глаза, в которых зрачки расширились вдвое, -- и весь её облик, всё её тело,
находившееся в непрерывной дрожи, доказывали мне, что не она владеет собой,
но кто-то иной распоряжается её телом и её волей. И вот в ту минуту, слыша
повторные крики Ренаты: "уйди! уйди!", видя, в какую ярость приводит её моё
присутствие, принял я решение, может быть, неосторожное, но за которое
сегодня всё же не смею упрекать себя: я решился действительно уйти из дому,
полагая, что без меня Рената скорее овладеет собой и успокоится. Кроме того,
не мог я оставаться твёрдым, как марнезийская скала [CXLIII], слыша
непрестанные оскорбления себе, и хотя понимал умом, что Рената за них не
ответственна, однако не без труда удерживал я себя, чтобы не крикнуть ей в
ответ и своих обвинений.
Итак, я предпочёл, повернувшись, быстро выйти из комнаты и слышал за
собой неудержимый хохот Ренаты, словно бы она торжествовала долгожданную
победу. Приказав Луизе подняться наверх и ждать приказаний госпожи, я
накинул плащ и вышел на весенний воздух, в сумерки подступавшего вечера, --
и такой странной показалась мне узкая улица, и высокие кёльнские дома, и ещё
белый месяц над ними, после сумасшедшего дома, в котором только что слышал я
вопли, скрежет и смех. Я шёл вперёд, не думая ни о чём, только дыша всей
грудью, только вбирая глазами темнеющую синь неба, и вдруг сам удивился,
увидя себя у дверей дома Виссманов, куда меня как-то сами завели мои ноги.
Я, конечно, не вошёл к ним вторично, но, перейдя на другую сторону улицы,
заглянул в окна, и мне показалось, что я узнал милый и нежный облик Агнессы.
Успокоенный уже этим одним, а может быть, и всей прогулкой, я медленно
направился домой.
Но у нас нашёл я Луизу в смятении, а комнату Ренаты пустой, причём на
полу валялись её вещи, некоторые части одежды, какие-то лоскуты, верёвки, --
и всё обличало, что кто-то здесь поспешно готовился к отъезду. Конечно, я
догадался сразу, что произошло, и охватил меня крайний ужас, как неопытного
мага, который втайне заклинал демона явиться и вдруг упал ниц при его
страшном появлении. В волнении начал я расспрашивать Луизу, но она немногое
могла объяснить мне.
-- Госпожа Рената, -- так бормотала Луиза, -- сказала мне, что вы
попрощались с нею и что она уезжает на несколько дней. Она приказала мне
помочь ей собрать её вещи, но запретила за ней следовать. Я же никогда не
возражаю господам и делаю всё, как они прикажут. Вот только удивило меня,
что у госпожи Ренаты вся рука была в крови, ну да я ей рану перевязала
чистым полотном.
Спорить с глупой старухой или бранить её было бесполезно, и я, не
отвечая на её причитания, побежал, с непокрытой головой, на улицу. Мне
казалось, что Рената не могла уйти далеко, я надеялся нагнать её, упросить,
умолить вернуться. Я толкал редких вечерних прохожих, я сам натыкался на
стены и без толку, с сердцем, бьющимся, как молот кузнеца, пробегал улицу за
улицей, пока не послышался звон уличных цепей и не замелькали там и сям во
мраке переносные фонари. Тогда я понял бессмысленность своих поисков и
вернулся к себе, потрясённый и растерявшийся.
Хотя утешал я сам себя соображением, что не успела, конечно, Рената
выйти из города, прежде чем заперли ворота, однако всё же первая ночь,
которую я провёл без неё, была поистине страшной. Сначала я бросился в свою
постель и ждал мучительно, против всякого вероятия, что вот раздастся стук в
дверь и вернётся Рената, -- встречая каждый шорох, как надежду, как
предзнаменование. Потом, вскочив, я стал на колени и начал молиться с тем же
исступлением, с каким молилась сама Рената, заклиная Всевышнего вернуть мне
её, вернуть во что бы то ни стало, какой бы ценой то ни было. Я давал сотни
обетов, исполнить которые клялся, если только Рената вернётся: клялся
заказать тысячу обеден, клялся положить десять тысяч поклонов, клялся пойти
пешком ко Гробу Господню, соглашался отдать взамен все другие радости жизни,
какие ещё могли ожидать меня в будущем, -- сам понимал всю нелепость своих
обетов и всё же произносил их, сжимая руки. Потом бросился я в опустелую
комнату Ренаты, где всё ещё было живо ею, ложился на её постель, на ту
простыню, к которой она ещё вчера прижимала своё тело, целовал её подушки и
грыз их зубами, воображал Ренату в своих объятиях, говорил ей все страстные,
все нежные слова, которые не успел сказать за дни нашей близости, и бился
головой об стену, чтобы чувством боли вернуть себе сознание. Не знаю, как не
потерял я рассудка в ту ночь.
Настала заря, и я был уже на ногах, я уже искал Ренату по городу, уже
стерёг её у городских ворот и на пристанях, откуда отходят барки. Но я не
нашёл Ренаты нигде, я не дождался её дома, -- она не вернулась ко мне ни в
тот день, ни на следующий, ни в целый ряд других дней, -- она не вернулась в
ту свою комнату больше никогда.
_________________________
[52] вступления (лат. exordium).
[53] "Маленькое руководство, которое полезно иметь при себе, к нынешнему
Христову празднику" (нем.).
[54] "Дорога в небо" (нем.).
[55] "Путеводитель ума" (лат.).
[56] "Сумма теологии" (лат.).
[57] Загорелись огни, и союза свидетель горный эфир // И нимфы на высях
стонали утёсов. -- Verg. <Вергилий>, Aen. <"Энеида">, IV, 167 - 8 (лат.). --
(Перевод и прим. Брюсова.).
[58] "Откровения св. Бригитты под ред. кардинала Туррекрематского"
(лат.).
[59] "Смилуйся, Христос, над рабами твоими..." (лат.).
Глава 11.
Как я жил без Ренаты и как я встретился с доктором Фаустом
I
Не сумел бы я описать в подробностях, как я прожил первые дни после
ухода Ренаты, ибо в моей памяти они слились в одно мутное пятно, как при
тумане сливаются в одно -- гавань, и окружные дома, и мечущиеся на пристани
люди. Но никогда прежде, даже воображая, как мы расстанемся с Ренатою, не
мог я допустить, что с такой неодолимостью схватит меня в свои когти тоска,
словно горный орёл малого ягнёнка, и что окажусь я настолько беззащитным и
беспомощным пред натиском безумных, неисполнимых желаний. В те дни всю мою
душу наполняло до краев, и свыше края, сознание, что счастие моей жизни -- в
одной Ренате, и что без неё -- нет для меня смысла видеть день или встречать
ночь. Месяцы, проведённые мною с Ренатою, представлялись мне временем
эдемского блаженства, и при мысли, что я мог утратить его так легкомысленно,
я готов был в ярости кричать самому себе все проклятия и бить самого себя по
лицу, как презреннейшего негодяя.
Конечно, исполнил я всё, что только было в моих силах, чтобы разыскать
Ренату. Я подробно опросил, не жалея подачек, всех сторожей у городских
ворот, не проходила ли, или не проезжала ли через эти ворота женщина,
подобная Ренате. Я навёл все возможные справки в гостиницах, монастырях и
всех других местах, где могла бы она найти приют, причём, сознаюсь, в
безумии своём, обращался с вопросами даже в публичные дома. Я не постыдился
вынести свой позор на улицу и пошёл со своими жалобами и просьбами к тем
нашим соседкам Катарине и Маргарите, с которыми одно время водила странную
дружбу Рената. Но на все мои розыски получал я лишь пожимание плеч, а в иных
случаях, когда расспрашивал с излишним волнением и слишком страстной
настойчивостью, -- и жестокие насмешки или просто брань в ответ.
В то же время, хватаясь за бессмысленную надежду -- повстречать Ренату
где-либо на перекрестке, неустанно обегал я улицы и площади города,
простаивал часами на пристанях и рынках, входил во все церкви, где любила
молиться Рената, и воспалённым взглядом всматривался в коленопреклонённые
образы, мечтая различить среди них слишком знакомую фигуру. Тысячу раз
представлял я себе, как, столкнувшись внезапно с Ренатою где-нибудь в узком
проходе, схвачу я её за плащ, если она торопливо захочет бежать прочь, упаду
на колени в уличную грязь и скажу ей: "Рената, я -- твой, опять -- твой,
навсегда и совсем! Возьми меня, как раба, как вещь, как Господь Бог берёт
душу! Делай со мною что хочешь: сомни меня, как горшечник свою глину,
приказывай мне, -- я буду счастлив умирать для тебя!" Говоря короче, пережил
теперь я сам, со всей точностью, всё то, что переживала когда-то Рената, ища
безумно своего Генриха на улицах Кёльна, и думаю я, что мои чувства ничем не
разнились от её огненного безумия тех дней.
В вечерние часы, которые проводил я дома, открывались мне безмерные
просторы отчаяния, и время до утра было для меня порою безжалостной пыткой,
которой подвергал я сам себя. Несмотря на то, унизительным казалось мне
прибегнуть к какому-либо успокаивающему средству, и я не хотел выпить ни
стакана вина, предпочитая встречать скорбь лицом к лицу, без забрала, как
честный рыцарь на поединке, чем купить временное спокойствие ценою забвения
о Ренате. Снова, как в первую ночь без Ренаты, переходил я из одной комнаты
в другую, то запирался у себя, чтобы не видеть, не помнить вещей, к которым
прикасалась Рената и на которые мне нестерпимо было смотреть, то опять
кидался на ту самую постель, в которой она спала, целуя подушки, к которым
прижимались её щеки, стараясь вспомнить все нежные слова, которые она
произносила. Усталость смыкала мне наконец глаза, и тогда во сне она
поникала в мои объятия, прижималась к моей груди своим маленьким, хрупким
телом, или шла ко мне навстречу из зеркальных зал, торжествующая, как
царица, мне дарующая венец, или, напротив, входила бледная, больная,
истомлённая, простирая руки, прося защиты... Я просыпался, словно падая с
высокой башни счастия во мрак и холод своего отвержения...
Так провёл я в мечтаниях несколько дней, а потом овладело мною последнее
отчаянье и безнадёжность крайняя, так что не стало у меня сил даже для
поисков. Я круглые сутки оставался в своих комнатах, наедине с тоской,
словно преступник, запертый в тюрьме вместе с дикой обезьяной, которая
каждый миг опять бросается на него и его душит своими цепкими руками. Порой
призывал я к себе Луизу и начинал в сотый и сто первый раз расспрашивать её
об обстоятельствах, при которых ушла Рената, особенно упорно повторяя
вопрос: "Так она сказала, что уезжает лишь на время?" -- и мучил бедную
старуху до тех пор, пока она, качая головой, не уходила от меня сама. Тогда
предавался я воспоминаниям о Ренате, перебирая в уме все дни и часы, какие
мы с нею провели, подобно тому как скряга пересыпает с ладони на ладонь
скопленные им монеты, и иногда смеясь от радости, как идиот, когда в памяти
вдруг всплывало забытое слово, забытый взгляд Ренаты. А то ещё выдумывал я
всякие приметы, одну нелепее другой, которыми не то чтобы обольщал, но
как-то тешил себя. Так, смотря в окно, я говорил себе: "Если справа по улице
сейчас пойдёт мужчина, то Рената ко мне вернётся". Или так: "Если я
сосчитаю, не сбившись, до миллиона, то она ещё в Кёльне". Или ещё: "Если я
вспомню по именам всех своих товарищей по университету, то я встречу её
завтра". И в таком состоянии бессилия и безволия проходили опять дни, и мне
становилось всё более странно подумать о том, что я могу вернуться к людям,
а образ самой Ренаты уже казался мне не воспоминанием о живом человеке, но
каким-то святым символом.
Однажды придумал я новую игру, а именно, сидя в кресле, закрывал глаза и
воображал, что Рената здесь, в комнате, что она переходит от окна к столу,
от постели к алтарю, что она подходит ко мне, касается моих волос. В
увлечении я действительно словно слышал шаги, шуршание платья, словно ощущал
прикосновение нежных пальцев, и этот самообман был мучителен и сладостен.
Так упивался я фантазией целые часы, и слёзы не раз наполняли мои глаза, но
вдруг сердце моё остановилось и тотчас забилось мятежно, а руки похолодели:
я услышал реальный шорох платья и отчётливые женские шаги в комнате.
Я открыл глаза: передо мною была Агнесса.
Медленным, словно несознательным движением Агнесса приблизилась ко мне,
опустилась передо мной на колени, как, бывало, я перед Ренатою, взяла мою
руку и прошептала мне:
-- Господин Рупрехт, отчего вы давно не рассказали мне про себя всё?
Была такая ласковость в её голосе и он так осторожно коснулся ран моего
сердца, что не было мне ни стыдно своей скорби, ни страшно присутствия
чужого в этой комнате. Я тоже сжал руку Агнессе и так же тихо, как говорила
она, сказал в ответ ей:
-- Останьтесь со мной, Агнесса; благодарю вас, что вы пришли.
И тут же, так как я не мог в тот час думать ни о чём ином, стал я
говорить Агнессе о Ренате, о нашей любви, о моем отчаяньи. Нашла своё
утоление давно томившая меня жажда назвать вслух, громко, свои чувства, с
беспощадностью, в точных терминах, определить своё положение, -- и слова
вырывались у меня как-то против моей воли, без удержу, иногда без связи, как
у сумасшедшего. Я видел, как бледнела Агнесса от моих признаний, как светлый
и всегда беспечный взгляд её застилался слёзами, но воздержаться уже не имел
силы, ибо вид чужого страдания как-то облегчал моё собственное. Если же
Агнесса пыталась вставить своё слово, чем-нибудь утешить меня, я
насильственно прерывал её речь и продолжал свою ещё в большем исступлении,
словно меня уносил в бездну на своих крылах какой-то демон.
Безумный порыв мой длился, вероятно, около часа, и наконец Агнесса, не
выдержав той пытки, какой я подверг её, вдруг, зарыдав, упала на пол и
повторяла: "А обо мне, обо мне вы и не думали никогда!" Тут я несколько
опомнился, поднял Агнессу, усадил её в кресло, говорил, что я признателен ей
за её доброту бесконечно, и действительно, в ту минуту испытывал к ней всю
нежность любящего брата. Когда же Агнесса успокоилась, отерла покрасневшие
глаза, привела в порядок растрепавшиеся волосы и стала торопиться домой,
чтобы отсутствие её осталось незамеченным, я на коленях умолял её прийти
завтра вновь, хотя на минуту. А после ухода Агнессы испытывал я какое-то
странное успокоение, словно раненый, который долго лежал на поле битвы без
помощи и наконец попал в руки внимательного медика, промывшего ему, не без
мучительной боли, его глубокие раны и перевязавшего их чистым полотном.
Агнесса вернулась ко мне на другой день, а потом пришла и на третий, и
на четвёртый, и стала появляться в моих комнатах ежедневно, умея как-то
обмануть и бдительность брата, и аргусовский взор соседних кумушек. Конечно,
я не мог не догадаться тотчас, почему она приходила ко мне, да её дрожь,
когда я к ней прикасался, покорность её взгляда и робость её слов достаточно
объясняли мне, что она ко мне относилась со всей нежностью первого чувства.
Но это не могло помешать мне мучить её своими признаниями, потому что мне
Агнесса была нужна только как слушательница, перед которой мог я свободно
говорить о том, чем жила моя душа, и перед которой я мог вслух произносить
сладостное мне имя Ренаты. Таким образом, в обратном отражении, повторились
для меня те часы, когда я сам слушал рассказы Ренаты о Генрихе, ибо на этот
раз я был не жертвою, но палачом. И, глядя на маленькую Агнессу, ежедневно
шедшую ко мне на мучения, думал я, что мы четверо: граф Генрих, Рената, я и
Агнесса -- сцеплены между собою, как зубчатые колёса в механизме часов, так
что один невольно впивается в другого своими остриями.
Я скажу, что Агнесса с неожиданной для неё бодростью переносила эти
испытания, так как любовь, по-видимому, всем, и самым слабым, даёт силы
титана. Забыв свою девическую скромность, покорно слушала она мои рассказы о
днях нашего счастия с Ренатою, -- рассказы, в которых нравилось мне
вспоминать и о самом сокровенном. Преодолевая свою детскую ревность, шла она
за мной в комнату Ренаты и позволяла показывать себе любимые места Ренаты,
кресло, где она часто сидела, алтарь, у которого она молилась, ту постель, у
подножия которой я, бывало, спал, не смея поднять глаз выше. Заставлял я
Агнессу и обсуждать со мною вопрос, как мне теперь поступить, и робким,
прерывающимся голосом убеждала она меня, что мне бессмысленно было бы ехать
на поиски по всем городам немецких земель, особенно когда я не знал даже,
где родина Ренаты и где живут её близкие.
Впрочем, случалось нередко, что я не соразмерял своих ударов с силами
своей жертвы, и тогда Агнесса, вдруг уронив руки, шептала мне: "Я не могу
больше!" -- и вся как-то поникала, или опускалась, с тихими слезами, на пол,
или стыдливо припадала лицом в кресло. Тогда истинная нежность к этой бедной
девочке возникала во мне, я обнимал её ласково, так что смешивались наши
волосы и губы сближались в поцелуй, для меня, однако, не значивший ничего
другого, кроме дружбы. Может быть, ради этих кратких минут и приходила ко
мне Агнесса и, в ожидании их, готова была принять все мои обиды.
Так прошло времени около десяти дней, а я всё медлил в Кёльне,
во-первых, потому, что действительно некуда было мне ехать, а во-вторых,
потому, что безволие всё ещё опутывало меня словно густой сетью и страшно
мне было расстаться с последней пристанью, ещё остававшейся у меня на земле:
с привязанностью Агнессы. Душа моя в те дни так была размягчена всем, мною
пережитым, что никто бы не признал во мне сурового сподвижника великих
конквистадоров, водившего экспедиции через девственные леса Новой Испании,
но, напротив, весь погружённый в смену своих чувств, напоминал я скорее
какого-нибудь "кортеджано", столь тонко изображённого остроумным Бальдассаре
Кастильоне [CXLIV]. И, может быть, не имея воли сделать решительный шаг, ещё
много дней длил бы я свой странный образ жизни, если бы не положило ему
конец происшествие, которое вернее признать естественным выводом из всего
бывшего, чем случайностью.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг