нужно услышать его голос; чтобы стать счастливой, довольно увидеть его
глаза. С ним я всё могу, и мне самое небо отверсто, но без него мне дышать
трудно, как рыбе на земле. Должно мне найти Генриха, и он мне скажет,
приговорена ли я к жизни или к смерти. Но где же по всем немецким землям
искать нам одного человека, который так могуществен, что может и не быть
среди людей? Обегать города и селения в поисках, -- не всё ли равно что
разбирать стог сена, чтобы открыть затерянную шелковинку? Не ясно ли, что
делать такие попытки, значит -- искушать Самого Бога?
Изумившись трезвости и последовательности речи Ренаты, которая в иные
часы могла говорить как хороший схоласт, я ответил, что нахожу её
рассуждения правильными и жду, какое ergo [14] делает она из своих quia
[15]. Тогда, голосом, более взволнованным, и с лицом, воодушевлённым более,
Рената заговорила так:
-- Ты видел также, Рупрехт, что я молилась. Я воссылала Творцу все
мольбы, какие умела, и давала все обеты, выполнить которые в силах женщина,
а может быть, и большие! Но Господь остался глух к моему ропоту, и есть
только одна сила, которая может мне помочь, -- и Один, к которому надлежит
мне обратиться. Но никогда не соглашусь я осквернить свою душу смертным
грехом, ибо душа моя отдана Генриху, а он -- светлый, он -- чистый, и ничто
тёмное не должно к нему прикасаться. Поэтому ты, Рупрехт, который поклялся,
что любишь меня больше спасения души, должен принять и этот грех, и эту
жертву на себя.
Первоначально я не понял до конца этой речи и переспросил Ренату, о
какой Силе и каком Другом думает она, но Рената смотрела на меня загадочно и
только приближала ко мне свои большие глаза, не говоря ни слова, пока вдруг
я не понял и не вскричал:
-- Ты говоришь о Дьяволе, Рената!
И Рената ответила мне:
-- Да!
Тут между нами произошёл спор, ибо, как ни владела мною любовь к Ренате,
как ни готов был я повиноваться единому её знаку, чтобы сделать ей угодное,
но такое неслыханное требование всколыхнуло всю мою душу до самых её глубин.
Я сказал прежде всего, что вряд ли Господь Бог не сумеет отличить истинного
виновного и что если даже я погублю свою душу, прибегнув к содействию Врага
Человеческого, то не менее погубит и она свою, посылая на это дело меня, ибо
убийца даже менее виноват, нежели подкупивший его; далее, -- что вряд ли и
сам владыка Ада может оказать какую-либо помощь в таком предприятии, ибо
занят он уловлением человеческих душ, а не переписью населения, кто где
живёт, да к тому же граф Генрих, будучи, по описанию самой Ренаты, святым,
конечно, неподвластен силам преисподней и, по воле, может ослепить и отвести
взоры слуг Вельзевула; наконец, -- что я решительно не знаю путей в Тартар,
что многое в рассказах о пактах и договорах с Дьяволом есть бабьи сказки,
что, может быть, самая магия есть обман и заблуждение и что, во всяком
случае, не легко нанять проводника, который добросовестно укажет дорогу
прямо к Сатане.
Говорил всё это я в раздражении, порой сам не веря в свои слова и
впервые здесь допустив в обращении с Ренатой даже грубое и насмешливое, но
она, возражая мне слабо, предложила мне смотреть, что она будет делать. Из
принесённого ею мешочка достала она несколько веточек: вереска, вербены,
волкозуба, лебеды и ещё какой-то травы с белыми цветами, названия которой я
не знал. Левой рукой Рената сорвала с веточек лепестки и бросила их через
голову на пол, но потом вновь подобрала и расположила на столе кругом. Потом
посредине этого круга воткнула нож, обвязала его ручку верёвкой, передала
эту верёвку мне и сказала, глядя на меня внимательно:
-- Прикажи трижды, чтобы она доилась, во имя _Его_.
Я, смотревший молча на все эти ведьмовские затеи, невольно проговорил
трижды:
-- Во имя Дьявола, доись!
Тотчас из-под ножа вытекло несколько капель молока, а Рената радостно
всплеснула руками, охватила меня за плечи и восклицала:
-- Рупрехт! милый Рупрехт! ты можешь! в тебе есть сила!
Я, совсем в гневе, потребовал, чтобы она не морочила меня фокусами, но
Рената, переменив свой ликующий голос на ласкательный, стала уговаривать
меня, прижимаясь ко мне, как к возлюбленному, и заглядывая мне в лицо:
-- Рупрехт! Что значит спасение души, если ты меня любишь? Не должна ли
любовь быть выше всего, и не должно ли приносить ей в жертву всё, даже
Райское блаженство? Сделай, что я хочу, для меня, и после Генриха ты будешь
для меня первый во всем мире. И, кто знает, может быть, Судия Праведный не
обвинит тебя за то, что ты возлюбил много, и осудит тебя не на вечную
Геенну, но лишь на временные муки Чистилища. А я с моим Мадиэлем, -- клянусь
тебе в этом девством Богородицы, -- не забуду воссылать за тебя моления даже
в кущах Рая!
Я мог бы сказать, что поддался обольщению женщины, как Сампсон Далилы
или Геркулес Омфалы, но, не желая лгать, признаюсь, что два соображения
тогда пришли мне на ум. Первое, -- что, действительно, грех, совершаемый за
другого, тяжёл лишь вполовину на весах Справедливости, и второе, -- что,
может быть, в согласии моём не будет и никакого реального греха, ибо вряд ли
Рената в самом деле найдёт способы поставить меня пред лицом Дьявола.
Поэтому я не только уступил нежной настойчивости, но и, как хладнокровный
игрок, сделал важную ставку, ответив наконец Ренате, что отказывать её
просьбам нет у меня сил и что её счастию готов я пожертвовать своей жизнью,
этой и вечной. Рената же, когда я произнёс это своё торжественное обещание,
стала глубоко-строгой и вдруг, преклонившись предо мною до земли, униженно
поцеловала мне колени, так что охватило меня и смущение и стыд, и я не знал,
что делать или что говорить, и воистину пожелал отдать за неё и жизнь и
душу!
И когда, немного спустя, я спросил Ренату, каким путём должен я искать
содействия Князя Тьмы, и она ответила мне без колебания: "Ведь завтра среда,
и ты легко найдёшь его на обычном шабаше", -- я, хотя и не мог не
содрогнуться, вспомнив все рассказы о мерзостных и постыдных обрядах,
совершаемых на этих запретных собраниях ведьм и демонов, -- однако не
возразил ни словом и не выказал ничем своего волнения. А Рената в тот вечер
была ласкова необыкновенно, и ту ночь я вновь провёл на её постели около её
ещё чуждого мне, но всё же нежного тела.
II
Всё, что произошло на следующий день, хочу я описать с особым тщанием,
ибо придётся мне рассказывать о вещах спорных, многими в наши дни
подвергаемых сомнению и для меня самого не вполне уяснённых. До сих пор,
отойдя уже на далёкое расстояние от того дня, не умею я сказать с полной
уверенностью, было ли всё пережитое мною -- страшной правдой или не менее
страшным кошмаром, созданием воображения, и согрешил ли я перед Христом
делом и словом или только помышлением. Хотя сам я и склоняюсь ко второму
мнению, но не в такой мере, чтобы не искать прибежища у милосердия Божия,
которое, будучи неисчерпаемым, одно может оправдать меня в случае, если не
призрачны были совершённые мною кощунства. Поэтому воздержусь я от всякого
решения и буду пересказывать всё, что сохранила мне память, -- так, как если
б то была явная действительность.
С самого утра Рената стала готовить меня к принятому мною на себя делу и
постепенно, словно случайно упоминая то об одном, то о другом, знакомить
меня с чёрной сущностью всего, что я должен был исполнить и о чём я знал
лишь весьма неопределённо. Не без смущения узнал я в подробностях, какие
богохульные слова должен буду я произнести, какие богопротивные проступки
совершить и что за видения вообще ожидают меня на том празднестве. Но в то
же время соблазн любопытства, которое Фома Аквинат называет пятым из
смертных грехов, разгорался во мне настолько яростнее, что я сам выспрашивал
у Ренаты мелкие подробности о том, что могло ожидать меня на собрании, и
сердце моё билось столь же упоительно, как у мальчика, впервые идущего в
объятия сладострастия. Прибавлю ещё, что в такой мере был я тогда ослеплён
страстью к Ренате, что, когда, поражённый её осведомлённостью в делах
ведовства, спросил внезапно, по своему ли опыту она знает всё это, и она
ответила мне, что нет, но из признаний одной несчастной, я почти не
усомнился в этом отрицании и согласен был верить в её чистоту.
К вечеру всё было у нас готово, и я более порывался ускорить время,
нежели медлил. Но Рената, напротив, была грустна, как Ниобея, порою глаза её
наполнялись слёзами, и чаще обычного прибавляла она к моему имени слово
"милый". Когда же настал час темноты и мне можно было приступить к моему
запретному делу, проводила меня Рената до двери в нашу третью уединённую
комнату, на пороге её стояла долго, не решаясь расстаться со мной, и наконец
сказала:
-- Рупрехт, если есть в тебе хотя капля колебания, оставь это
предприятие: я отказываюсь от своих просьб и возвращаю тебе твои клятвы.
Но меня уже не могли бы остановить ni Rey ni Roche [16], как говорят
испанцы, и я ответил:
-- Исполню всё, что обещал тебе, и буду счастлив, если погибну за тебя.
Верь, что буду смел и не изменю ни себе, ни тебе. Люблю тебя, моя Рената!
Здесь в первый раз мы сблизили губы и поцеловались, как любовники, а
Рената мне сказала:
-- Прощай, я пойду молиться за тебя.
Я выразил сомнение, не может ли молитва повредить в таком предприятии,
но Рената, печально покачав головой, сказала:
-- Не бойся, так как ты будешь далеко отсюда. Только сам остерегайся
произносить святые имена...
Оборвав речь, она отстранилась порывисто; я следил взором за ней,
уходящей, но, когда она скрылась в свою дверь, почувствовал в себе ту
ясность ума и решимость воли, какие всегда испытывал в час опасности,
особенно перед решительным боем. Вспоминая наставления Ренаты, я затворил и
запер на задвижку дверь комнаты и тщательно закрыл полотном все щели около
неё, окно же было раньше завешено наглухо. Потом, при свете сальной
лампочки, раскрыл я ящичек с мазью, данной мне Ренатою, и попытался
определить её состав, но зеленоватая, жирная масса не выдавала своей тайны:
только исходил от неё острый запах каких-то трав [LVII]. Раздевшись донага,
я опустился на пол, на свой разостланный плащ, и стал сильно втирать себе
эту мазь в грудь, в виски, под мышками и между ног, повторив несколько раз
слова: "emen -- hetan, emen -- hetan" [LVIII], что значит: "здесь и там".
Мазь слегка жгла тело, и от её запаха быстро начала кружиться голова,
так что скоро я уже плохо сознавал, что делаю, руки мои повисли бессильно, а
веки опустились на глаза. Потом сердце начало биться с такою силою, словно
оно на верёвке отскакивало от моей груди на целый локоть, и это причиняло
боль. Ещё сознавал я, что лежу на полу нашей комнаты, но когда пытался
подняться, уже не мог и подумал: вот и все россказни о шабаше оказались
вздором и эта чудодейственная мазь есть только усыпительное зелье, -- но в
тот же миг всё для меня померкло, и я вдруг увидел себя или вообразил себя
высоко над землёю, в воздухе, совершенно обнажённым, сидящим верхом, как на
лошади, на чёрном мохнатом козле.
Сначала всё у меня в голове туманилось, но потом я сделал усилие и
вполне овладел своим сознанием, ибо только оно одно могло быть мне
проводником и защитником в чудесном путешествии, которое я совершал.
Освидетельствовав животное, которое несло меня через воздушные сферы, я
увидел, что то был совершенно обыкновенный козёл, явно из костей и мяса, с
шерстью, довольно длинной и местами свалявшейся, и только когда, оборотив ко
мне свою морду, он посмотрел на меня, заметил я в его глазах нечто
дьявольское. Тогда не подумал я о том, каким образом вышел из своей комнаты,
в которой хотя была маленькая печурка, но с трубою очень узкой; однако
позднее узнал я, что одно это обстоятельство не может служить
доказательством призрачности моего путешествия, ибо Дьявол есть artifex
mirabilis [17] [LIX] и может с неуловимой для глаза быстротой раздвигать и
снова сдвигать кирпичи. Равным образом не задумался я во время самого полёта
над вопросом, какая сила могла поддерживать существо, столь тяжёлое, как
козёл, вместе с тяжестью моего тела, над землёю, но теперь думаю, что можно
в этом видеть ту же инфернальную силу, которая позволяла подыматься на
воздух Симону-волхву, о чём свидетельствует Святое Писание [LX].
Во всяком случае, мой адский конь держался в струях атмосферы очень
прочно и летел вперёд с такой стремительностью, что я, дабы не упасть,
принужден был обеими руками вцепиться в его густую шерсть, а от ужасной
скорости движения ветер свистел мне мимо ушей и было больно груди и глазам.
Освоившись с чувствами летающего человека, стал я смотреть по сторонам и
вниз, заметил, что держались мы много ниже облаков, на высоте небольших гор,
и различил некоторые местности и селения, сменявшиеся подо мною, словно на
географической карте. Разумеется, я совершенно не мог участвовать в выборе
дороги и покорно нёсся туда, куда спешил мой козёл, но по тому, что не
встречалось на нашем пути городов, заключал я, что летели мы не по течению
Рейна, но, скорее всего, на юго-восток, по направлению к Баварии.
Полагаю, что воздушное путешествие длилось не меньше получаса, а то и
дольше, потому что успел я вполне привыкнуть к своему положению. Наконец
означилась перед нами из мрака уединённая долина между голыми вершинами,
освещённая странным синеватым светом, и, по мере того как мы приближались,
слышнее становились голоса и виднее фигуры различных существ, сновавших там,
по берегу серебрившегося озера. Мой козёл опустился низко, почти к земле, и,
домчав меня до самой толпы, неожиданно сронил на землю, не с высокого
расстояния, но всё же так, что я почувствовал боль ушиба, а сам исчез. Но
едва успел я подняться на ноги, как меня окружило несколько исступленных
женщин, также обнажённых, как я, которые подхватили меня под руки, с
криками: "Новый! Новый!"
Меня повлекли через все собрание, причём глаза мои, ослеплённые
неожиданным светом, сперва ничего не различали, кроме каких-то кривляющихся
морд, пока не оказался я в стороне, у опушки леса, где, под ветвями старого
бука, чернела какая-то группа, как мне показалось, людей. Там женщины,
ведшие меня, остановились, и я увидел, что то был Некто, сидящий на высоком
деревянном троне и окружённый своими приближёнными, но во мне не было
никакого страха, и я успел быстро и отчётливо рассмотреть его образ. Сидящий
был огромен ростом и до пояса как человек, а ниже как козёл, с шерстью; ноги
завершались копытами, но руки были человеческие, так же, как лицо,
смугло-красное, словно у апача, с большими круглыми глазами и недлинной
бородкой. Казалось, ему на вид не больше сорока лет, и было в выражении его
что-то грустное и возбуждающее сострадание, но чувство это исчезало тотчас,
как только взор переходил выше его поднятого лба, над которым из чёрных
курчавых волос определённо подымалось три рога: два меньших сзади и один
большой спереди, -- а вокруг рогов была надета корона, по-видимому
серебряная, изливавшая тихое сияние, подобное свету луны.
Голые ведьмы поставили меня перед троном и воскликнули:
-- Мастер Леонард! [LXI] Это -- новый!
Тогда послышался голос, хриплый, лишённый оттенков, словно бы
говорившему непривычно было произносить слова, но сильный и властный,
который сказал мне:
-- Добро пожаловать, сын мой. Но приходишь ли ты по доброй воле к нам?
Я ответил, что по доброй воле, как и подобало отвечать мне.
Тогда тот же голос стал задавать мне вопросы, о которых был я
предупреждён, но которые не хочу повторять здесь, и шаг за шагом совершил я
весь кощунственный обряд чёрного новициата. Именно: сначала произнёс я
отречение от Господа Бога, Его Святой Матери и Девы Марии, от всех святых
Рая и от всей веры в Христа, Спасителя мира, а после того дал мастеру
Леонарду два установленных целования. Для первого протянул он мне
благосклонно свою руку, и, прикасаясь к ней губами, успел я подметить одну
особенность: пальцы на ней, не исключая большого, были все ровной длины,
кривые и когтистые, как у стервятника. Для второго он, встав, повернулся ко
мне спиной, причём надо мной поднялся его хвост, длинный, как у осла, а я,
ведя свою роль до конца, нагнулся и облобызал зад козла, чёрный и издающий
противный запах, но в то же время странно напоминающий человеческое лицо.
Когда же я исполнил этот ритуал, мастер Леонард, всё тем же своим
неизменным голосом, воскликнул:
-- Радуйся, сын мой возлюбленный, приими знак мой на теле своём и носи
его во веки веков, аминь!
И, наклонив ко мне свою голову, острием большого рога коснулся он моей
груди, повыше левого соска, так что я испытал боль укола, и из-под моей кожи
выступила капля крови.
Тотчас приведшие меня ведьмы захлопали в ладоши и закричали от радости,
а мастер Леонард, воссев на троне снова, произнёс наконец те роковые слова,
ради которых предстал я пред ним:
-- Ныне проси у меня всё, что хочешь, и первое твоё желание будет нами
исполнено.
С полным самообладанием я сказал:
-- Хочу узнать и прошу, чтобы ты сказал мне это, где ныне находится
известный тебе граф Генрих фон Оттергейм и как мне найти его.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг