слова, чтобы именно с их отзвуком пробудилась она к иной жизни, но Рената,
вероятно, уже не слышала моего горестного восклицания, потому что, шепнув
свой последний привет, она вдруг откинулась навзничь и страшно затрепетала,
словно в последней борьбе со смертью. Три раза приподнималась она на ложе,
дрожа и задыхаясь, не то отстраняя какое-то страшное видение, не то
устремляясь навстречу кому-то желанному, и три раза она падала обратно, и в
груди её слышалось предсмертное хрипение, уже не похожее на звуки жизни.
Откинувшись в третий раз, она осталась в полной неподвижности, и я, приложив
ухо к её груди, не услыхал больше биений сердца и понял, что из этого мира,
где могли ожидать её только преследования и страдания, её душа перешла в мир
духов, демонов и гениев, к которому всегда она порывалась.
Когда я убедился, что Ренаты более нет, я закрыл ей глаза и тихо
поцеловал её лоб, покрытый холодным потом, и, -- хотя в ту минуту любил её
со всем напряжением чувства, любовью, ничем не меньшей, чем та, которую
воспели поэты, -- ото всей души сотворил молитву, чтобы исполнилась её
надежда и она повстречала бы своего Мадиэля и после смерти узнала бы мир и
счастие. Потом, чтобы обдумать своё положение, я сел на полу тюрьмы рядом с
телом Ренаты, ибо её смерть не только не лишила меня способности рассуждать,
но даже вернула мне хладнокровие, нарушенное зрелищем её страданий, так что
слёзы на моих глазах высохли. После недолгого размышления неоспоримым
представилось мне, что безрассудно было бы подвергать опасности свою жизнь и
честь графа, так великодушно помогшего мне, ради бездушного тела, и что
самое разумное, что мог я сделать, -- это удалиться тайно. После такого
решения я в последний раз прикоснулся поцелуями к губам мёртвой Ренаты,
потом сложил ей руки на груди, ещё раз остановился взглядом на её
неподвижном лице, чтобы впитать в себя его черты навеки, и, взяв свой факел,
направился прочь из рокового подземелья.
Сознаюсь, что, пока я шёл тёмными залами и переходами, несколько раз мне
приходила в голову мысль вернуться, чтобы умереть рядом с Ренатою, но
доводами логики я умел успокоить себя и, пройдя весь обратный путь, вышел к
ночному небу из двери, около которой ждал Михель. Этот, увидя меня,
воскликнул:
-- Наконец-то, господин Рупрехт! Давно пора! Каждую минуту могли нас
захватить, как мышей в мышеловке. А где же девушка?
Не успел я ответить, как стремительно приблизилась к нам та монахиня,
которая сторожила вход, и задыхающимся голосом повторила вопрос:
-- Где сестра Мария?
Я сказал в ответ обоим:
-- Сестра Мария умерла.
Но едва я произнёс эти слова, как благочестивая сестра кинулась на меня,
словно взбесившаяся кошка, схватила меня за ворот одежды и закричала
несдержанно, так что могла разбудить весь монастырь:
-- Это ты убил её, подлый!
Со всей силой я оторвал от себя эту женщину, зажал ей рот рукой и
сказал:
-- Клянусь тебе пречистым телом Христовым, -- сестра Мария умерла не от
моей руки, но тебя я убью подлинно, если ты будешь кричать!
После этого я отшвырнул её от себя, и монахиня, упав наземь, начала тихо
плакать, а мы с Михелем поспешно пошли через пустынный двор к выходным
воротам, которые нам другая придверница открыла молча и без промедления.
Когда же мы оказались вне монастыря, Михель спросил меня:
-- Стало быть, дело наше не удалось?
Я ответил:
-- Да, дело не удалось, но в лагерь я не вернусь. Скажи графу, что я еду
в замок и буду его ждать там.
Михель не возразил мне ни слова, но проводил меня до косогора, где нас
ждали лошади, и помог мне сесть в седло, а я на прощание дал ему золотой
пистоль, сказав:
-- Ты знаешь, Михель, я не богат, но мне хочется наградить тебя, так как
из-за меня ты подвергался смертельной опасности. Если бы нас застали в
монастыре, идти бы нам обоим на костёр.
Только после этого я мог наконец дать коню шпоры, погнать его в ночь и
снова быть без людей, наедине с собой, что тогда было мне так же нужно, как
дельфину дышать на поверхности воды. Точного пути в земли графа я не знал,
но, направив лошадь приблизительно по направлению к замку, я бросил поводья
и позволил ей бежать по лугам, оврагам и буеракам. Ни о чём определённом я
не думал в тот час, но одно сознание со всей полнотой владело моей онемевшей
душой: что на всей земле, со всеми её странами, морями, реками, горами и
селениями, -- я снова одинок. Порой ещё вспоминалось мне ярко лицо Ренаты,
искажённое предсмертным борением, и при мысли, что уже наверное мне не
видеть его никогда больше, я стонал горестно в молчании тёмных полей, и
птицы, испуганные внезапным звуком, взлетали вдруг со своих гнёзд и
кружились около меня.
II
Когда стало светать, я разобрался в дорогах и, выехав на настоящий путь,
к часу ранней обедни добрался до замка <фон> Веллен. Люди замка были
удивлены моим неурочным появлением, притом отдельно от графа, и заподозрили
меня в каком-то преступлении, хотя моё возвращение и противоречило такому
нелепому предположению, -- но в конце концов меня впустили и позволили мне
занять мою комнату. Там, истомлённый двадцатью четырьмя часами, проведёнными
без сна, в течение которых я пережил целую жизнь надежд, отчаянья, ужаса и
скорби, я бросился в постель и проспал до поздних сумерек. Вечером сама
графиня, преодолев своё ко мне пренебрежение, призвала меня в свою комнату и
расспрашивала о нашей поездке с Архиепископом и о поводах к моему
возвращению, но я чувствовал себя ещё так плохо, что не мог сочинить
правдоподобной истории, и графиня, кажется, сочла меня за человека,
потерявшего рассудок. На следующий день все в замке обращались со мной с
какой-то опасливой осторожностью и, может быть, в конце концов сочли бы
необходимым посадить на цепь, если бы на склоне дня не приехал граф.
Графу я обрадовался как родному и, когда мы остались наедине, откровенно
рассказал ему всё, что пережил в подземелье, -- он же сообщил мне, что
произошло в монастыре после моего отъезда. По его словам, когда Ренату нашли
в тюрьме мёртвой, никто не усомнился, что её умертвил Дьявол, и это
послужило новой уликой против неё и её подруг. Брат Фома, нисколько не
считая дело поконченным, тотчас привлёк к допросу многих других сестёр,
которых, на его взгляд, можно было заподозрить в сношениях с демонами, и все
они, подвергнутые первой пытке, поспешили взвести на себя самые гибельные
обвинения. По показаниям сестёр, весь монастырь и сама благочестивая мать
Марта грешны были в страшных преступлениях, в пакте с Дьяволом, в полётах на
шабаш, в служении чёрной мессы и всём подобном. Словно многокольчатый змей,
стало развёртываться обвинение, и легко можно было ожидать, что наши имена,
графа, моё и Михеля, будут впутаны в это следствие.
-- Я нарочно поспешил сюда, чтобы предупредить тебя, Рупрехт, -- сказал
в заключение граф. -- Конечно, может грозить обвинение и мне, но вряд ли
этот презренный Терсит, Фома, посмеет угрожать мне прямо. Во всяком случае,
обо мне не беспокойся и знай, что я, помня заветы Цицерона в его рассуждении
"De amicitia" [85], не раскаиваюсь нисколько, что пришёл к тебе на помощь.
Ты же можешь поплатиться жестоко за наши ночные похождения, тем более что
твой побег служит против тебя важной уликой. Итак, я советую тебе немедля
покинуть этот край и на время переменить имя.
Я, разумеется, не замедлил поблагодарить графа за его постоянные заботы
обо мне и ответил, что его совет совпадает с моим решением, как в
действительности и было. Тут же граф предложил мне некоторую сумму денег,
как в вознаграждение за мои труды секретаря, так и просто в виде дружеского
подарка, но я предпочёл отказаться, так как без того во многом стоял в
зависимости от графа и это меня тяготило. Тогда граф, заплакав, обнял меня и
поцеловал, и хотя этот поцелуй был дан мне не как от равного равному, но как
милость или как любезность, однако я вспоминаю его с радостью, ибо все свои
поступки граф совершал без лукавства, с простодушием, как дитя.
Рано утром на следующий день я окончательно покинул замок фон Веллен и
до Аденау ехал на лошади графа. Дальше я отправился пешком и на вопросы о
том, кто я, стал отвечать, что я -- бывший ландскнехт, пробираюсь на родину,
а что зовут меня Бернард Кнерц. Путь свой я направлял на юг, потому что
хотелось мне непременно посетить свой родной Лозгейм, от которого я был уже
так близко, и после трёхдневного путешествия я добрался до хорошо мне
знакомых с детства зелёных склонов Гохвальда.
Ночь я провёл в гостинице "Halber Mond", лежащей под самым Лозгеймом, и
воспользовался этим, чтобы осторожно, не называя себя, расспросить хозяина о
своих родителях и о всех когда-то близких мне лицах, окружавших моё детство
и юность. Я узнал, возблагодарив за то Создателя, что мой отец и моя мать
живы, что мои сестры и братья живут счастливо и зажиточно и что меня все
считают погибшим во время Итальянского похода. Услышал я также и печальную
повесть, что друга моей юности, милого Фридриха, уже нет в живых, но,
впрочем, во всём другом, судя по рассказам хозяина гостиницы, жизнь в нашем
Лозгейме изменилась так мало, что порою мне казалось, будто и не проходило
десяти долгих лет и я всего несколько дней как расстался с аптекарем,
местным патером, хлебником и кузнецом.
На заре, тропинкой, изученной мною ещё мальчиком, пошёл я к родному
городу, которого не видал столько лет, о котором вспоминал, как о сказке,
слышанной в детстве, но который представлял я с такой отчётливостью, словно
накануне ещё обошёл его весь. Если сильно было моё волнение, когда вновь,
после бродяжничества за Океаном, увидел я издали, с барки, очертания города
Кёльна, то теперь облик родных стен, сызмала знакомых черепитчатых крыш был
для моей измученной, не защищённой никаким щитом души -- ударом слишком
мощным, и я должен был, присев на одном из дорожных камней, переждать, пока
успокоится моё сердце, ибо одно время не в силах был ступить шагу.
Я не хотел входить в город, потому что не хотел явиться перед
родителями, как блудный сын в Евангелии, нищим и несчастным: для меня это
было бы мучительным стыдом, а им лишь принесло бы лишнюю скорбь, так что
лучшим было оставить их в уверенности, что меня нет в живых, с чем они давно
примирились. Но мне настоятельно хотелось видеть наш дом, в котором я
родился, прожил детство и годы юности, -- и мне казалось, что вид этого
старого домика будет для моей души как некое укрепляющее питьё, которое даст
мне силы начать новую жизнь. Поэтому, уклонившись с большой дороги,
взобрался я на крутой косогор, подымающийся сзади селения, -- место, куда по
вечерам ходят влюбленные пары, но которое было совершенно пустынно в тот
ранний час и откуда я мог видеть и весь Лозгейм, и особенно наш домик,
стоящий у самой горы.
Прилёгши на землю, я, с жадностью пьяницы, глядящего на вино,
всматривался в безлюдные улицы, в дома, хозяев которых мог перечислить по
именам, в домик аптекаря, где прежде жил мой Фридрих, в густые сады, в
строгие линии большой церкви, -- и потом вновь переводил глаза на родной
дом, на эту кладку камней, дорогую мне, как живое существо. Я разбирал
подробно все изменения, какие причинили годы нашему жилищу: видел, что
широко разрослись деревья в нашем саду; отметил, что покривилась крыша и
чуть-чуть покосились стены; усмотрел, что в окнах переменились занавески; я
восстанавливал в памяти расположение мебели в комнатах и старался угадать,
что там стоит нового и что из старого исчезло; и я не замечал, что проходило
время, что по селению задвигались люди и что солнце, поднявшись над
горизонтом, уже начало палить меня сильно.
Вдруг растворилась дверь нашего дома, -- на пороге появилась сначала
сгорбленная старушка, а за ней дряхлый, но ещё бодрящийся старик: то были
отец и мать, которых я не мог не узнать, несмотря на расстояние, и по чертам
лица, и по походке. Сойдя с крыльца, говоря о чём-то друг с другом, они сели
на скамеечке у дома, грея свои старые спины в тепле восходящего солнца. Я --
бродяга, прячущийся за окраинами города, я -- неудачный ландскнехт,
неудачный моряк и искатель золота, избороздивший леса Новой Испании, я --
грешник, продавший душу дьяволу, коснувшийся несказанного счастия и впавший
в бездну последнего отчаянья, я -- сын этих двух стариков, -- смотрел на них
украдкою, воровски, не смея стать перед ними на колени, поцеловать их
сморщенные руки, просить их благословения. Никогда в жизни не испытывал я
такого наплыва сыновней любви, как в ту минуту, сознавая, что отец и мать --
это два единственных в мире человека, которым есть до меня дело, которым я
не чужой, -- и всё время, пока две маленькие, сгорбленные фигурки сидели у
крыльца, о чём-то беседуя, может быть, обо мне, я не отрывал от них глаз,
насыщая свой взгляд давно не виданной мною картиной домашнего счастья. А
когда старики поднялись и, тихо двигаясь, вернулись в дом, когда затворилась
за ними наша старая, покосившаяся дверь, -- я поцеловал, вместо них, родную
землю, встал и, не оборачиваясь, пошёл прочь.
В тот же день я был уже в Мерциге.
Целью моей было вернуться в Новую Испанию, но у меня не было достаточно
денег, чтобы совершить на свой счёт это далёкое путешествие. Поэтому в
имперском городе Страсбурге поступил я, всё под именем Бернарда Кнерца, в
один торговый дом, который рассылал своих служащих по разным странам и
охотно принял меня на службу за моё знание нескольких языков и умение
владеть шпагой. Как купеческий приказчик прожил я около трёх месяцев, и
рассказ о двух встречах, случившихся со мною за это время, необходимо ещё
присоединить к этой правдивой повести.
Мы посланы были в Савойю покупать шелка, и путь нам лежал через Западные
Альпы на город Женеву. Как известно, на альпийских дорогах встречается
множество затруднительных переправ через горные потоки, которые нам
причиняли особенно много хлопот по причине сильных дождей, что прошли
незадолго до нашего приезда, обратив ручьи в свирепые реки и снеся во многих
местах мосты. Перед одним из таких потоков довелось нам особенно долго
промешкать, так как его невозможно было взять вброд и нам с нашими
проводниками пришлось наводить лёгкий мост. Одновременно с нами о том же
хлопотали проводники двух других путешественников, ехавших в противоположном
направлении и стоявших перед нами на другом берегу потока. Тогда как мы были
одеты весьма просто, что и подобало купцам, едущим по торговым делам, плащи
и шляпы тех двух путешественников обличали их знатное происхождение, и,
сообразно с этим, они не вмешивались в работу, гордо ожидая в стороне её
окончания.
Однако, когда переход был устроен, знатные синьоры, по крайней мере,
один из них, непременно хотели переехать первыми, и по этому поводу
произошёл гневный спор между ними и моими товарищами, хотя я и уговаривал их
не придавать значения такому мелочному обстоятельству. Спор мог перейти в
вооружённую стычку, но, по счастию, второй из рыцарей убедил своего спутника
уступить нам, и наш маленький караван первый, с победными кликами, перешёл
сам и перевёл лошадей по положенным брёвнам. Оказавшись на другой стороне, я
счёл уместным поблагодарить рыцаря, который своей учтивостью и благоразумием
избавил нас от неуместной битвы, но, когда я приблизился к нему, с
изумлением и волнением узнал я в нём графа Генриха, а в его сотоварище --
Люциана Штейна.
Первую минуту показалось мне, что вижу я перед собой выходца из
могилы, -- так далека от меня была моя прошлая жизнь, и я не мог ни
говорить, ни двигаться, как зачарованный.
Граф Генрих тоже всматривался несколько мгновений в моё лицо молча и
наконец сказал:
-- Я узнал вас, господин Рупрехт. Верьте, я был от души рад, что удар
моей шпаги тогда не был для вас смертельным. У меня не было причин убивать
вас, и мне было бы тяжело носить на душе вашу смерть.
Я ответил:
-- А я должен сказать вам, граф, что во мне нет ни малейшего злого
чувства против вас. Это я вызвал вас и принудил к поединку; нанося мне удар,
вы только защищались, и Бог не поставит вам его в счёт.
После этого один миг мы молчали, а потом, с внезапным порывом, даже весь
качнувшись в седле, граф Генрих вдруг сказал мне, как говорят лишь человеку
близкому:
-- Скажите _ей_, что я жестоко искупил всё, в чём виноват перед ней. Все
страдания, какие я ей причинил, Бог заставил испытать и меня. И я верно
знаю, что страдаю за неё.
Я понял, кого граф Генрих не хотел назвать по имени, и ответил строго и
тихо:
-- Ренаты более нет в живых.
Граф Генрих снова вздрогнул и, уронив поводья, закрыл лицо руками. Потом
он поднял на меня свои большие глаза и спросил возбуждённо:
-- Она умерла? Скажите мне, как она умерла?
Но, вдруг прервав самого себя, он возразил:
-- Нет, не говорите мне ничего. Прощайте, господин Рупрехт.
Повернув лошадь, он направил её на временный мост и скоро уже был на
другой стороне ревучего потока, где его ждали проводники и Люциан, а я
поскакал догонять своих сотоварищей, ушедших далеко вперёд по горной,
вьющейся дороге.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг