев.
Вопрос: Не уходите ли вы с собраний?
Наказание: Хотя это преступление не входит в уголовный кодекс, оно
жестко осуждается советской моралью и общественностью".
"На фабрике "Красная заря" началась чистка партии. В этом деле пионеры
фабрики приняли активное участие. Они обходят цеха с барабаном и горном,
собирают рабочих на чистку и ведут с ними беседу на эту тему".
"Партия поручила ОГПУ, - сказал товарищ Ягода в 1931 году своим
работникам, - построить Беломорско-Балтийский канал. Надо начать немедленно
и кончить к навигации 1933 года... Чекисты выехали на место строительства,
куда ОГПУ собрало несколько тысяч различно опасных обществу,
классово-враждебных диктатуре пролетариата. Это был небывалый экскурс ОГПУ
в самые глубины человеческого падения. Люди чувствовали, что им внушают и
предлагают какое-то полезное дело. Они пошли ударными бригадами на подступы
скал, взрывая их под собственный радостный хохот. Людей уже не устрашала
высшая мера наказания - смерть, они стали бояться попасть на черную доску".
Из речи Ворошилова на XVII съезде партии в 1934 году:
"Необходимо раз и навсегда покончить с вредительскими "теориями" о
замене лошадей машинами и "отмирании" лошадей".
Журнал "Вокруг света":
"Город Ленина. Маяк Ленина.
Построим маяк-памятник Ленину в Торговом порту, чтобы свои и чужие
суда далеко в открытом море видели, знали, чувствовали: Страна Советов!
Цель памятника - противопоставление статуе Свободы в Нью-Йоркском
порту. Высота памятника 100 метров (статуя Свободы 96 метров). ...Ленин
стоит на Земном шаре, вернее на одной шестой части его".
А. Александров, руководитель ансамбля красноармейской песни и пляски:
"Наш ансамбль выступал на торжественном вечере в Центральном доме Красной
Армии. Иосиф Виссарионович тепло поблагодарил за выступление и сказал:
- Вам нужно пополнять репертуар народными песнями.
Радостные и окрыленные покинули мы в тот вечер здание ЦДКА. Перед
ансамблем открылся новый путь, все стало ясно, все сомнения были
разрешены".
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг