отвратительное человекоподобие обезьян; пресыщенность силою львов; угрюмое
безразличие носорога и чудовищное безобразие левиафана-бегемота; наблюдали
гнусно-наглых гиен, бесшерстых, дрожащих ланей, козлов с привешенной головой
диавола, широкозадых зебр, хитрых, завернутых в шубу россомах, рысей,
которых немецкая сказка метко почитала переодетыми лесными царями, тигров с
бородой, на которой должна бы запекаться кровь, тупых буйволов и лукавых
барсуков - наблюдали весь этот мир земных тварей, из которых каждая выражала
ту или иную сущность человеческой души, которые все кажутся примерами,
начертанными Великим Учителем на поучение человеку в старой "книге природы".
А после ждали нас еще громадные клетки птиц, слепивших стоцветными
оперениями, то легких, как летающие пушинки, то тяжких, как окрыленные глыбы
гранита, поющих нежно, кричащих страшно, свистящих злобно и насмешливо,
длинноносых, широколапых, извивающихся, как переменчивая выпь, или
угрюмо-гордых, как серые грифы, или давно ставших неживыми символами, как
белые чайки. И, еще после, можно было сойти в подземелье, где за громадными
стеклами открывалось население рек и моря, где плавали, свивались,
скользили, ныряли, парили недвижно, мелькали стада и единицы столь же
разноцветных рыб, с переливчатой чешуей, с глазами всегда изумленными, с
всегда испуганно дышащими жабрами. Там можно было содрогаться, глядя на
червеобразных мурен, упиваться несообразностью рыб-телескопов,
отворачиваться от мерзостных скатов и часами высматривать метаморфозы
наводящего ужас, омерзение, но тайно соблазняющего осьминога, который то
лежал, как бесформенный кусок слизи, то вытягивался, как фантастическое
вещество не нашего мира, то вдруг превращался в ловкого и хищного зверя,
стремительно и самоуверенно бросающегося на добычу.
В зрелище этих живых существ, которые и в неволе сохранили какую-то
долю дикой свободы, в их отважной повадке, в их надменных движениях, чуждых
унижения, в красоте их форм, в самом блеске их твердых зрачков было для нас
двоих, проводящих день в покорном рабстве, нечто неодолимо пленительное,
нечто наполнявшее нас невыразимой и утешительной тоской. Видя, как барс
грызет прутья клетки, или как орел еще раз, с клекотом, пытается взлететь
выше своего гигантского куполообразного храма, или как лиса вольно шныряет
по тропинкам отведенного ей сада, - мы обретали в наших душах почти
онемевшую жажду воли и буйного произвола: инстинкты далеких тысячелетий
пробуждались в нас. И подсматривая любовные схватки предоставленных своим
страстям зверей, мы переставали стыдиться своего темного чувства, влекшего
нас друг к другу, - и мне не стыдно признаться, что именно после того, как
на наших глазах рыжая львица, глухо стеня, предавалась торжествующему,
машущему гривой льву, мы впервые решились сблизить губы в поцелуе...
Из главы восьмой
Проходили и дни и недели. Давно миновал полуторамесячный срок, который
я себе назначил. Ничего не изменилось в моем положении, и, несмотря на
предупреждение дяди, я не мог не думать, что он обо мне позабыл. День за
днем являлся я в ненавистное здание Международного банка, чтобы продолжать
свое ненавистное и унизительное дело.
Гордость говорила мне, что мне давно пора освободиться от позорного
положения. Я сознавал, что выполняемая мною работа убивает во мне все
умственные силы, подавляет мои способности, разрушает мое нравственное
существо. Окруженный людьми ничтожными, исполняя труд механически и каждый
день подвергаясь постыдному обряду обнажения, я спускался на какую-то низшую
ступень существования. Иногда с ужасом я спрашивал себя, не потерял ли я
свою душу уже невозвратимо, незаметно для самого себя? Тот самый факт, что я
продолжал свою службу, не был ли он признаком моего последнего падения,
утраты внутренней силы?
Но расстаться с домом Варстрема значило отойти, отдалиться от Анни, и
эта мысль приковывала меня к моему месту самыми крепкими цепями. Работая в
банке, живя с ней в одном доме, я мог встречаться с ней каждый день. А разве
это не было блаженством, ради которого можно было согласиться на все, даже
на унижения?
В отеле Варстрема женская половина была отделена от мужской. После
одиннадцати часов вечера переход из одной в другую не дозволяется. Хотя все
мы были люди взрослые и самостоятельные, приходилось подчиняться этим
правилам лицемерного благоприличия, как всем другим измышлениям нашей, во
все желавшей вмешиваться, дирекции.
Конечно, мы находили способ обойти постановления отеля. Те из
обитателей "мужской" половины, кто хотел остаться с любимой женщиной дольше
установленного срока, просто не возвращался к себе в ту ночь: он оставался в
запертой части отеля до утра.
Так как нам с Анни всегда мало было назначенных по правилам часов, то
очень скоро я привык проводить с ней время до зари. Наши свидания
растянулись на всю ночь.
Большею частью, вернувшись после прогулки, мы спрашивали себе кофе и
располагались у окна, которое в комнате Анни выходило на широкое авеню, так
что внизу, под нами, в глубоком десятиэтажном колодце всегда волновалась
жизнь столицы. Анни садилась в кресло, а я у ее ног на пол, Я брал в руки ее
тонкие пальцы, видел над собой ее тихие глаза, и мы говорили бесконечно, о
нашем прошлом, о прочитанном в книгах, о вечных вопросах жизни и любви.
Очень редко говорили мы о нашем настоящем и никогда о будущем.
Анни была из строго-религиозной семьи, хотя не принадлежала ни к какой
из существующих церквей. Ее отец был проповедник, основатель маленькой
христианской секты, впрочем распавшейся по его смерти. Мать, тоже умершая
уже несколько лет назад, не покидала правоверного католичества, но как-то
умела ценить и чтить идеи мужа. От них у Анни осталась вера в промысл божий,
желание и способность молиться и наивная боязнь греха. Как маленькая
девочка, она готова была на коленах замаливать свое преступление, когда
впервые мы обменялись поцелуем...
Анни не была образованна, но у нее был острый ум, открывавший ей во
всех вещах и событиях самое существенное. Ее характеристики были чудом
меткости и обобщения. Она часто говорила афоризмами, сама того не замечая,
не добиваясь этого. Кроме того, у нее была чудесная память, сохранявшая все,
что ей случалось читать, слышать, видеть. Она все понимала с намека, и
говорить с ней было наслаждение. И я думаю, что эти мои слова - объективная
правда, а не преувеличения влюбленного.
Само собой понятно, что наши ночные беседы очень быстро привели нас к
той черте, за которой дружеские встречи обращаются в любовные свидания.
Ночная полумгла, тишина спящего дома, долгая близость двух, воздух,
напитанный запахом тела, - все это против нашей воля толкало нас в объятия
друг к другу. Сам того не желая, я касался ее колен, и меня влекло ощутить
прикосновение ее кожи. И я замечал, что она бессознательно, безвольно,
теснее прижималась ко мне, давала мне прильнуть к ней ближе.
Когда после долгого разговора о Данте, о бессмертных радостях Паоло и
Франчески в аду я, подчиняясь неодолимому порыву, обнял крепко и, сжимая ее
стан, сказал ей:
- Вот так разве страшно было бы в аду? Она мне ответила задыхаясь:
- Да, страшно, уже только потому, что в душе жило бы томление о
недоступном рае...
Потом, освободившись из моих рук, она добавила:
- Люди, которые весь смысл жизни видят в любви, мне кажутся похожими на
скульптора, который заботится только о выборе хорошего мрамора. Любовь сама
по себе, должно быть, прекрасное чувство, но оно становятся истинно
прекрасным только тогда, когда входит в душу, подготовленную к ней. Из
любви, как из куска мрамора, можно сделать все: бога и демона, совершенную
статую и безобразный обрубок.
Меня огорчило, что Анни могла рассуждать о любви так хладнокровно.
- Ты говоришь "должно быть", - сказал я, - значит, ты меня не любишь!
(Мы уже давно обменялись клятвами любви.) Анни опустила голову и
прошептала тихо: - Иногда...
Разумеется, то, что должно было совершиться с неизбежностью,
совершилось. Мы отдались друг другу, потому что были молоды, одиноки,
несчастны, потому что обоим нам хотелось ласки и нежности, хотелось
чувствовать себя близким кому-то...
Случилось это как-то невольно, незаметно, как могли бы упасть в
пропасть дети, игравшие неосторожно на ее краю.
Как ни влекло нас оставаться вдвоем, но мы не могли преодолевать
усталость после трудового дня. Первое время мы проводили часто всю ночь без
сна, прижавшись один к другому, перед ночным окном, следя переходы ночи в
зеленоватый рассвет и янтарную зарю. Утром, истомленные долгим
бодрствованием, бледные, бессильные, с истомой в костях, мы в последний раз
сжимали друг друга в скромных объятиях, сдавливали губы в прощальном поцелуе
и шли на новую работу... Потом мы все чаще и чаще стали засыпать около этого
окна, засыпать на полуслове, на ласковом восклицании, и, вдруг просыпаясь
утром, виновато и изумленно, мы говорили друг другу не то "здравствуй", не
то "прощай". Еще позже, видя, как истомлена Анни, я уговаривал ее лечь в
постель, а сам садился у ее ног и дремал, прислонившись спиной к стене...
Это была опасная игра детей на краю пропасти...
Было все, что бывает в таких случаях, и страдальное "не надо!" женщины,
которая ищет последних сил, чтобы отказаться от того, к чему властно
влечется все ее существо, и унизительное насилие мужчины, который стыдится
показаться слишком робким и уступчивым, и все безобразие неловких, неумелых
движений, о которых после нельзя вспоминать без мучительного чувства стыда.
Была беспощадность страсти и безудержность отчаянья, были горестные слезы,
жалостная дрожь, томительное "оставь меня", и были бесполезные, условные
утешения, слова, которые говорятся всеми и не нужны никому. Так, однажды
утром, мы расстались, как любовники. Наши товарищи, которые не могли не
знать о наших ночных свиданиях, были убеждены, что все это случилось гораздо
раньше, и мы были избавлены по крайней мере от нескромных взглядов других...
С того дня моя жизнь изменилась. В нее вошло благостное присутствие
страсти. Все события и все чувства озарились изнутри пламенным огнем
чувственности. Новое опьянение задернуло передо мной действительность
прозрачно-пламенным туманом, сквозь который все казалось прекраснее и
торжественнее. Жизнь перестала быть пресной, но получила вкус смертельного и
сладостного яда.
Теперь Анни, прощаясь со мной по утрам, говорила мне своим тихим,
осторожным голосом:
- Прощай, Артюр! Помни весь день, что у меня более нет ничего, нет
кроме тебя. Как евангельская вдовица, я отдала тебе свои две лепты: это
немного, но большего у меня не было.
И сознание, что во всем мире у Анни один защитник - я, наполняло меня
гордостью и уверенностью в своих силах.
Из главы двенадцатой
Мы только что принялись вновь, после обеденного отдыха, за работу, как
наш "старший", переговорив по телефону, объявил нам, что сейчас посетит нас
г-жа Варстрем, супруга главного директора, осматривающая все учреждения
банка.
Без исключения все мы смутились. Раздались с разных сторон вопросы,
должно ли нам одегься.
- Нет. Г-жа Варстрем желает видеть самый ход работ, как он совершается
обыкновенно.
Женщина - в нашем мужском монастыре! Это было так необычно, что мы
чувствовали себя потрясенными. Думаю, что многим, как и мне, хотелось
убежать куда-то. Это посещение казалось пределом оскорбления: нас словно не
считали людьми. Так древние римлянки не стыдились смотреть на обнаженных
рабов, так мы не стыдимся смотреть на не одетых животных...
Может быть, наш глухой протест принял бы более определенные формы, но у
нас не было времени. Тотчас за заявлением "старшего" послышался скрип
подъемной машины. Еще через минуту отворилась дверь, которая открывалась
только для работающих в счетном отделении, и в нее вошла женщина.
Г-жа Варстрем была моложе мужа лет на десять. Но заботы о теле и
искусство массажистов и институтов красоты придавали ей вид
двадцатипятилетней девушки. Цвет ее лица был безукоризненный; шея - как бы
из белого, чуть-чуть розоватого атласа; ее тело, стройно обтянутое модной
юбкой, напомнило мне грацией движений мою любимую черную пантеру.
Она вошла одна, потому что вход в счетное отделение посторонним был
строго воспрещен. Среди мраморных столов, заваленных грудами желтого золота,
среди обнаженных тел работающих мужчин, в палевом свете дня, слабо
проникавшем сквозь плотные занавески, она была в своем простом, но пышном
платье, в своей причудливой прическе выходцем иного мира. Словно живой
человек, новый Дант во образе женщины, сошел в один из кругов ада.
Проходя между столами, г-жа Варстрем обращалась к нам с расспросами,
которые сама, конечно, считала милостивыми. Одного она спрашивала,
утомляется ли он, другого, не слишком ли жарко в комнате, третьего, есть ли
у него родные и т. д. Сознаюсь, что большинство отвечало ей совсем
неприветливо. Чувствовалось подавленное раздражение в душах всех. Казалось,
что нарастает мятеж, готовый каждую минуту разразиться, как удар грозы.
Г-жа Варстрем делала вид, что не замечает этого настроения залы. Она
осматривала обнаженные тела с любопытством, которое доходило до
непристойности. Я не сомневался, что ее привело к нам темное желание
подразнить свое утомленное сладострастие. То, что я слышал о нравах этой
женщины, которую называли Мессалиной, утверждало меня в моем предположении.
Мне казалось, что я подмечал, как ее ноздри раздувались и как румянец
волнения проступал сквозь искусственную краску ее щек.
Приблизившись ко мне, г-жа Варстрем спросила мое имя. Я ответил.
- Так вы - мой племянник, - сказала она, - очень рада узнать вас.
Она протянула мне руку. Но я сделал вид, что не замечаю этого движения,
и сказал резко:
- Не знаю, мистрисс. Ваш муж действительно состоял в каком-то родстве с
моей матерью. Но я полагаю, что в моем положении я не имею права считаться с
этим родством.
Мои товарищи изумленно посмотрели на меня, так как я никогда не говорил
им о своем родстве с директором. А г-жа Варстрем, тоже сделав вид, что не
заметила моей грубости, продолжала:
- Напротив, мы должны это родство восстановить и познакомиться ближе.
Пожалуйста, приходите ко мне завтра вечером, в 8 часов. Я с удовольствием
узнаю вас получше. Помнится, муж мне даже говорил о вас и очень хвалил вас.
Я холодно поклонился, тут же дав себе слово, что не воспользуюсь
приглашением.
Г-жа Варстрем, не рискнув вторично протянуть мне руку, пошла дальше. Но
после одного ответа, особенно резкого, она поняла, что оставаться ей дольше
среди нас не безопасно. Любезно поклонившись нам, она попросила "старшего"
освободить нас сегодня на час раньше.
- Ваше приказание, миледи, закон! - отвечал тот. Шурша шелковыми
юбками, г-жа Варстрем удалилась.
Дверь закрылась за ней, и мы вновь остались одни, угрюмые, подавленные,
не смея выразить свое мнение в присутствии "старшего". Работа продолжалась,
но как-то вяло, тяжело...
Когда мы одевались в нашей "раздевальной", товарищи обратились ко мне с
язвительными намеками:
- Однако у вас видные родственники, г. Грайсвольд! Что же вы скрывали
от нас до сих пор, что метите в начальники к нам?
- Господа, - возразил я, - вы знаете, как я работаю изо дня в день. Вы
видите, что из этого пресловутого родства я не извлекаю никаких выгод. И не
думаю, чтобы когда-нибудь мне пришлось им воспользоваться. Во всяком случае
вы не можете упрекнуть меня, чтобы в чем-либо я поступил не по-товарищески.
Что же касается приглашения директриссы, то я не собираюсь идти к ней на
поклон, - и этого, кажется, довольно.
Я видел, однако, что вовсе не все были удовлетворены моими
объяснениями. Какое-то отчуждение уже возникло между мною и товарищами по
работе.
Обдумав, как мне лучше поступить с приглашением г-жи Варстрем, я решил,
что самое лучшее - написать ей извинительное письмо и послать его просто по
почте: дойдет оно до нее или нет, это уж не мое дело. Так я и поступил,
составив письмо в самых почтительных выражениях.
Однако за полчаса до срока, назначенного г-жой Варстрем, когда я
собирался идти к Анни, я был вызван по телефону в контору отеля. Оказалось,
что за мной прислана карета от "супруги главного директора", как
подобострастно сообщил мне заведующий конторой.
- Я уже извинился перед г-жой Варстрем, - сказал я. - Я сегодня не могу
поехать к ней.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг