которого впустили без предупреждения, ввиду важности привезённого им письма.
То было известие от архиепископа Трирского Иоанна, что он предпринял поездку
в монастырь святого Ульфа, где проявилась новая ересь, и что ближайшую ночь
намерен он провести в замке фон Веллен.
Граф с учтивыми словами отпустил посланца, но когда мы вновь остались
вдвоём, пришлось мне выслушать целый поток жалоб и пеней.
-- Hei mihi! [70] -- говорил граф. -- Кончилась моя свобода, когда я мог
вволю услаждаться служением музам! Ах, почему я не простой поэт, не знающий
других обязанностей, кроме жертв Аполлону, или не нищий учёный, знающий
только свои книги!
При этом граф осыпал желчными обвинениями своего сюзерена, насмешливо
сравнивая его с другим духовным князем, нашим благородным современником,
архиепископом Магдебургским и Майнцским Альбрехтом [CLXXXIV], которого
выставил почти как образец человека. Особенно удручало графа, что он, имея
звание советника, непременно должен был сопровождать архиепископа, по
крайней мере, на протяжении нескольких дневных переходов, и тут же объявил,
что мне придётся ехать с ним, так как ни за что не хочет он прерывать своей
работы над трактатом. Я, разумеется, согласился весьма охотно, потому что
меня нисколько не привлекала мысль остаться в замке без графа, но я не
подозревал в ту минуту, что эта поездка должна быть роковой и что самое
прибытие архиепископа Иоанна лишь шахматный ход в руках судьбы, которая и
князем-курфюрстом империи играет, как простой пешкой, для достижения своих
таинственных целей.
В тот же час начались в замке приготовления для приема высокого гостя, и
по всем коридорам и проходам заметались слуги и работницы, словно муравьи в
потревоженном муравейнике. Я, конечно, нисколько не вмешивался в эту суетню
и предпочёл остаться в обычной для меня уединённости, так что даже, когда на
склоне дня второй вестовой известил, что поезд архиепископа приближается, не
принял никакого участия в его встрече и потому не могу описать её
подробностей. Правда, сидя в своей комнате, занимался я ребяческой игрой: по
звукам, смутно доносившимся ко мне, старался угадывать, что именно
совершается на дворе, у входа, в большой зале, какие произносятся речи, чем
приём сюзерена отличается от шутовского приёма, оказанного доктору
Фаусту, -- но эти праздные мечты не могут предъявлять никаких притязаний на
внимание благосклонного читателя.
В том состоянии бездействия, в каком я тогда находился, может быть,
провёл бы я, не выходя из комнаты, время до ночи, если бы сам граф не
прислал звать меня к ужину, и я, принарядившись сколько мог, спустился в
Троянскую залу. Этот раз она была убрана с действительной пышностью, ибо
число зажжённых восковых свеч и длинных факелов было огромно, а в глубине
залы воздвигнуты были хоры для музыкантов, уже ожидавших сигнала, с трубами
и дудками в руках. Я тотчас различил среди приезжих фигуру архиепископа,
который показался мне довольно представительным в тёмно-лиловой сутане, с
золотой, осыпанной драгоценными каменьями пряжкой на груди и в торжественной
инфуле [CLXXXV]. Зато люди его свиты, прелаты, каноники и другие, все
произвели на меня впечатление отталкивающее, и, обозревая эти толстые животы
и жирные самодовольные лица, невольно вспоминал я незабвенные страницы
бессмертной сатиры Себастиана Бранта [CLXXXVI].
Всего тогда, я думаю, собралось в той зале более сорока человек, для
угощения которых уже было заготовлено три отдельных стола, чтобы разместить
всех сообразно с их правами и достоинствами. За главным столом сели с
архиепископом и его приближёнными граф, его супруга и рыцарь Роберт, а всем
другим были точно указаны их места, куда каждого тотчас и провожали наши
пажи, одетые в яркие костюмы и с салфетками, повешенными на шею, по
старинному обычаю. Мне был назначен прибор за маленьким столом в стороне, за
которым оказался также наш капеллан, сенешал замка и человек десять из свиты
нашего гостя, и я был очень рад, что в этом кругу мог запрятаться как бы
совсем незаметно.
Не знаю, что делалось за столом архиепископа, ибо на этот раз у меня не
было рвения к наблюдениям, но за нашим все накинулись с истинной алчностью
на те блюда, коими постарались щегольнуть наши повара, и пока проходили мимо
всевозможные кушанья, среди которых преобладала, конечно, рыба: щуки, карпы,
лини, угри, раки, форели, миноги, лососи, пока пажи усердно разливали всякие
сорта прирейнских вин, -- слышно было только щёлканье челюстей и видны были
только оттопыренные при жевании щёки. Лишь в конце ужина образовалась
некоторая беседа между мною, нашим капелланом и моим соседом за столом,
низеньким и толстеньким монахом-доминиканцем, -- которую первое время я вёл
небрежно, но к которой приложил потом всё старание, что, может быть,
принесло мне свою пользу впоследствии.
Доминиканец начал с жалоб на те утеснения, каким в сей век подвергается
в Германии и во всём мире святая католическая церковь, ибо, по его словам, в
жестокости преследований уподобились протестанты готам и гетам в Европе,
вандалам в Африке, арианам тут и там, и даже превзошли их. Он рассказал
потом несколько случаев, как протестанты хватали верных католиков, мирян и
священников, принуждая их отречься от истинной веры, тех же, кто
упорствовал, убивали мечом, вешали над кострами, распинали в церквах на
святых распятиях, топили в реках и колодцах, подвергали всяким истязаниям,
нестерпимым и постыдным, например, заставляя лошадей поедать у них, живых,
внутренности, или женщинам набивая срамные части порохом и поджигая такую
мину. Отец Филипп, наш капеллан, изъявил всё своё негодование при таких
рассказах; я же, удивившись на сладострастный восторг, с каким наш
собеседник передавал происшествия, если и не невозможные, ибо при
разграблении Рима был я сам свидетелем сходных случаев, то всё же редкие и
исключительные, -- осведомился, с кем имеем мы честь беседовать. Тогда
доминиканец, с ласковой улыбкой, назвал себя.
-- Я -- смиренный служитель алтаря, -- сказал он, -- брат Фома, а в миру
Пётр Тейбенер, инквизитор его святейшества, имеющий полномочие разыскивать и
искоренять пагубные заблуждения еретиков по всем прирейнским землям: Бадену,
Шпейеру, Пфальцу, Майнцу, Триру и другим [CLXXXVII].
Признаюсь, что при слове "инквизитор" нечто вроде ощутительной дрожи
пробежало по моему телу, от шеи до лодыжек, особенно при совпадении имени
нового знакомого с именем знаменитого Фомы де Торквемада [CLXXXVIII],
полвека тому назад ужасом своих преследований потрясавшего Кастилию и
Арагонию. Я знал, что инквизиторы, со времени папской буллы "Summis
desiderantes" [CLXXXIX], объезжают города и местечки, выискивая лиц,
виновных в сношениях с дьяволом, вывешивают на дверях церкви или ратуши
объявления, требующие под страхом отлучения от церкви доносить о
подозрительных людях, хватают их, пользуются правом подвергать их пытке и
позорной казни. Очень быстро, как в минуту, когда захлёбываешься,
припомнились мне, в последовательном ряде, и лобызание, данное мною мастеру
Леонарду, и моё заклинание демона Анаэля, и общение с чернокнижником
Агриппою, и недавнее дружество с доктором Фаустом, и мгновенно порешил я
быть с моим застольным собеседником сколько можно предупредительнее и
обезоружить в нём все сомнения относительно чистоты моей веры.
Поэтому, также назвав себя, принялся я с такой яростью поносить
проклятых лютеранцев и самого Мартина Лютера, что наш капеллан, прежде
слыхавший от меня рассуждения, непохожие на эти, чуть не онемел от
изумления, но тотчас, от всей души, присоединился ко мне. Конец ужина в том
и прошёл, что, осушая один за другим стаканы бахараха, мы старались
перещеголять друг друга в нещадной брани, обращённой к Виттенбергскому
пророку.
Брат инквизитор спрашивал гневно:
-- И какой он философ? Он -- ни скоттист, ни альбертист, ни фомист, ни
оккамист [CXC]. Как не вспомнить предречённого Иисусом Христом: восстанут
лжепророки, дадут великие знамения, которыми прельстят и избранных!
Наш капеллан вторил этой речи так:
-- Разумеется, что помогал ему дьявол. Не случайно в катехизисе Лютера
имя Христа поминается лишь шестьдесят три раза, а имя нечистого --
шестьдесят семь раз.
А я добавлял ещё:
-- Прав был славный Томас Мурнер, когда назвал Мартина Лютера просто
большим дураком! [CXCI]
Несмотря на такое единодушие, я был очень рад, когда дело дошло до
десерта, лимонного сока и вишен в сахаре, и его высокопреподобие возгласило
благодарственную молитву: "Agimus tibi gratias, omnipotens Deus" [71], так
что можно было наконец встать и начать прощаться. Во всяком случае, я не
промахнулся, бросая пригоршнями семена в душу своего собутыльника, ибо
впоследствии, с ужасом и отчаяньем, пришлось мне увериться в силе этого
брата Фомы, который после первого знакомства усердно жал мне руку и даже
выспрашивал у меня, не служу ли и я тайно святой инквизиции.
На следующий день я проснулся с радостной мыслью, что сегодня покину
замок, невольно сравнивал себя с рыбой, которой из сети вдруг открылся выход
в речные струи, и действительно, выйдя на внутренний двор, застал я все
приуготовления к отъезду. Глядя, как запрягают и седлают лошадей, как
навьючивают мулов, как размещают тюки по повозкам и телегам, вообще -- при
виде оживлённой человеческой деятельности, я почувствовал такую бодрость,
какой не испытывал уже давно. Исчезла даже та упорная молчаливость, которая
держала меня в своих лапах последнюю неделю, и я с большой охотой
заговаривал с незнакомыми людьми, давал советы и помогал сборам. Было во мне
такое ощущение, словно снаряжаю я некий караван, с которым отправляюсь на
поиски нового света и новой жизни.
Сборы заняли не менее двух часов, потому что хлопот было не меньше, как
если бы в поход выступала маленькая армия. Не считая того, что в путь
отправлялся теперь граф с несколькими людьми из замка, с архиепископом ехала
немалая свита из монахов и прелатов, а также вся его походная канцелярия с
несколькими писцами, медик и аптекарь с аптекою, цирульник и несколько слуг.
Кроме того, отдельные телеги везли съестные припасы, вина, посуду,
принадлежности для спанья, бельё, походную библиотеку и ещё немало тюков,
набитых мне неведомо чем. Думаю, что когда Моисей выводил народ еврейский из
Египта, не многим больше было количество вещей и запасов, увозимых ими на
многолетнее странствие в пустыни, чем брал с собою архиепископ Трирский в
дорогу, где каждую ночь мог проводить под кровом то замка, то монастыря.
Наконец в полдень наш сенешал дал сигнал военным рогом, и все стали
поспешно занимать назначенные им места, и я в том числе, верхом на доброй
лошади, данной мне графом, поместился в арьергарде, где были и все другие
люди замка. Потом на балконе показались две фигуры: архиепископа и графа --
и с торжественной медленностью спустились по лестнице вниз, где ждали:
первого -- закрытая, просторная повозка, запряжённая восьмериком, а
второго -- великолепный конь в богатой попоне, с лентами и перьями, словно
для турнира. Дан был второй сигнал -- и сразу всё пришло в движение:
лошадиные копыта стали подыматься, колёса вертеться, повозки перемещаться,
и, словно один многочленистый змей, сжимаясь и вытягиваясь, длинный поезд
архиепископа пополз, увлекая с собой меня за ворота замка. Переехав
подъёмный мост, который заметно погнулся под такой тяжестью, мы разлились
широкой толпой по той самой дороге, по которой две недели назад я прибыл в
замок, и возобновилось моё прерванное путешествие, но при условиях,
изменённых словно Аркалаем-волшебником, ибо, вместо доктора и его друга,
было со мной теперь целое шумное и блистательное общество.
Выехав наконец в поле, испытывал я совершенно детскую радость: вдыхал
мягкий весенний воздух, как чудодейственный бальзам, любовался разноцветной
зеленью дальних лесов и лугов, ловил на лицо, на шею, на грудь тёплые лучи
солнца и весь ликовал, словно зверь, проснувшийся от зимней спячки. Без
душевной боли вспоминал я в тот час и об Ренате, с которой всего восемь
месяцев тому назад, впервые, рядом, ехал через такие же пустынные поля, и
Рената казалась мне уже далёкой и забытой, и я даже как-то сам удивился,
вспомнив те глухие пропасти отчаяния, в которые упал по разлуке с ней, и ещё
недавние свои слёзы на террасе замка. Мне хотелось не то петь, не то
резвиться, как школяру, вырвавшемуся за город, на волю, не то вызвать
кого-то на поединок и биться шпага о шпагу, когда от сталкивающихся клинков
сыплются вдруг голубоватые искры.
Такое бодрое настроение духа продержалось во мне почти весь день и
только к вечеру сменилось некоторым утомлением, преимущественно оттого, что
ехали мы чересчур медленно, с многочисленными остановками для отдыха и для
завтраков. Только в сумерках достигли мы наконец до цели всего пути:
монастыря святого Ульфа, хотя лихой ездок мог бы доскакать до него от замка
фон Веллен в два или с половиною два часа всего-навсего. Когда передо мной
выступила четвероугольная ограда монастыря, обведённого рвом, как рыцарский
замок, не подумал я ничего другого, кроме того, что близок ночлег, и никакое
пророческое волнение не предупредило меня о том, что меня ждало за этими
стенами. Безо всякого внимания выслушивал я объяснения одного из монахов,
что монастырь этот основан три столетия назад, святой Елизаветой,
соревновавшей святой Кларе [CXCII], что в ризнице его хранятся святыни
единственные, как плат, коим опоясаны были чресла Спасителя на кресте, -- и
никак я не мог вообразить себе, что к этой обители будет навеки,
нержавеющими цепями воспоминания, прикована моя душа.
Так как вестовые и здесь предупредили о приближении архиепископа, то
всё, ещё до нашего прибытия, уже было готово, чтобы приехавшие могли не без
удобства провести ночь. Сам архиепископ и несколько его приближённых
проехали прямо в монастырь; для большинства лиц были очищены и убраны домики
ближней деревни Альтдорфа, а для графа Адальберта наши люди тотчас принялись
разбивать походную палатку, словно в военном лагере. В нескольких местах
были зажжены большие смоляные бочки, от чего вокруг было страшно светло, и
чёрные образы людей и лошадей, колыхавшиеся при этом непокойном свете,
казались чудовищными призраками, выходцами из ада, собравшимися в волшебную
долину.
Когда, исполнив разные поручения, разыскал я палатку графа, он уже был
там и отдыхал, лежа на разостланной медвежьей шкуре. Увидя меня, он спросил:
-- Ну что, Рупрехт, не устал ты от похода?
Я возразил, что я -- столь же ландскнехт, сколько гуманист, и что если
бы все походы совершались с такими удобствами, как этот, не было бы ремесла
более приятного, чем воинское.
Граф распорядился, чтобы у меня всегда были наготове чернила и перья,
если ему, как Юлию Цезарю, придёт в голову диктовать во время пути, но
вместо работы предпочёл начать беседу об обстоятельствах нашего путешествия,
в течение которой и сказал мне, между прочим:
-- Кстати, тебе это будет любопытно, Рупрехт, так как ты любишь всё, что
касается дьявола и всякой магии. Знаешь ли, какая ересь проявилась в этом
монастыре, куда мы приехали с такой толпой? Мне самому только что
рассказали. Дело в том, что в монастырь поступила одна новая сестра, с
которой неотлучно пребывает не то ангел, не то демон. Одни из сестёр
поклоняются ей, как святой, другие клянут её, как одержимую и как союзницу
дьявола. Весь монастырь разделился на две партии, словно синих и зелёных в
Византии, и в распре приняла участие вся округа, рыцари ближних замков,
мужики ближних деревень, попы и монахи. Мать аббатиса потеряла всякую
надежду справиться со смутой, и вот теперь архиепископу и нам предстоит
решать, кто здесь действует: ангел или демон? или просто всеобщее
невежество.
Только после этого сообщения первое предчувствие вздрогнуло в моём
сердце, и сразу смутное волнение окутало мою душу, как окутывает предметы
густой дым. Чем-то знакомым повеяло на меня от слов графа, и мне
представилось, будто я уже слышал раньше об этой сестре, с которой пребывает
неотступно не то ангел, не то демон. С замиранием голоса я спросил, не
называли ли имени той новой монахини, с прибытием которой в монастыре
начались эти чудеса.
Немного подумав, граф отвечал:
-- Вспомнил: её зовут Мария.
Этот ответ во внешнем успокоил меня, но где-то в глубине моего духа
продолжалась тайная тревога. И, засыпая на своём разостланном плаще, не мог
я отогнать воспоминаний о том дне, когда в деревенской гостинице разбудил
меня долетавший из соседней комнаты женский умоляющий голос. Доводами разума
старался я образумить себя и доказывал, что кругом нет никого, кроме монахов
и воинов, но мне всё, и сквозь первый сон, казалось, что сейчас я заслышу
зов Ренаты. И во сне её образ был снова со мной таким живым и реальным,
каким ещё ни разу до того не приводил его ко мне бог сновидений.
Эти предчувствия не обманывали меня, потому что на другой день мне
предстояло увидеть вновь ту, которую я уже считал невозвратно утраченной.
_________________________
[67] "Математический трактат о северном (звёздном) небе" (лат.).
[68] "Созвездия не лгут, но астрологи хорошо лгут о созвездиях" (лат.).
[69] Клянусь Геркулесом! (лат.).
[70] Увы мне! (лат.).
[71] "Благодарение тебе, всемогущий Боже" (лат.).
Глава 14.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг