полились из моих глаз неудержно, так как у меня, как у женщины или ребёнка,
не было в ту минуту другого оружия для борьбы с судьбою. Мне представился
весь ужас, какой должна была переживать в тот миг Рената, представилось, как
грубый палач мнёт, терзает и калечит драгоценное для меня тело Ренаты,
представились её беспомощные стоны и отчаянные взоры, тщётно ищущие помощи
или сочувственных глаз и встречающие лишь зверские лица судей, -- и у меня
от ужаса и скорби захватило дух. Лежа на тёмной земле, я рыдал безнадёжно, и
в тот миг искренно хотел одного: быть с Ренатою рядом, предать своё тело
всем истязаниям, каким подвергали её, -- и мне казалось чудовищным и
нелепым, что я не испытываю боли, когда она изнемогает от страданий.
Между тем граф спешился также, сел близ меня на землю и, тоже видя во
мне как бы дитя, стал ласково меня успокаивать. Он самым убедительным
образом уверял меня, что я не должен так пугаться пытки, отвратить которой
мы не могли, так как очень многие люди переносят её без вреда для своего
здоровья. Сам граф знавал одного алхимика, которого неверные, в Мостаре,
подвергали пытке тридцать раз и даже сажали на кол, надеясь выведать от него
тайну философского камня, будто бы ему известную, и который, однако, дожил
до глубокой старости. Притом, по словам графа, в этот первый день не могло
угрожать Ренате никаких особых истязаний; самое большее, чему могла она
подвергнуться, это -- вывиху на дыбе ручных суставов, которые палач сам
сумеет немедленно вправить. Не забыл граф привести мне в утешение и
несколько цитат из Аннея Сенеки -- философа, указывающего, как благодетельно
для человека переносить физические страдания.
Разумеется, такие речи графа нисколько не могли меня успокоить, но порою
были как бы горючим материалом, подбрасываемым в огонь моего отчаяния, и,
наконец, граф, замечая, что все его рассуждения и разумные доводы бессильны
против моего чувства, сказал мне ещё следующее:
-- Ну, слушай, Рупрехт, я открою тебе мой план, чтобы ты не считал меня
за врага, но истинным другом. Знай, что я уже всё приготовил для спасения
твоей возлюбленной. Мать Марта к сестре Марии очень расположена и не верит в
её виновность. Кроме того, будучи клариссинкой и, следовательно, принадлежа
к франсисканскому ордену, она рада чем бы то ни было досадить доминиканцу.
Ты знаешь, что монашеские ордена грызутся между собой, как собаки. Короче
говоря, мать Марта согласилась, после разных моих убеждений, помочь нам и
устроить побег твоей Ренаты. Но ты понимаешь, что такое дело можно совершить
лишь ночью, per arnica silentia lunae [83]. Мы сейчас вернёмся к монастырю.
На страже у ворот и у темницы будут монахини, настоятельнице вполне
преданные и к тому же поклоняющиеся сестре Марии, как святой. Они отопрут
нам все затворы. Ты спустишься в подземелье и выведешь свою Ренату или
вынесешь её на руках, если она окажется не в силах идти. У ворот будет тебя
ждать Михель и пара свежих лошадей: скачите прямо в мой замок. После мы
посмотрим, что делать, но я уверен, что не только все другие, но сам Фома,
несмотря на своё апостольское имя, поверит, будто сестру Марию освободил
дьявол. Итак, подай мне руку, и ne moremur! [84]
В плане графа больше было причудливости юного воображения, которое
обычно руководило его поступками, нежели опытности и знания людей; однако то
была последняя верёвка, держась за которую я мог выбраться из бездны моих
неудач. Мы снова сели на коней и опять погнали их, на этот раз в
противоположном направлении, с трудом распознавая дорогу в наступавших
сумерках. По счастию, мы не сбились с пути и, при слабом свете молодого
тощего месяца, достигли нашего лагеря.
_________________________
[80] В таких случаях правило -- не соблюдать правил (лат.).
[81] "Молот ведьм в трёх частях" (лат.).
[82] к продолжению пытки, не к повторению (лат.).
[83] При дружественном молчании луны. -- Verg. <Вергилий>, Aen.
<"Энеида">, II, 255. -- (Перевод и прим. Брюсова.)
[84] не будем медлить! (лат.).
Глава 16 и последняя.
Как умерла Рената и обо всём, что случилось со мною после её
смерти
I
Когда я вновь увидел перед собою стены монастыря, за которыми была
заключена Рената, -- я почувствовал в себе, несмотря на усталость от
бессмысленной скачки, прилив бодрости и отваги, ибо решительные часы всегда
напрягали мою душу, как твёрдая рука -- арбалет.
Около нашей палатки мы соскочили с коней и отдали их Михелю, который
дожидался нас, проявляя явное нетерпение, потому что на вопрос графа, всё ли
готово, отвечал так:
-- Давно готово, и медлить больше нельзя. Ян со свежими лошадьми стоит у
северной стены: копыта их я обернул шерстью. А этот проклятый патер Фома всё
шныряет кругом и, того гляди, что-нибудь выследит.
Втроём мы направились к монастырю, выбирая дорогу там, где было темнее,
и всячески стараясь пройти незамеченными, хотя всё кругом, по-видимому, уже
спало, -- ибо на пути не повстречалось нам никого, и в деревне не залаяла ни
одна собака. Михель шёл впереди, как бы указывая дорогу, за ним -- граф,
которого, как кажется, очень забавляли наши необычные приключения, а я --
позади всех, так как мне не хотелось, чтобы на меня смотрели. Мысль, что
сейчас я останусь с Ренатою наедине и что через несколько минут она будет
вновь свободна и под моей защитой, -- заставляла моё сердце дрожать
радостно, и я, не колеблясь, пошёл бы один на троих, только бы осуществить
мечту.
Взобравшись на косогор, оказались мы у ворот монастыря, в чёрной тени
его стены, и Михель показал мне вдалеке смутные образы двух лошадей, которых
стерёг кто-то из наших людей, сказав:
-- Туда, господин Рупрехт, несите вашу добычу, -- я уже буду там и знаю
прямую дорогу в замок. Верьте: ястребы нас не догонят.
Между тем граф осторожно ударил по железу двери рукоятью шпаги, так что
раздался в лунной тишине звук короткий и жалобный, словно плач. Из-за ворот
послышался женский голос, тоже приглушенный, спросивший:
-- Кто здесь?
Граф ответил условным паролем:
-- Земля Иудина ничем не меньше воеводств Иудиных.
Тотчас ворота, как по-волшебству, растворились, тихо простонав, и в ту
минуту я так твеёрдо верил в успех нашего предприятия, словно уже был с
Ренатою под надёжной защитою бойниц замка фон Веллен. Сестра, отворившая нам
ворота, смотрела на нас со страхом и была очень бледна, -- или это так
казалось от света месяца, -- но не произнесла ни слова. Слабо освещённый
монастырский двор был совершенно пустынен, но мы прошли его, крадясь вдоль
стены, как три привидения, и, подойдя к задней стороне собора, оказались
близ страшной двери, через которую был ход в подземелье к Ренате. Здесь на
плоском камне, в полудремоте, сидела на страже другая монахиня, которая при
нашем приближении вскочила и вся затрепетала.
Граф повторил пароль, и сестра, упав на колени, воскликнула сдавленным
голосом:
-- Благословен грядый во имя Господне! Придите, придите! Выведите из
темницы жертву невинную, в узы ввергнутую кознями врага! Сестра Мария --
святая, и постыдятся враги её! Христос Иисус -- непорочный жених её!
Михель грубо прервал эти причитания, сказав сестре шёпотом:
-- Будет болтать, мы не на птичнике! Открывай дверь!
Монахиня, достав большой железный ключ, попыталась отпереть дверь, но
руки её дрожали, так что она не могла наметить бородкой в скважину замка, и
Михель, отняв у неё ключ, отпер сам. Когда раскрылось чёрное отверстие входа
в подземелье, Михель осторожно высек огня, зажёг принесённый с собою
маленький факел и передал его мне, а граф сказал:
-- Рупрехт, иди вниз. За той залой, где мы вели допрос сегодня утром,
есть дверь, запертая засовом. Отопри её: за ней темница твоей Марии.
Торопись, Михель будет ждать тебя, и да поможет тебе мать любви, Киприда
Книдская! Прощай.
Я, от волнения, не мог ничего ответить графу, но, сжав в руке факел,
устремился в тёмную глубину и, спотыкаясь, спешил вперед по ступеням
скользкой лестницы, пока не очутился в зале допроса. Наш стол, за которым я
записывал гибельные ответы Ренаты, был пуст и казался громадной гробницей;
сумрачный станок дыбы с поднятой лапой по-прежнему возвышался в глубине, и я
содрогнулся, взглянув на него; шаги мои звучали в пустоте гулко, и тени
метались кругом, -- быть может, то были летучие мыши. Пройдя ещё несколько
шагов по указанию графа, я наткнулся на деревянную, окованную железными
брусьями дверь, которая была заперта тяжёлым засовом, и, не без труда
отодвинув его, оказался в маленьком сводчатом покое, низком и
удушливо-сыром.
Проведя факелом, я постепенно осветил все углы тюрьмы и в дальнем её
конце различил груду соломы, а на ней простёртое тело, едва прикрытое
лохмотьями одежды; я понял, что это -- Рената, с упавшим сердцем
приблизился, стал на колени перед бедственным ложем. При качающемся свете
факела я мог ясно различить лицо Ренаты, бледное, как лицо трупа, с
закрытыми, словно неживыми, глазами, её вытянутые, неподвижные, ослабшие
руки, её чуть подымаемую дыханием грудь, -- и около минуты длилось молчание,
потому что я долго не осмеливался произнести ни слова в священном месте.
Наконец, напомнив себе, что все мгновения на счету, я шепнул тихо:
-- Сестра Мария!
Ответа не было, и я повторил громче:
-- Рената!
На этот зов Рената открыла глаза, слегка обратила ко мне голову,
посмотрела на меня пристально, узнала меня и, как будто совсем не удивляясь,
что я близ неё, слабым, едва различимым голосом произнесла:
-- Уйди, Рупрехт. Я тебе всё прощаю, но ты уйди.
Первый миг я был такими словами ошеломлён, но, подумав, что замученная
пыткой и заключением Рената бредит, я возразил, влагая в свои слова всю
нежность, на какую был способен:
-- Рената! дорогая моя Рената! любимая! единственная! Я принёс тебе
избавление и свободу. Двери открыты, мы уйдём отсюда, нас ждут лошади. После
мы уедем в Новую Испанию, где начнётся для нас новая жизнь. Я буду служить
тебе, как раб, и ни в чём не буду противоречить твоим решениям. Ибо я
по-прежнему люблю тебя, Рената, люблю больше себя самого, больше спасения
души. Если можешь, встань, дай мне руки, иди со мной. Или дозволь, я понесу
тебя, у меня достанет сил. Но должно нам торопиться.
Сказав эти слова с крайним волнением, я ждал ответа, наклонись к самому
лицу Ренаты, а она, не шевельнувшись, тем же тихим, без ударений, без
повышений, голосом заговорила так:
-- Я не пойду за тобой, Рупрехт! Однажды ты едва не погубил меня, но я
спасла свою душу из твоих рук! Они меня мучили, они меня распинали, -- ах!
они и не знали, что это повелел им Иисус Христос! Кровь, кровь! я видела
свою кровь, как хорошо, как сладко! Она омыла все мои грехи. Он опять
прилетит ко мне, как большая бабочка, и я спрячу его в своих волосах. Нет,
нет, это, право, просто бабочка, и ничего больше. Как ты смеешь быть здесь,
со мною, Рупрехт?
Эта странная и несвязная речь окончательно убедила меня, что Рената
потеряла от страданий ясность мысли, но всё же я сделал попытку образумить
её, сказав ей:
-- Рената! услышь меня, попытайся понять меня. Ты -- в тюрьме, в
монастырской тюрьме. Тебя судят инквизиционным судом, и тебе грозит страшная
казнь. Чтобы спасти жизнь, тебе надо бежать, и я всё устроил для твоего
бегства. Вспомни, ты мне говорила когда-то, что меня любишь. Доверься мне, и
ты будешь освобождена. Потом я предоставлю тебе свободу сделать всё, что ты
захочешь: остаться со мной, или меня покинуть, или вновь войти в монастырь.
Я не прошу у тебя ничего, не прошу любви, я только хочу вырвать тебя у
палачей и спасти от костра. Неужели же ты хочешь пытки и мучений огня?
Рената воскликнула:
-- Да! Да! Я хочу пытки и огня! Сейчас я видела моего Мадиэля, и он
сказал мне, что смертью я искуплю всю жизнь. Он -- весь огненный, глаза у
него голубые, как небо, а волосы словно из тонких золотых ниток. Он мне
сказал, что примет мою душу в свои объятия и что в вечной жизни мы не
разлучимся с ним никогда. Я прощаю, я всё прощаю, и тебе и Генриху, потому
что Мадиэль всё простил мне. Мне хорошо, мне больше ничего не надо. Но
оставь меня одну; дай мне быть с ним; ты испугал его; уйди, он вернётся.
С последним упорством я воскликнул:
-- Рената, клянусь всем для меня святым, я не могу оставить тебя здесь!
Бог и совесть приказывают мне вывести тебя отсюда. Ты измучена, ты больна,
ты не можешь рассуждать здраво. Послушайся меня, как друга, как старшего! Не
искупительная смерть ждёт тебя здесь, -- но ты отдаёшь себя во власть грубым
монахам и тупым невеждам. Только выйди отсюда, только вдохни свежего
воздуха, взгляни на солнце, и если через три дня ты скажешь мне: я хочу
вернуться в тюрьму, -- клянусь, я сам отведу тебя сюда.
Рената с трудом приподнялась и, смотря прямо мне в лицо, сказала, как
будто с полной сознательностью:
-- Я говорю тебе, что от тебя я не желаю ничего! От твоего присутствия
испытываю только отвращение. Ступай, вернись в жизнь, целуйся со своей
Агнессой, а меня пусть опять подымут на дыбу. Ты хочешь, чтобы я куда-то
бежала с тобою! Ах, милый, милый Генрих, он никогда бы не оскорбил меня так!
Я бы ему сказала, что хочу умереть, и он бы понял меня. А ты как был
ландскнехт, так им и остался, и знаешь одно, как бы убить врага. Ну, убивай
меня, я не в силах защищаться!
В этих жестоких и несправедливых словах я узнал прежнюю Ренату, ту,
которая, бывало, заставляла меня падать на пол от бессильного отчаянья или
скрежетать зубами от неожиданной обиды, но я не позволил себе поддаться
впечатлению и забыть, что Рената сейчас не ответственна за то, что говорит,
как больной, который бредит, или как несчастный, одержимый злым духом. Итак,
я произнёс твёрдо:
-- Рената! Клянусь Всевышним, я люблю тебя! И потому спасу тебя даже
против твоей воли!
Сказав так, я осторожно прислонил факел к выступу стены, а сам, сжав
губы и стараясь не смотреть в лицо Ренаты, решительно наклонился к ней и,
охватив её руками, хотел поднять с её соломенной постели. Поняв моё
намерение, Рената пришла в страшное волнение, откинулась назад, прижалась к
углу своей тюрьмы и, голосом громким и отчаянным, закричала:
-- Мадиэль! Мадиэль! защити! спаси меня!
Не слушая этого крика, я не уклонялся от намеченной цели, и между нами
двумя началась бессмысленная борьба, причём Рената, которая едва могла
владеть руками, измождёнными пыткой, отбивалась всем телом, изгибаясь
неистово, бросаясь во все стороны, употребляя все средства, чтобы
высвободиться из моих объятий. Она не брезгала и тем, что пыталась свалить
меня, толкая ногами, а также тем, что злобно впивалась зубами в мои руки, и
в перерывах борьбы кричала мне в лицо яростные оскорбления:
-- Проклятый! Проклятый! Ты пользуешься моей слабостью! Ты мне
омерзителен! Пусти, я разобью себе голову о стены! Всё лучше, только бы не
быть с тобой! Ты -- Дьявол! Мадиэль! Мадиэль! защити!
Внезапно, когда я уже сознавал себя победителем, сопротивление Ренаты
вдруг ослабло, и, испустив пронзительный и ужасный крик боли, она вся
повисла на моих руках без движения, как висит сломанный стебель цветка.
Догадавшись, что с Ренатой что-то случилось, я быстро опустил её обратно на
солому, освободив от своих рук, но она уже вся была как мёртвая, и мне
казалось, что она не дышит. Метнувшись по камере, нашёл я немного воды в
глиняном кувшине и смочил виски Ренаты, после чего она слабо вздохнула, но
для меня, много раз видевшего смерть раненых после боя, уже не оставалось
сомнения, что наступал последний миг. Я не знаю, повлияли ли на Ренату
губительно те усилия, какие она сделала, сопротивляясь мне, или вообще не
могло её хрупкое существо перенести тех немилосердных испытаний, какие
выпали на её долю, но все признаки явно указывали на приближение конца, ибо
у неё выражение лица вдруг приобрело особую торжественность, всё тело её
странно вытянулось и скорченными пальцами она жалостно хваталась за солому.
Никакой помощи Ренате я оказать не мог и продолжал стоять на коленях
около её ложа, всматриваясь в её лицо, но вдруг, на краткий миг, она
очнулась, увидела меня, улыбнулась мне нежной улыбкой и прошептала:
-- Милый Рупрехт! как хорошо -- что ты со мной!
Никакие проклятия, которыми перед тем осыпала меня Рената, не могли так
подействовать на меня, как эти кроткие слова, произнесённые над самой гранью
смерти, -- слёзы полились у меня из глаз безудержно, и, приникнув губами к
похолодевшей руке Ренаты, как приникают верные к чтимой святыне, я
воскликнул:
-- Рената! Рената! Я люблю тебя!
В ту минуту мне казалось самым важным запечатлеть в её душе только эти
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг