м-ром Питером Варстремом. Принимая на службу в свой банк одного дальнего
родственника, он обратился к нему с такими, глубоко замечательными словами,
характеризующими в то же время изумительную, неутомимую деятельность и
возвышенные, стойкие принципы знаменитого и высокочтимого учредителя и
владельца Международного банка".
Далее следовала, почти целиком, та речь, которую дядя произнес передо
мной. Очевидно, он приготовил ее заранее. Впрочем, некоторые интимные
подробности, все, что относилось лично ко мне, было пропущено.
После воспроизведения речи в газете стояло: "Пользуемся случаем
привести несколько цифр, знакомящих с деятельностью Международного банка".
Из длинного перечня, следовавшего далее, можно было узнать, что бюджет банка
равнялся бюджету первостепенного государства, что банк имеет несколько сот
отделений в различных городах всех частей света, что в одном центральном
отделении, находящемся в Столице, в банке занято несколько тысяч человек, и
т. д. Прибавлено было и несколько анекдотических цифр, вроде того, что
стоимость чернил, истребляемых в банке ежегодно, превышает стоимость
броненосца, что бумагой, которую изводит банк каждый год, можно было бы
обернуть земной шар, что только для обрезания купонов у процентных бумаг
банк имеет особый штат из сотни служащих, работающих безостановочно, с утра
до вечера, и т. под.
Я должен признаться, что эта рекламная статейка заставила меня
задуматься. Для меня начало яснее вырисовываться значение того учреждения, к
которому я уже принадлежал. И образ моего дяди, к которому я привык, по
рассказам матери: относиться свысока, стал принимать в моем воображении
размеры титанические. Мне уже не показалось странным, что в его кабинете
стоял мраморный бюст великого корсиканца.
Из главы пятой
Когда первый порыв негодования несколько улегся, я, вновь получил
способность рассуждать. Я по-прежнему чувствовал себя оскорбленным,
униженным до последней степени, но уже мог найти некоторые успокоительные
доводы.
Не было никакого сомнения, что та должность, какую мне поручили, была
ниже меня. Мое образование нельзя было назвать блистательным, но все же я
окончил курс коллежа и слушал лекции в университете. И дяде это было
известно. Я ничем не проявил своих способностей и дарований, но ведь
естественно было допустить, что я способен на большее, чем быть механическим
счетчиком, заменять робою машину, так как порученную мне работу бесспорно
щг, бы выполнять искусно приспособленный аппарат. Наконец, в самых условиях
моей работы было крайнее унижение, нечто такое, с чем не могла мириться
примитивная человеческая гордость, что оскорбляло самое элементарное чувство
собственного достоинства. В этих условиях было основное недоверие к моей
честности, ими я прямо определялся как мошенник, как человек, способный на
воровство, которого надо всеми средствами лишить возможности проявить свою
злую волю. Одним словом - условия моей работы были позорными.
С другой стороны, я говорил себе, что это назначение могло быть простым
испытанием. Я напоминал себе заключительные фразы из речи дяди. Он ими как
будто уже намекал на ожидавшее меня. "Вы должны помнить, что нет труда
неблагородного", - говорил он. "Я должен испытать ваш характер", - добавлял
он. Зная немного Питера Вар-стрема, легко было предположить, что он нарочно
приказал мне дать сначала самую унизительную должность, чтобы убедиться, что
я готов повиноваться ему слепо. "Вы можете быть уверены, что я слежу за
вашей судьбой", - сказал он. "Я позову вас, может быть, в тот час, когда вы
этого всего менее будете ожидать". В этих словах заключалась надежда.
Неужели же у меня не достанет силы воли, чтобы заставить себя перенести
посланное мне унижение ради тех преимуществ, которые могут меня ждать в
будущем?
И все же, после всех этих доводов, я не мог преодолеть чувства
беспредельного, мучительного стыда при одном воспоминании о первом дне моей
службы. При мысли, что то же самое должно возобновиться завтра, и
послезавтра, и будет повторяться каждый день, неизвестно сколько времени, я
испытывал желание все бросить, отказаться от всякой поддержки
могущественного родственника, терпеть нужду, самые крайние лишения, даже
погибнуть, только бы не идти еще раз на поругание. Внутренний голос говорил
мне, что я не имею права, не смею унижать себя ни ради каких благ. Есть
средства, которые не оправдываются никакой целью.
Эту первую ночь после поступления на службу в Международный банк я
провел, как преступник, приговоренный к смертной казни. Я не мог спать, я
мучился до утра размышлениями, как мне должно поступить. Много раз я давал
себе клятву, что на другой же день пошлю дяде свой решительный отказ. Но
потом доводы благоразумия брали верх, и я отрекался вновь от своей клятвы.
Моим последним соображением было то, что к дяде меня послала мать. Она
взяла с меня слово, что я буду просить его устроить мою жизнь. Я это обещал
матери, и было бы нечестно не исполнить своего обещания, по крайней мере не
попытаться его исполнить. В конце концов я порешил на том, что буду
подчиняться воле дяди в течение шести недель. Если должность, которую он мне
назначил, только испытание, - он будет иметь время за полтора месяца
убедиться и в моих способностях и в моей готовности ему повиноваться. В
продолжение шести недель я постараюсь исполнять свои обязанности, сколько
могу добросовестно. Если же по прошествии этого срока ничего в моей судьбе
не изменится, мне останется лишь одно: покинуть дом Питера Варстрема и
пролагать себе путь в жизни собственными силами.
С таким решением я отправился на следующий день в банк, чтобы вновь
приняться за свое дело счетчика. В тот же день я должен был переехать жить в
особый отель, построенный Питером Варстремом специально для служащих его
банка.
Начались дни моей службы.
Каждое утро, к 7 часам я, среди своих сотоварищей, уже был в
"сборной" - маленькой комнатке, где мы перед работой уныло шутили и курили
утренние папиросы.
По звонку мы раздевались, вешая свое платье в особые нумерованные шкапы
с запором. Как я говорил, работать мы должны были совершенно обнаженными. В
прежних государствах так работали преступники на монетных дворах.
Наша рабочая комната была огромным залом с широкими окнами, завешанными
палевыми гардинами. У каждого из нас был свой мраморный стол, за которым он
и проводил весь день. Мой стол был за Л 26, и сам я был уже Не человеком, не
лицом, но таким же Л 26.
Подъемные машины беспрерывно поднимали из нижнего этажа запечатанные
ящики с монетами. Распорядитель высыпал их на стол. Наше дело было
просматривать эти монеты, откладывать негодные или неполновесные,
сортировать и считать хорошие и закатывать их в бумагу столбиками, на
определенную сумму. На грифельной доске мы отмечали сумму сосчитанных монет,
и редкий день итог каждого из нас не превышал миллиона франков...
От постоянного блеска золота утомлялись глаза; от однообразных движений
изнемогали руки; ум тупел от машинального складывания цифр. Ненавистная
работа казалась еще ненавистней из-за того, что орудием ее были деньги,
громадные суммы денег, безмерные богатства, проливавшиеся сквозь наши
пальцы, чтобы дать нам право в конце месяца на ничтожные гроши
вознаграждения. Мы были умирающие от жажды, которые должны были ежедневно
пропускать через шлюзы моря, океаны прекрасной, свежей воды, пить которую
будут другие!
Работа длилась девять часов. Между полднем и двумя часами дня у нас был
отдых для обеда, который подавался нам в особой столовой. Мои товарищи умели
веселиться за эти часы, смеялись, рассказывали анекдоты, но мне было стыдно
смотреть в глаза тем, кто только что были свидетелями моего унижения. Я
обычно молчал, уклоняясь от всех разговоров, и не намекал, конечно, и
полусловом на свое родство с нашим "директором". Среди товарищей я, с самых
первых дней, прослыл нелюдимом, мизантропом. Кажется, меня не любили...
В шесть часов вновь звонил колокол: трудовой день был кончен. Но мы не
освобождались из-под смертельных чар Спрута-банка. "Король" Варстрем не
хотел отказаться от власти над своими подданными и после того, как они
выполнили принятые на себя обязанности. Он желал купить не только нашу
работу, но и нашу жизнь.
Под предлогом дать своим служащим дешевые и удобные квартиры Варстрем
построил особый отель, в котором должны были жить все служащие в его банке.
За цену, действительно очень недорогую, они получали там помещение и постель
[В тексте Брюсова, видимо, незамеченная описка: "отель" (прим. сост.)].
Женатым и занимающим более значительные должности предоставлялись целые
квартиры, одиноким и мелким служащим - отдельные комнаты. Отель был
обставлен со всеми удобствами, даже не без роскоши; в нем были ванны и
курительные комнаты, своя прачечная, своя парикмахерская, своя аптека; при
отеле состояли особый врач и юрист для консультации; были в отеле библиотека
и читальня, зал для разных видов спорта, гимнастики и фехтования, сцена для
любительских спектаклей, гостиные для больших приемов. Но жизнь в отеле была
обставлена длинным рядом стеснительных правил, предусматривавших чуть ли не
каждый наш шаг. Мы должны были возвращаться домой к определенному часу или
брать особые отпуски, мы не имели права пить вино в своей комнате, нам было
запрещено принимать у себя гостей позже полночи, в случае болезни мы были
обязаны обращаться к нашему врачу и т. д. Все это обращало отель в
комфортабельную тюрьму, и, конечно, многие, если не все, предпочли бы пышной
клетке самую жалкую обстановку, только бы чувствовать себя "у себя", на
воле, в своем доме, где можешь распоряжаться по-своему.
И направляясь, после девятичасовой работы, в "отель Варстрема", мы
ощущали все, что от одной формы рабства переходим к другой, и не было у нас
беззаботной веселости обычного труженика, отработавшего урочные часы и
идущего отдыхать "домой", в круг семьи, где он сам себе господин и где уже
нет над ним "директора".
Из главы седьмой
С Анни я встречался каждый день, так как она служила в том же
Международном банке, в бухгалтерском отделении. С первых же дней службы я
заметил ее нежное лицо с большими ресницами и бледным, скорбно изогнутым
ртом. В толпе женщин, выходивших вместе с нами после шести часов из
стеклянных дверей банка, она отличалась особой стройностью движений и
какой-то не то скромной, не то гордой отчужденностью от всех... Или, может
быть, так это мне казалось, так как юношам моих лет всегда свойственно
видеть нечто особое в женщинах, занимающих их воображение.
Нам было не трудно познакомиться, так как этому представлялось слишком
много случаев: на пути в отель, за обедом, в читальне, на вечерах "отеля".
Мы оба были молоды, неопытны, одиноки, и оба с одинаковой застенчивостью
проходили обычные ступени влюбленности, ведущие к близости. Замедленные
рукопожатья, робкие намеки, волнующие самую глубину души, бессознательное
влечение быть вдвоем, наконец, условленные, но вполне целомудренные
свидания - все это вновь открылось нам, как что-то новое и неожиданное, как
открывалось и будет открываться тысячам и тысячам других юных сердец.
Древнюю сказку любви мы еще раз в мире разыграли в лицах, и роковая сила
заставляла нас произносить те самые признания, совершать те самые поступки,
волноваться теми же радостями и печалями, как это вписано в золотой книге
Любви, на разных языках, но без перемены единого слова, читаемой во всех
странах, во всех веках, в Египте фараонов, как в эпоху Возрождения, юношами
Эллады, как полудикими девушками еще не поделенной Африки, везде и всегда. И
по странному затмению, которое тоже неизменно овладевает умами всех в эту
пору, мы, играя свои роли, уже не помнили об том, чем должна окончиться эта
поистине "божественная" комедия, не помнили ее предуставленной развязки,
хотя столько раз читали ее в книгах любимых поэтов.
Наша любовь развивалась медленно, и вместе с тем медленно весь мир
менялся для меня. По мере того, как я начинал сознавать, как близка мне
Анни, по мере того, как узнавал, что и я близок и дорог ей, все ненавистное
в жизни становилось постепенно милее и желаннее, чтобы стать в конце концов
прекрасным. Как для тех влюбленных, которым судьба судила сжать губы в
первом поцелуе в росистом поле или в старом парке, кажутся особенно яркими
звезды и особенно прозрачной луна, - нам, осужденным на теснины улицы и
склепы комнат, представлялись пленительными то дальние городские перспективы
в озарении электрического света, то ночная тишь, таинственно сменяющая
дневной гул, то причудливость той же сельской луны, вдруг встающей
мутно-красным диском над плоскостями крыш, в прорезе между двумя слепыми
стенами двух домов-гигантов. Мы находили неожиданную прелесть в лицах
встречающихся с нами людей, радовались на их приветные слова, в которых
слышалось нам сердечное доброжелательство нашему восходящему счастию,
восхищались самыми обычными предметами повседневной обстановки, были готовы
любоваться забытым на столе стаканом, преломлявшим в своих гранях луч
уличного фонаря, или рыночным узором скатерти, внезапно становившимся
многозначительным символом нашей судьбы, нашего сближения.
Дни проходили, но для нас были только свидания. Мы жили памятью
вчерашней встречи и ожиданием встречи сегодняшней. Мы жили, когда были
вместе, и сладко обмирали в те часы, когда были разлучены. Но свидания
возобновлялись каждый день, и все дни, вся жизнь скоро стала одной
беспрерывной радостью.
Обычно я встречался с Анни после нашего обеда. Она была столь же
одинока в жизни, как я, никому не должна была давать отчет, и я приходил к
ней, в ее маленькую комнатку, на женской половине "отеля". Иногда мы читали
вместе, так как обоим нам нравились одни и те же поэты, оба интересовались
одними и теми же книгами. Иногда целый вечер вели тихим голосом те
разговоры, которые кажутся влюбленным бесконечно значительными, но оказались
бы, вероятно, странным повторением одного и того же, будь они записаны
фонографически. Но чаще всего, пользуясь теплой, солнечной осенью, мы
уходили бродить по городу или уезжали в ближайшие окрестности. Мы были
бедны, театры и концерты были нам недоступны, но Столица была достаточно
щедра, чтобы по крайней мере "зрелища" обеспечить всем своим детям и рабам.
Чаще всего мы уходили в Зоологический сад, так как в него не надо было
ехать по железной дороге. Теперь, когда, после страшной катастрофы недавних
лет, Столицы более нет, когда, по слову апостола, на месте прежних дворцов
свищут змеи, селятся волки и стадятся лани, - я думаю, не я один, а многие с
грустью вспоминают это удивительное учреждение. Как известно, столичный
Зоологический сад занимал площадь в несколько тысяч кв. метров. Его хотелось
скорее назвать не парком, но особой страной, населенной зверями всего
земного шара. И каждый из них мог жить в тех же условиях, как у себя на
родине: иные, может быть, даже не замечали своего рабства.
Мы с Анни особенно любили наблюдать за пантерами, помещенными в
гигантской клетке, построенной прихотливыми изгибами, так что посетители
могли входить как бы в самую ее глубину. Эта клетка вмещала в себя и скалы с
пещерами, где звери спали ночью, и целые заросли диких кустарников, где они
укрывались летом от зноя, и широкие луговины, где они могли вволю бегать,
прыгать и кататься, играя друг с другом. Мы находили бесконечное очарование
в вольной гибкости их движений, в напряженности мускулов, готовящихся к
скачку, в хищном оскале пасти зверя, ожидающего привычного корма. Там была
одна черная пантера, которую я готов был назвать воплощением животной
красоты. Скелет ее был совершеннейшей из машин, изобретенных умом
человеческим или нечеловеческим, в нем все было рассчитано на то, чтобы с
наименьшей затратой сил достигать результата наибольшего, и это придавало ей
стройность необыкновенную. Черная шкура ее отливала попеременно всеми
красками, как самая прихотливая шерстяная материя, но никакая фабрика в мире
не могла бы достичь той же глубины цвета, и когда животное двигалось,
казалось, что идет олицетворенная мечта. Это было такое совершенство форм,
все в этой черной пантере так отвечало отвлеченной идее о "звере", каждая
черта ее была так необходима, что можно было часами любоваться на ее
свободные прогулки по полянам клетки, на ее ленивый сон на краю утеса или на
ее стремительные прыжки, словно подчиненные мощной пружине.
От пантер мы проходили к белым медведям, у которых был и свой ледяной
грот, где во все времена года было холодно, как зимой, и свое искусственное
ледяное поле, и громадный водоем, где они могли плавать и ловить рыбу. По
особой лестнице, винтом уходившей в толщу скалы, можно было спуститься к
самой глубине их берлоги и наблюдать, незаметно для них, их тайную семейную
жизнь в те минуты, когда они почитали себя укрывшимися от людских докучных
взглядов. Тут подглядывали мы сцены дикой нежности двух громадных
белошерстых туш, похожих более на грубые, неумелые изваяния, чем на живых
существ, подглядывали их громоздкие ласки, подслушивали их любовные стоны,
напоминавшие рев паровоза, видели исступление их страсти, заставлявшее
думать о сладострастных забавах допотопных плиозавров.
Мы наблюдали потом вольный разбег верблюдов; мудрое раздумье слонов;
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг