Слова Александрова в своей святой простоте замечательно отражают суть
эпохи: "Все стало ясно, все сомнения были разрешены". И эти же слова -
смертный приговор фантастике - литературе сомнения.
А. Смелянский в книге о Булгакове пишет: "Апокалипсис входил в быт,
становился нормой". Именно Апокалипсис становился нормой, а сомнения в его
единственной правильности, в окончательности и вечности, грозили смертью.
Как схожи письма Замятина и Булгакова, написанные в начале этого
страшного периода. И тот, и другой отлично понимали, что логика
Апокалипсиса закрывает им возможность говорить и писать. И Булгаков
обращается к Сталину со словами: "Невозможность писать равносильна для меня
погребению заживо".
Сам Сталин не оставил свидетельств о своем отношении к фантастике,
хотя можно не сомневаться: она была для него неприемлема. А читать он ее,
разумеется, читал. К Булгакову и Замятину он относился очень внимательно,
наверняка ему попадались фантастические опыты Богданова и Алексея Толстого.
И все же можно утверждать, что причина крушения и исчезновения фантастики
на рубеже 30-х годов не результат решения Сталина, а закономерность,
которую ощущали все без исключения действующие лица этой драмы.
2.
Весь этот набор цитат и рассуждений сам по себе требует определенного
обобщения. И лишь тогда мы сможем понять, в каком положении оказалась
фантастика. По сути, она вынуждена была потесниться, уступив ранее
принадлежащие ей функции прессе. Если внимательно пролистать журналы и
газеты, начиная с 1930 года, неожиданно ловишь себя на мысли, что читаешь
один бесконечный роман-утопию.
Религия относила утопию к потустороннему миру, воплощая ее в образе
рая.
Созданное в 1917 году в России новое общество провозгласило стремление
к народному счастью земным делом. Условно говоря, отняв у религии понятие
рая, перенесло его на землю, доказывая, что "при правильной постановке"
земной рай достижим.
Но к 1930 году первоначальные установки социалистической идеологии
претерпевают значительные изменения. С приходом к власти Сталина немедленно
изгоняется из сознания альтернативность путей и целей. Сталин получает
право верховного божества, обладающего знанием истины в последней
инстанции, а жрецы истины становятся жрецами сталинизма; их цель - угадать
и правильно истолковать тот путь, что видится вождю.
С каждым днем действительность разрушала тот образ будущего, что
рисовался абстрактно и умозрительно. Разрушала его через события
настоящего. По стране прокатывались аресты и первые политические процессы,
началась коллективизация. Индустриализация с ее бешеными темпами заставляла
все более прибегать к принудительному рабскому труду. Если общество будет
говорить об этом открыто, то скажется трагическое противоречие между его
гуманными целями и мрачной действительностью. И вот сравнительно быстро
происходит "закрытие" общества: сначала скудеет информация, пресекается
гласность, а затем искажается правда. В этом был заинтересован не только
Сталин, но и быстро набирающая силы советская бюрократия, так как подобная
атмосфера объективно усиливала ее возможность править страной без участия
собственного народа.
Однако полное исчезновение информации невозможно, ведь пресса должна
что-то сообщать.
И вот тогда начался процесс подмены информации неким ее суррогатом,
целью которого было создать картину жизни в стране, имеющую нечто общее с
действительностью лишь в частностях, но создающее в целом искаженное
представление. Идеализированную картину, в которой нет места умирающим от
голода украинским крестьянам, составам с ссыльными кулаками, пыткам на
Соловках и ночным арестам, бедности, нехватке товаров и т.д.
В выполнении этой задачи пресса и иные средства массовой информации
преуспели. Те выдержки из газет, что цитировались выше, отличное тому
подтверждение.
Уже в начале 30-х годов создалась ситуация, когда человек, раскрывая
газету или включая радио, получал информацию не о стране, в которой он жил,
а о некоем утопическом государстве, где заключенные лепят скульптуры из
белого хлеба, которого в булочных не хватает.
Это явление я и называю "сталинской утопией", фантастическим романом,
который публиковался ежедневно на страницах газет и журналов и в который
приказано было верить. И не только верить, но и подтверждать свою веру
выступлениями на собраниях и даже в частных беседах. Страна начала жить в
двух плоскостях - плоскости реальной, что было видно любому стоящему в
очереди или относящему передачу в тюрьму, и в плоскости утопической. С
течением времени восприятие собственной жизни как утопической стало
настолько привычным, что люди одинаково верили и в действительность, и в
утопию, причем мера доверия к утопии постоянно росла и питалась двумя
психологическими факторами. Во-первых, каждый мог сказать себе (и говорил):
"Это у нас в деревне/в городе так плохо, это у нас в колхозе коровы
подохли. Зато в соседней области - мы об этом читали - живут замечательно.
Настоящая жизнь начинается за холмом". Во-вторых, существовала формула
временности: "Да, сегодня у нас еще есть недостатки, но как только мы
расправимся с внутренними врагами и вредителями, как только мы станем
сознательнее, эти трудности исчезнут".
Так впервые в истории человечества утопия стала нормой жизни целого
народа.
Для фантастики возникновение сталинской утопии было катастрофой. Если
утопия уже существует, тогда писать не о чем. И уж тем более незачем
печатать фантастов, когда страной правит самый великий фантаст
современности.
Значение этого исторического казуса выходит далеко за пределы нашего
исследования. Сталинская утопия была частью идеологии 30-х годов. Слова "Мы
придем к победе коммунистического труда" перестали быть надеждой, они стали
законом. Сомнение в этом каралось смертью.
Чем был вызван шок Замятина, Булгакова, Платонова и иных честных
писателей? Они вдруг увидели, как на их глазах общество надежд превращается
в антиутопию, о которой они в той или иной мере предупреждали.
Но это превращение не исключало уверенности, причем не только
объявленной официально, но и разделяемой большинством общества, что целью
его является построение рая на земле (который называть раем было
запрещено).
Следовательно, если ты хочешь остаться в фантастике и зарабатывать ею
на хлеб, ты обязан писать о том, как антиутопия через несколько лет
переродится в совершеннейшую утопию.
Тут мы сталкиваемся с дополнительным парадоксом: усложняло задачу
писателя еще и то, что, создавая утопию, нужно было отталкиваться не от
картины существующего общества, а от его видимой, идеализированной модели.
То есть действительное общество (если задуматься всерьез) таких шансов не
имело.
И началась эскалация лжи.
В 1933 году Карл Радек провозглашал: "Сталин победил, ибо правильно
предвидел дальнейший ход мировой истории... Сталин стал великим зодчим
социализма... С величайшей энергией кинулись рабочие массы к очистке
всякого рода винтиков и колес машины пролетарского государства..."; "Посев
и уборка хлеба в 1933 году показали победу социализма в деревне".
Утопические картины господствовали в "реалистической" литературе. На
громадных полотнах колосились колхозные нивы, и товарищ Сталин подставлял
лицо ласковому ветерку. Режиссеры снимали утопические фильмы и ставили
утопические спектакли. Утопия стала кривым зеркалом действительности. Шабаш
созидания утопии вовлекал все новых творцов.
Вершиной сталинской утопии тридцатых годов, на мой взгляд, стала книга
Лиона Фейхтвангера "Москва 1937".
Я отношу ее к советской литературе, так как за рубежом она была издана
небольшим тиражом, вызвала резкие возражения интеллигенции и бестселлером
не стала. Но Сталин нашел в книге Фейхтвангера нужный ему "взгляд со
стороны", свидетельство "нейтрального" наблюдателя, умудрившегося увидеть
не Советский Союз, а утопический образ Советского Союза. Недаром книга
вышла в Москве тиражом в 200 тысяч экземпляров и установила мировой рекорд:
была сдана в производство 23 ноября 1937 года, а подписана к печати 24
ноября того же года.
Книга Лиона Фейхтвангера забыта. Но до сих пор у нас порой спорят, что
же заставило умного крупного писателя написать панегирик террору, воспеть
не нашу страну, а тот ее фальшивый облик, который хотел явить миру Сталин.
Неужели писатель был так наивен?
Я более склоняюсь к мнению тех исследователей, которые полагают, что
Фейхтвангер, бежавший из фашистской Германии и разочарованный в попытках
западных стран противостоять фашизму, отчаянно искал оплот против него и
убедил себя в том, что лишь Советский Союз способен стать таковым. Именно
поэтому он согласился закрыть глаза на все, что увидел и узнал, и выпустить
в свет утопию, сыгравшую грустную роль внутри нашей страны, где она была
превращена в бестселлер.
Вот некий синопсис из фраз Фейхтвангера, который может пояснить,
почему я рассматриваю эту книгу, как советскую утопию: "Писатель, увидевший
великое, не смеет отказаться от дачи свидетельских показаний... В
многочисленных магазинах можно в любое время и в большом выборе получить
продукты питания по ценам, вполне доступным среднему гражданину Союза...
особенно дешевы и весьма хороши по качеству консервы всех видов... в
ближайшем будущем исчезнут и мелкие недочеты, мешающие им сегодня...
Москвич идет в свои универмаги, подобно садовнику, желающему взглянуть, что
же взошло сегодня. Москвичи точно знают, что через два года у них будет
одежда в любом количестве и любого качества, а через десять лет и квартиры
в любом количестве и любого качества... Больше всех разницу между
бесправным прошлым и счастливым настоящим чувствуют крестьяне, составляющие
громадное большинство населения. Они не жалеют красок для изображения этого
контраста... у этих людей обильная еда, они ведут свое хозяйство разумно, с
возрастающим успехом... Какая радость встретить молодых людей! Будущее
расстилается перед ними как ровный путь, пересекающий прекрасный
ландшафт... Единодушный оптимизм советских людей удивления не вызывает...
Ученым, писателям, художникам, актерам хорошо живется в Советском Союзе...
Что касается Советского Союза, то я убежден, что большая часть пути к
социалистической демократии им уже пройдена... Люди чувствуют потребность
выразить свою благодарность, свое беспредельное восхищение. Они
действительно думают, что всем, что они имеют и чем они являются, они
обязаны Сталину. Безмерное почитание относится не к человеку Сталину, - оно
относится к представителю явно успешного хозяйственного строительства...
Сталин исключительно скромен. Он не присвоил себе никакого громкого
титула".
Разумному независимому наблюдателю поверить в эту утопию было
невозможно. Условность, фанерность ее пропагандистских декораций была
очевидна. Кровавая игра в процессы против врагов народа, столь умилительно
описанная Фейхтвангером, осуждалась интеллигенцией всего мира. Правда, мы
не знали, что же в самом деле говорят о нас, и потому пребывали в
убеждении: враги клевещут, а весь мир рукоплещет.
Присутствовавший корреспондентом на процессе Бухарина и Рыкова
английский журналист Фицрой Маклин писал в те дни о механике создания той
части утопии, что имела дело с врагами Советского Союза: "Весь процесс был
тщательно написанной басней, призванной донести до населения страны
некоторое число тщательно отобранных моралей. Лейтмотивом процесса было
утверждение, что противоречить власти невозможно. Он должен был поддержать
тот уровень нервного напряжения, что существовал в обществе,
распространяясь на все области жизни, ставшего составной частью внутренней
политики. Научая людей подозревать друг друга, утверждая, что предатели и
шпионы находятся везде, можно поднять до абсурда уровень "бдительности",
закрывая таким образом путь к любому проявлению самостоятельной мысли. И
очень важно в этой басне было убедить народ в том, что нехватка товаров и
плохие урожаи вызываются не недостатками самой системы, но сознательным
вредительством врагов. А с ликвидацией иностранных лазутчиков и внутренних
врагов наступит всеобщее изобилие и мир".
Далее журналистский отчет о процессе, оставаясь документальным
свидетельством очевидца, начинает звучать как страница из антиутопии, и это
неудивительно, потому что стоило сорвать со сталинской утопии тонкий и
полупрозрачный покров, как под ним обнаруживалась самая настоящая
антиутопия, до ужаса которой не смогли подняться ни Замятин, ни Оруэлл: "За
прошедшие месяцы судьи, прокурор, обвиняемые и НКВД без сна и отдыха
трудились над созданием соответствующей легенды, как авторы, продюсеры и
актеры совместно трудятся над производством фильма: сочетая реальное и
воображаемое, правду и иллюзии, намерения и действия, отыскивая связи и
сочетания, которых в действительности не существовало, затеняя темные места
и высвечивая яркие пятна, воплощая все это творчество в пятьдесят томов
доказательств, лежавших на столе перед судьей Ульрихом. Неизбежно, по мере
того, как совместная работа продолжалась, и фильм начинал обретать форму,
границы между правдой и иллюзией все более стирались, и возникала странная
гордость авторства, которая заставит жертв и обвинителей спорить в суде по
поводу мельчайших деталей тех событий, что в самом деле не существовали
нигде как в воображении участников постановки. В воображении Ульриха, в
воображении Вышинского, в воображении следователей НКВД, в воображении
обвинителя Ягоды и, что самое главное, в воображении советского народа".
Фактически никто из наших писателей 30-х годов не смог и не посмел
отразить хоть долю этого апокалипсиса. Исключения, ставшие известными
сегодня - небольшая повесть Лидии Чуковской или отдельные, безумно отважные
стихотворения Мандельштама, - лишь подтверждают общее правило. С другой
стороны, бегство от действительности, пронизавшее всю советскую литературу,
привело к тому, что вы не сможете найти ни одного произведения
художественной литературы, которое описывало бы политические процессы,
допросы и лагеря с позиций утопии (то есть апологетической позиции). Даже
там, где литература выводила кулака, диверсанта или вредителя, она всегда
останавливалась на моменте его разоблачения, не двигаясь дальше, хотя,
казалось бы, в интересах пропаганды нужно было создавать романы, помогающие
Ягоде или Ежову художественным осмыслением их трудов. Наши писатели
послушно ездили на Беломорско-Балтийский канал и писали очерки о
перевоспитании врагов народа, но только очерки. Выступали в прессе со
статьями, призывающими казнить убийц и предателей. Но все это
ограничивалось внелитературным действом. Откликнувшись, как положено, на
процессы в прессе, А. Толстой возвращался за письменный стол писать "Петра
Первого", а В. Катаев - "Белеет парус одинокий".
Кроме того, у искусства оставались еще испытанные, хотя и подзабытые
за предшествующие десятилетия средства самозащиты - иносказание и отражение
действительного порядка вещей в фантастической форме. Через несколько лет
на этот путь станет кинорежиссер Эйзенштейн, поставивший вторую серию
"Ивана Грозного", и в сказочной форме это будет делать Шварц в своих
пьесах. Но подобная хитрость разоблачалась быстро и жестоко.
К счастью для нас, "Мастер и Маргарита" Булгакова не попала на глаза
цензорам. Временно погребенный роман дожил до встречи со своим читателем.
При ином же обороте событий тезис Михаила Афанасьевича о том, что "рукописи
не горят", мог бы оказаться ложным. И сгорела бы рукопись "Мастера и
Маргариты", как сгорели неизвестные нам романы погибших, замученных
писателей.
Мне кажется странным, что никто из критиков и исследователей не
воспринял роман Булгакова "Мастер и Маргарита" как единственную советскую
антиутопию второй половины 30-х годов. Суть романа раскрывается, как мне
кажется, с первых же строк седьмой главы "Нехорошая квартира", описывающей
судьбу квартиры © 50 в доме на Садовой улице, той самой, где поселяется
Воланд. Очень спокойно, деловито, почти документально, Булгаков описывает,
как одного за другим арестовывали всех ее обитателей именно для того, чтобы
предусмотрительно освободить квартиру для дьявола и его слуг. Упорно
повторяя при описании эпидемии арестов в квартире © 50, что мы имеем дело с
колдовством, сказкой, Булгаков судьбу квартиры вскоре и впрямь связывает с
черной магией. Оставаясь лишь читателем Булгакова, а не исследователем его
творчества, я все-таки убежден, что Воланд с его террором и в то же время
странным чувством юмора, с желанием и умением казнить, посмеиваясь при
этом - ипостась Сталина, а квартира © 50 - страна, в которой Сталин правит.
Эта параллель для меня столь очевидна, что, читая описания появления
Воланда и его своры в Варьете, я видел мысленно фотографию Сталина с его
ближайшими соратниками в президиуме предвоенного торжественного собрания.
3.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг