выглядывал из её глаз некто другой, и на все чудовищные изгибы её тела, пока
наконец добровольно не отпустил её демон и не осталась она у меня в руках
изнеможенной, как слабая веточка, искрученная в водовороте. Я перенёс Ренату
в её комнату, на постель, где она рыдала долго и бессильно, на этот раз в
полной немоте, в невозможности вымолвить ни одного слова.
Этим кончился второй день нашего пребывания в Кёльне и пятый день моей
близости с Ренатой. Эти пять дней, несмотря на множество разнообразных
событий, вмещённых в них, остались отчеканенными в моей душе с такой
ясностью, что я помню малейшие происшествия, почти все слова, как будто всё
это происходило лишь вчера. И если бы я не считал нужным быть кратким, ибо
описание более поразительных явлений ещё стоит предо мною, мог бы я
пересказать пережитое мною за это короткое время с гораздо большими
подробностями, нежели сделал это здесь.
_________________________
[12] Вставать в шесть, обедать в десять, ужинать в шесть, ложиться спать
в десять, значит, прожить десять раз десять (франц.).
[13] знать грешно (лат.).
Глава 4.
Как мы жили в Кёльне, что потребовала от меня Рената и что я
видел на шабаше
I
Вероятно, не одни только страдания, каким подверг Ренату пытавший её
демон, но также и отчаянье, каким сменились её обольстительные надежды,
сделали то, что она обессилела, словно перенеся долгую и сложную болезнь.
Утром, после той ночи, когда тщётно ждали мы графа Генриха, Рената была
решительно не в силах подняться с кровати, не могла пошевелить левой рукой и
жаловалась, что в голову её словно заколочен острый гвоздь, -- так что
пришлось ей несколько дней провести в постели. Мне было большим счастием
ухаживать за больной, как служителю и госпитале, кормить и поить её, как
слабого ребёнка, оберегать её усталый сон и искать для неё, в своих скудных
познаниях по медицине, облегчающих боли средств. Хотя Рената принимала мои
услуги с обычною для неё королевской небрежностью, однако и по выражению её
глаз, и по отдельным словам вправе я был заключать, что она ценит мою
преданность и мои заботы, чем был я награждён с избытком за все недавние
муки. И после первых пяти дней с Ренатою, напоминавших неутихающий водоворот
между скал, настали для меня дни тихие, грустные, но сладостные, так все
похожие друг на друга, что можно было их принять за один день, только
отражённый в нескольких зеркалах.
Возвращаясь теперь мысленно к тому времени, чувствую я, как птичьи когти
тоски сжимают мне сердце, и готов я, с ропотом на Творца, признать
воспоминание самым жестоким из его даров. Но всё же не могу воздержаться,
чтобы не описать, хотя бы кратко, и те комнаты, в которых свершилась вся
наша трагическая судьба, и тот склад нашей жизни, который, при всех
переменах, сохранялся до рокового часа первой разлуки.
Так как Рената не заговаривала со мною ни о родственниках, которые будто
бы были у неё в Кёльне, ни о своём желании покинуть меня, то озаботился я
устроить ей возможно более привлекательное жилище. Я выбрал для неё ту
комнату, из трёх, бывших во втором этаже, которую предназначала Марта для
самых знатных из своих постояльцев, почему и обставила её с некоторой
пышностью. У правой от входа стены, на небольшом возвышении, к которому
должно было подыматься по трём ступенькам, стояла там прекрасная деревянная
кровать, с деревянным же, убранным материей полубалдахином, подушками,
обшитыми кружевами, и атласным одеялом. Другим значительным сооружением был
здесь камин из цветных изразцов, редкой работы, какую не всегда повстречаешь
и в Милане, а у внешней стены был поставлен большой шкап для платья, резной,
с инкрустациями. Между окнами помещался красивый стол с изогнутыми ножками,
в углу за кроватью -- складной алтарь, и убранство комнаты довершали стулья,
аналой для чтения и большое итальянское зеркало, повешенное слева от входа.
Эту обстановку помню я с отчётливостью крайней, -- и сейчас, когда пишу эти
слова, мне всё кажется, что надо лишь встать, отворить дверь, -- и я опять
войду в комнату Ренаты и увижу её, поникшую лицом на точёную доску аналоя
или прижавшуюся щекой к холодным, стеклянным кружочкам окна.
Комнату Ренаты от моей отделял узкий коридор, выходивший на крытую
галерею, которая окружала половину дома, и с которой по лестнице можно было
сойти прямо вниз, не проходя через нижний этаж. Моя комната, отводившаяся
Мартой для приезжих менее богатых, была обставлена просто, но всё же лучше и
приветливее, нежели комнаты в торговых гостиницах. Затем была в нашем
распоряжении ещё третья, меньшая, комната, совсем отдельная, ход в которую
был прямо с площадки внутренней лестницы; этой каморкой мы сначала не думали
пользоваться, и я оплачивал её цену лишь затем, чтобы избежать всякого
соседства. Действительно, в уединённом домике, где, кроме нас, жила только
Марта, женщина, правда, любившая поболтать, но гостей зазывавшая к себе
неохотно, -- были мы, даже в шумном и весёлом Кёльне, обособлены от людей не
менее, чем Мерлин в волшебном лесу Вивианы.
Старая Марта была уверена, что я услаждаюсь с молодою женою, и,
разумеется, не подозревала вовсе, как странно проходили наши дни. Получая от
меня щедрую плату, охотно и заботливо прислуживала она нам, исполняя все мои
поручения и заботясь о нашем столе; утром, на завтрак, получали мы обычно
яичницу, колбасу, сыр, яйца, печёные каштаны, свежие булки, а вечером, к
обеду, -- баранину, поросят, гусей, карпов, щук; у меня же при этом всегда
была бутылка рейнского или мальвазии. Удивляло Марту, что не хотел я ни с
кем возобновить знакомства, и неоднократно уговаривала она меня пойти к
престарелому Отфриду Герарду, бывшему моему воспитателю, но я, напротив,
строго запрещал рассказывать кому бы то ни было о моём прибытии в Кёльн.
Впрочем, Марта, кажется, не твёрдо выполняла мой приказ, потому что порой
пытались приветствовать меня на улице люди, в которых признавал я не только
прежних собутыльников, но даже магистров Университета, -- однако всегда
давал понять, что поклонившийся ошибся и принял меня за другого.
За время болезни Ренаты и в первые дни её выздоровления проводили мы с
ней целые часы в беседах, и теперь она с охотой слушала мои рассказы о Новой
Испании, дивясь, как много пришлось мне видеть в жизни. Иногда ласково
касалась она моего лица пальцами, приговаривая, словно обращаясь к малому
ребёнку: "Какой ты у меня умный и учёный, Рупрехт!" Но долгое время ни одним
словом не намекали мы ни на графа Генриха, ни на силу враждебных демонов,
грозивших Ренате, и когда, -- что случалось несколько раз, -- приходилось
нам вечером, в темноте, услышать опять знакомые постукивания в стену,
спешили мы вздуть огонь и заговорить о другом, причём стуки смолкали сами
собой. Бывало, впрочем, что явное присутствие незримых врагов смущало жутким
опасением не только меня, но и Ренату, и тогда она не отсылала меня в мою
комнату, но позволяла провести ночь вместе с ней, -- иногда у подножья её
кровати, иногда опять под одним одеялом, хотя всё же, как мужчина и женщина,
мы оставались чуждыми друг другу. И я даже находил в этой мучительной
близости особую сладость и прелесть, как если бы кто наслаждался глубокими
порезами острого лезвия, нечувствительно разделяющего тело.
К самому концу августа Рената поправилась настолько, что мы стали
совершать прогулки по городу, большею частью шли на берег Рейна, куда-нибудь
вверх по течению, за Ганзейскую пристань, и там, сидя на земле, смотрели на
всесильные, тёмные воды великой реки, неизменные со времён перешедшего их
Кесаря, но сменяющиеся каждую минуту. Этот однообразный вид, день за днём,
приводил всё новые мысли в наши головы и новые слова нам на уста, и наша
беседа была столь же неисчерпаема, как сам Рейн, хотя возможно и то, что нам
только казалось, будто мы беседуем без перерыва. Во всяком случае, я
чувствовал явно, что весь тот хаос всяких знаний и сведений, которые вычитал
я из разных книг или собрал в переменах жизни, -- теперь, встречаясь то с
ясной внимательностью Ренаты, то с её строгими осуждениями, то с её
проницательными поправками, сплавлялся постепенно в одну громадную, но
нераздельную массу, словно бы из расплавленного чугуна выливался стройный
колокол, который может звучать гулко и далеко.
Однако, при всей кротости и покорности Ренаты, в ней жила
неудовлетворимая тоска, не выпускавшая из своих ядовитых зубов её сердца,
так что, по мере того как крепли силы Ренаты, возрождалось в ней и упорство
её желания, устремлённого, как стрелка компаса, всё к одной точке. У меня не
было иного занятия, как следить за ясностью или облачностью на небосклоне
души Ренаты, и скоро подметил я, что зловещие признаки предвещают новый
шторм, так как уже не был неопытным плавателем под теми широтами. Тем не
менее, хотя и был я предупреждён, гроза налетела опять так стремительно, что
я не успел взять рифов у парусов, и галеас моей жизни опять закрутился, как
детский волчок.
Ещё вечером, засыпая после долгой беседы, в течение которой касались мы
всего, от судеб нашей империи до лирических стихотворений испанского поэта
Гарчильясо де ла Вега [LVI], говорила мне Рената нежно: "Милый Рупрехт,
наконец я немного отдохнула. Я словно уже умерла, и живу второй,
сверхдолжной жизнью. Во мне нет крови, и не может быть для меня
человеческого счастия; но в этом мире ещё есть твоя внимательность и ласка".
Убаюкиваемый такими словами, уснул я на деревянных досках помоста, подле
кровати Ренаты, слаще, чем иные на пуховых ложах, и, ощущая сквозь сон
близость атласного одеяла, говорил себе радостно: "Здесь она!"
Но утром, проснувшись вдруг, как от толчка, увидел я над собой
угрюмо-тоскливые глаза Ренаты, сидевшей на постели, и её искривлённый рот и,
как-то сразу поняв перемену, происшедшую в ней, воскликнул с отчаяньем:
-- Рената, что с тобой?
Так я обратился к ней потому, что она сама просила меня называть её по
имени и говорить ей "ты", как друзья между собою, но она отвечала мне:
-- Что же со мною может быть? Ровно ничего, -- то же, что и вчера!
Я возразил:
-- Но отчего у тебя такое печальное лицо?
Рената сказала с той грубостью, какая всегда проявлялась у неё во время
припадков тоски:
-- А ты воображаешь, что я вечно могу смеяться? Я не из тех людей,
которые готовы плясать безо всякого повода! Да и чему это мне радоваться?
Что такого весёлого в моей жизни?
Я вышел из комнаты Ренаты и долго стоял у двери на галерею, смотря на
рыжие черепицы соседних кровель, и только после значительного промежутка
времени отважился вернуться к Ренате и увидел, что она сидит на подоконнике,
но лицо её мертвенно и безучастно. Сначала я предложил ей завтракать, но
она, без слов, покачала головой отрицательно; когда же я позвал её идти на
берег, она мне сказала сурово:
-- На что тебе я? Никто тебя не удерживает, -- ступай себе, если тебе
забавно бродить по грязным улицам, среди вонючей толпы, и хочется убедиться,
на своём ли месте Рейн!
Считая с этого разговора, Рената на много дней впала в чёрное уныние,
которое нельзя было рассеять никакими доводами и никакими заботами. Когда я
пытался убедить её, что неразумно и губительно предаваться такому отчаянью,
она или молчала в ответ, или резко выставляла мне на вид всё несовершенство
и безобразие мира, обречённого греху и страданию, сравнительно с
божественной красотой обетованного Эдема, и указывала, что христианину
радоваться нечему и пристойно только плакать. У неё был неистощимый выбор
доводов против радостей жизни, и ни один магистр не сумел бы с такой
ловкостью вести диспут, с какой она доказывала мне, что есть тысячи причин
отчаиваться, -- так что я наконец не находил, что возразить, что ответить.
Любимым препровождением времени стало тогда для Ренаты посещение
церквей, куда она уходила, запрещая мне следовать за ней. Но я, конечно,
нарушал её волю и, укрываясь за колоннами, следил, в церкви св. Цецилии, или
св. Петра, или ещё иной, как оставалась Рената сведённой в молитве по целым
часам, устремив взоры к алтарю, выслушивая всю святую мессу без единого
движения. Несмотря на то, что вера наших дней и поколеблена сильно реформой
и ересями, однако храмы большею частью бывали полны, как скорбными душами,
ищущими прибежища у всемогущего, так и праздными посетителями, пришедшими то
по привычке, то, чтобы повидать кумушку, то, чтобы подмигнуть красивой
соседке. Весь этот разнообразный сброд скоро выделил нас, как странную пару,
и мне случалось слышать, как шёпотом передавали о нас разные вздорные слухи.
Но Рената, конечно, не замечала любопытства, ею возбуждаемого, а я на него
не обращал внимания, ибо мне доставляло неизъяснимое наслаждение только
смотреть на Ренату и вбирать глазами её тёмный облик среди пёстрых церковных
украшений и позолоты арок, которыми отличаются кёльнские церкви, -- подобно
тому как вбирает пьяница губами виноградный сок. Здесь-то, когда я слушал
мерное пение органа и воображал порой, что то шумят кругом мексиканские
леса, впервые зародилась во мне мысль увезти Ренату за океан, и я до сих пор
думаю, что, если бы мне удалось исполнить это решение, я мог бы спасти и её
жизнь, и её душу.
По вечерам, которые мы проводили вдвоём, нам довелось теперь
перемениться ролями, как взаимно меняются местами бьющиеся на шпагах, ибо
слушателем стал я, а мне Рената без устали говорила о себе, теша и муча себя
воспоминаниями. Слишком помню я, как в её комнате мы двое, при свете двух
восковых свеч и при завешанных окнах, сидя друг против друга, за стаканами
мальвазии, -- ибо Рената, отказываясь от пищи, пила вино охотно, --
проводили чуть не напролёт ночи. Снова Рената решилась говорить со мною об
графе Генрихе, рассказывая мне всё новые и новые подробности об нём,
описывая его глаза, и брови, и волосы, и тело, повторяя его слова, какие ей
запомнились, передавая мелкие события из их жизни, изображая мне их взаимные
ласки с такими подробностями, которые распаляли мою ревность в жгучее пламя.
Часто начинала Рената сравнивать меня со своим возлюбленным, и ей доставляло
великое услаждение выставлять мне на вид всю низменность моей души, всю
обыкновенность моего лица рядом с ангельским ликом Мадиэля и божественностью
его мыслей. Нередко исступленность слов разрешалась у Ренаты опять
неудержными слезами, которые заливали её щёки и смешивались с вином в её
бокале, и мы оба пили эту смесь мальвазии и слёз, пока наконец я не уносил
обессиленную Ренату на постель и, тоже плача, целовал её ноги и платье.
Такая наша жизнь также продолжалась около недели, и я полагаю, что
дальше моё сердце не вынесло бы напряжённости постоянной боли. Но
исступленность чувств у Ренаты оборвалась столь же внезапно, как внезапно
возникла, и после того как в воскресенье едва ли не весь день провела она на
коленях в церкви св. Апостолов, а вечером с особой жестокостью осыпала меня
попрёками, -- утром в понедельник перешла она к ласковости, хотя, по всем
видимостям притворной, и, вместо того чтобы идти на мессу, позвала меня, как
в другие дни, на Рейн. Я пошёл не с лёгкой душой, и действительно, те наши
часы были только изображением прежней дружественности и только подделкой под
недавнюю близость. Рената, хотя она -- как я часто убеждался -- много раз
говорила такое, чего нельзя назвать правдой, совсем не умела лгать, задумав
ложь, и притворство её было столь явное, что пробуждало в душе не
негодование, а сожаление. Я не подавал виду, что замечаю театральную игру, и
ждал, к чему приведёт такая завязка, пока дома Рената, после разных
незначительных слов, не сказала мне:
-- Ответь, Рупрехт, любишь ли ты меня больше спасения своей души?
Я заверил её клятвой, что люблю, интересуясь, к чему клонится этот
вопрос. Но Рената, потребовав несколько раз, чтобы я подтвердил свои слова,
не хотела говорить об этом подробнее и только продолжала выказывать мне
преувеличенную нежность.
Утром, во вторник (сейчас будет видно, почему я точно помню, в какой это
было день), неожиданно спросила у меня Рената, чтобы я дал ей денег, и я
поспешил предложить ей золотые монеты. Но она взяла только несколько
серебряных иоахимсталеров и, накинув плащ, вышла, особенно строго запретив
мне следовать за ней. Хотя я снова не исполнил её требования, но ей на этот
раз удалось обмануть мою бдительность инквизиторского шпиона и затеряться
где-то среди узких переходов, близ рынка. Мне пришлось со всё возрастающим
беспокойством ждать её одному, причём приходили мне в голову даже страшные
мысли, что она меня покинула, и, только когда уже вечерело, она появилась,
опять усталая и очень бледная, принеся с собой небольшой мешочек с какими-то
вещами. И даже вся радость, совершенно детская, охватившая меня при виде
вернувшейся Ренаты, не могла заглушить в моей душе лукавого голоса
любопытства.
Против обыкновения, Рената спросила есть, потом хотела пить вино, а ещё
после придумывала другие отсрочки, откладывая задуманный ею разговор, и
только уже при наступающей темноте, всегда придающей отваги, не без
торжественности начала говорить. Приблизительно она мне сказала так:
-- Милый Рупрехт! Ты хорошо видишь, что так я жить больше не могу. Вся
моя душа изойдёт слезами: или меня придётся положить в гроб, или стану я
столь некрасива, что сама не захочу показаться на глаза тому, кого люблю.
Надо выбрать что-нибудь одно: или жизнь -- и тогда заботиться о жизни, или
смерть -- и тогда честно подать ей руку. Но ты знаешь, и видишь, и понял,
что жить я могу, только если будет со мною Генрих. Чтобы воскреснуть, мне
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг