Этот день, чего я предвидеть не мог никак, если не определил, то
предсказал всю нашу судьбу. Рената тогда с утра была в Соборе, и я, прождав
её до полудня, вдруг, почти неожиданно для самого себя, вышел на улицу,
направился, не без смущения, к знакомому дому Виссманов и постучался в
дверь, как виноватый. Агнесса приняла меня с неизменной приветливостью и
только сказала мне:
-- Вы так давно у нас не были, господин Рупрехт, и я уже думала, что с
вами опять случилось что-либо нехорошее. Мне брат запретил расспрашивать
вас, говоря, что у вас могут быть причины, которых не должно знать честной
девушке, -- правда ли это?
Я возразил:
-- Ваш брат пошутил над вами. Просто в моей жизни настали неудачные дни,
и я не хотел вас опечаливать грустным лицом. Но сегодня стало мне слишком
тяжело, я пришёл к вам, чтобы помолчать и послушать ваш голос.
Я, действительно, молчал почти всё время, какое пробыл с Агнессою, а
она, скоро освоившись со мною вновь, щебетала, как ласточка под кровлей, обо
всех маленьких новостях недавних дней: о смерти собачки у соседки, о смешном
случае за обедней в воскресенье, о попойке профессоров, какая была у её
брата недавно, о каком-то необыкновенном, отливающем в три цвета шёлке,
присланном ей из Франции, и о многом другом, заставлявшем меня улыбаться.
Речь Агнессы текла как ручеёк в лесу; ей говорить было легко, потому что все
впечатления жизни и все сказанные ею слова скользили сквозь неё, не задевая
в ней ничего, а мне было легко её слушать, потому что не надо было ни
думать, ни быть внимательным, можно было бросить поводья своей души, которые
так часто приходилось мне натягивать. Опять, как всегда, ушёл я от Агнессы
освежённый, словно лёгким ветром с моря, успокоенный, словно долгим
созерцанием жёлтой нивы с синими васильками.
Дома я застал Ренату над книгами, тщательно разбирающей какую-то
проповедь Бертольда Регенсбургского [CXXXVIII], написанную на старом языке.
Строгое лицо Ренаты, её спокойный взгляд и сдержанный голос, -- всё это было
такой противоположностью с детской беспечностью Агнессы, что сердце у меня
словно кто-то ущемил клещами. И вот тогда-то вдруг, с крайней
непобедимостью, захотелось мне прежней Ренаты, недавней Ренаты, её страстных
глаз, её исступленных движений, её несдержанных ласк, её нежных слов, -- и
желание это было так остро, что я готов был заплатить всем, чтобы насытить
его. В ту минуту, без колебания, отдал бы я всю будущую жизнь за одно
мгновение ласки, тем более что казалось оно мне неосуществимым.
Я бросился к Ренате, я стал перед ней на колени, как в хорошее, давнее
время, я начал целовать ей руки и говорить о том, как безмерно её люблю и
как изнемогаю смертельно все эти дни от её суровой неприступности. Я
говорил, что из чёрного ада я вышел было к радужному эдему, как Адам не
сумел воспользоваться блаженством, и вот стою у врат рая, и страж с пылающим
мечом загораживает мне возврат, -- что я согласен умереть сейчас же, если
мне ещё один раз позволено будет вдохнуть запах эдемских лилий. Я знал, даже
в тот миг, что говорю неправду, что повторяю слова прошлого, но ложь была
той дорогой ценой, за которую надеялся я купить любовный взгляд и ласковое
прикосновение Ренаты. Не останавливался я даже и перед другими, ещё более
недостойными средствами соблазна, стараясь отуманить сознание Ренаты,
стараясь вновь пробудить в ней чувственное влечение, так как мне во что бы
то ни стало нужна была её страсть.
Не знаю, искусство ли моей речи одержало верх, или во мне самом тогда
было слишком много огня, который не мог не перекинуться на существо Ренаты и
не зажечь её, или, наконец, в ней самой вырвались наружу силы страсти,
насильственно заваленные камнями рассудка, -- только в тот вечер могла
торжествовать богиня любви и крылатый сын её мог опять задуть свой ночной
факел. С такой пламенностью приникли мы друг к другу, с такой нежной
ожесточённостью искали поцелуев и объятий, словно то было первое соединение,
и, в опьянении счастием, казалось мне, что мы не в нашей знакомой комнате, а
где-то в пустыне, в диких скалах, в гроте, и что молнии неба и нимфы леса
приветствуют наш союз, как когда-то Энея и Дидоны:
...fulsere ignes et conscius aether
Connubiis, summoque ulularunt vertice Nymphae. [57] [CXXXIX]
И Рената, потеряв строгий облик монахини, повторяла мне слова ласки,
которые для меня были нежнее всех звуков виолы и флейт:
-- Рупрехт! Рупрехт! Мне больше ничего не надо, только ты люби меня; я
не хочу ни блаженства, ни рая, я хочу, чтобы ты был со мной, чтобы ты был
мой, а я -- твоя. Я люблю тебя, Рупрехт!
Но зато, когда миновал порыв страсти, когда, словно из какого-то ничто,
опять выступили кругом стены нашей комнаты и вся её обстановка, и стали нам
видны и книги, разбросанные по столу, и упавший на пол том проповедей
Бертольда Регенсбургского, и мы двое, простёртые в утомлении на смятой
постели, -- тотчас охватило Ренату отчаянье. Вскочив, кинулась она к аналою,
стала на колени, шепча молитву, но потом так же быстро поднялась, бледная,
гневная, и стала бросать в меня упрёки:
-- Рупрехт! Рупрехт! Что ты сделал! Я знаю, тебе только одно это и
нужно! Я знаю, ты во мне ничего другого не ищешь, не хочешь. Но зачем тогда
я тебе? Иди в публичный дом, -- там ты за малые деньги найдёшь себе женщин.
Предложи себя любой девушке, и ты получишь жену, которая будет тебе служить
каждую ночь. Но тебе нравится искушать меня именно потому, что я отдала свою
душу и своё тело Богу!
На это я возразил:
-- Рената, будь милосердна и справедлива! Вспомни, я целые месяцы жил
близ тебя, не добиваясь твоих ласк, когда думал, что ты обручена другому, и
не жаловался на твою бесстрастность. Но как хочешь ты, чтобы я сносил её
спокойно, когда знаю, что ты меня любишь, когда чувствую близость твоей
любви? Я не верю, что Господу Богу неугодна ласка двух любящих, и ты ещё
несколько минут назад говорила, что за неё готова отдать блаженство будущей
жизни.
Вместо ответа Рената начала рыдать, как она всегда рыдала, то есть
безудержно и безутешно, так что напрасно пытался я её успокоить и утешить,
прося у неё прощения, обвиняя самого себя, обещая ей, что ничего, подобного
этому дню, не повторится никогда. Не слушая меня, Рената плакала словно о
чём-то погибшем безвозвратно, как могла бы плакать разве девушка, нечестно
обольщённая соблазнителем, или как, может быть, плакала праматерь Ева,
понявшая лицемерие Змия. Я же, видя эти слёзы и эту тоску, сам себе давал
решительные клятвы, что никогда больше не поддамся искушению, что лучше
покину Ренату, нежели опять выставлю себя в её глазах человеком, ищущим
грубых наслаждений, так как не их, а ласковых глаз и нежных слов жаждал я.
Однако, несмотря на эти обещания, данные мною и Ренате и себе, тот день
послужил образцом для многих других, вылепленных хотя и из другой глины, но
в тех же формах, притом с такой точностью, что во всех них занимала своё
место Агнесса. Обычно происходило всё так, что я шёл днём к Агнессе, слушал
её тихие речи, смотрел на её льняные косы и с душой успокоенной, как
заштилевшее море, возвращался к Ренате, по пути напоминая себе, что сегодня
буду я владеть собою строго. Дома большею частью начинали мы чтение
какого-нибудь назидательного сочинения, причём, преодолевая чувство скуки,
старался я вникать в рассуждения, любопытные для Ренаты, -- но понемногу
близость её тела увлекала меня, как некий любовный фильтр [CXL], и почти сам
не примечая того, я то приникал губами к её волосам, то теснее прижимал её
руку к своей. Вспоминая теперь эти минуты, думаю, что, может быть, не всегда
первый повод подавал я, но что одинаковое со мною чувство испытывала и
Рената, которая также влеклась, против воли, к страсти, или что было во всём
этом влияние существ, нам враждебных и незримых. Во всяком случае, без
одного исключения, все наши чтения, после первого нашего грехопадения, стали
завершаться одинаково: сначала исступленными ласками и взаимными клятвами, а
потом отчаяньем Ренаты, её слёзами и жестокими укорами и моим поздним
раскаяньем. И число этих образов, сходных друг с другом, как листья одного
дерева, увеличивалось в нашей памяти каждый день на один.
Так наша жизнь, словно завиваясь суживающимися кольцами водоворота,
замкнула наконец в очень тесный круг то, что прежде она обнимала широким
обхватом. Первые месяцы нашей жизни с Ренатою были мы чуждыми друг другу;
затем в течение двух недель, после моего поединка с графом Генрихом,
напротив, близкими, как только могут быть близки люди. В следующий период
жизни, длившийся до видения Ренаты, эти смены враждебности и близости
свершались в течение нескольких дней, и порою в одну неделю успевали мы быть
и лютыми врагами, и страстными любовниками. Теперь такой же цикл замкнулся в
краткое время двадцати четырёх часов. На протяжении от утра до вечера
успевали мы пройти всю высокую лестницу от братской близости через дружескую
доверчивость, к самой пылкой, самозабвенной любви и дальше, к отточенной,
как кинжал, ненависти. Каждый день наши души, как клинки, то раскалялись до
белого света на горне страсти, то вдруг погружались в ледяной холод, -- и
легко можно было предвидеть, что, не выдержав таких переходов, они наконец
сломаются.
Я чувствовал себя совершенно измученным всей своей жизнью с Ренатою и
снова помышлял втайне о том, чтобы покинуть её и бежать в другие страны,
хотя в то же время мысль лишиться её и её ласк была мне так ужасна, что я
просто боялся вообразить себя в мире опять одиноким. Вместе с тем и Рената,
в часы наших ссор, всё чаще решалась говорить мне, что более не может
оставаться со мной, что в меня вселился дьявол, искушающий её, что ей лучше
умереть от тоски по мне, нежели совершать смертные грехи ради близости со
мной, и что единое пристанище, где ей теперь место, -- монастырь. Тогда я не
придавал особого значения этим словам, но и мне наша общая жизнь опять
представлялась тогда комнатой, из которой нет выхода, в которой все двери мы
замуровали сами и в которой теперь мечемся безнадёжно, ударяясь о каменные
стены.
Но катастрофа, разрушившая эти стены в прах, вдруг бросившая меня в
какие-то другие пропасти, на другие острые камни, всё же подошла незаметно,
словно судьба подкралась в маске и на цыпочках и схватила нас обоих сзади.
Мне памятен тот день, может быть, больше всех иных дней, и потому я знаю
точно, что было то 14 февраля, в воскресенье, в день святого Валентина.
Снова был я тогда у Агнессы, причём при беседе нашей присутствовал и Матвей,
и мы втроём немало шутили над обычаями и приметами, связанными с этим днём
[CXLI]. Возвращаясь домой, был я опять расположен добродушно и ласково и
говорил себе: "Душа Ренаты изранена всем, что пережила она. Надо дать ей
тихое успокоение, как больному дают лекарство. Кто знает, быть может, после
нескольких месяцев жизни и ясной и мирной, и любовь её, и покаяние её
вольются в ровное русло, -- и для нас с ней станет возможною та счастливая и
трудовая жизнь мужа и жены, о которой я уже перестаю мечтать".
С такими благими решениями вошёл я к Ренате и, по обыкновению, застал её
среди книг, над фолиантом, в смысл которого она тщётно старалась вникнуть.
Была она так заинтересована тёмным для неё содержанием книги, что не
слышала, как я приблизился, и, вздрогнув, обратила ко мне ясные глаза свои,
только когда я осторожно поцеловал её в плечо.
Словно забыв все свои вчерашние жестокие упрёки и жалобы, Рената сказала
мне приветливо:
-- Рупрехт, как я тебя долго ждала сегодня! Помоги мне, -- я вижу, что
эта книга очень важная, но понимаю очень плохо; здесь есть откровения,
которые, если мы будем их помнить, удержат нас от многих зол.
Я присел рядом с Ренатою и увидел, что то была книга, недавно
разысканная мною у Глока, так как она уже давно была распродана: прекрасный
том, отпечатанный ещё в прошлом веке, в городе Любеке, под заглавием:
"Sanctae Brigittae Revelationes ex recensione cardinalis de Turrecremata"
[58]. [CXLII] Книга была раскрыта на описании путешествия Бригитты Шведской
по чистилищу и тех родов мучений, какие она там наблюдала. В упор начали мы
читать о какой-то грешной душе, голова которой была так крепко стянута
тяжёлой цепью, что глаза её, вылезши из орбит, висели на своих корнях до
самых колен, а мозг лопнул и вытекал из ушей и из носу; далее изображались
мучения другой души, у которой язык был вырван через открытые ноздри и
свисал до зубов; ещё далее следовали иные формы всевозможных пыток, сдирания
кожи, исхищрённых бичеваний, терзаний огнём, кипящим маслом, гвоздями и
пилами.
Мне не довелось прочесть в этой книге описания мук в самом аду, но в
изображении чистилища заинтересовала только сила необузданной фантазии,
много терявшая, впрочем, от дурного изложения кардинала, не совсем твёрдого
в латинской стилистике. Зато на Ренату видения святой Бригитты произвели
впечатление потрясающее, и, оттолкнув страшную книгу, вся дрожа, она
прижалась ко мне, видимо, представляя себе загробные мучения со всей
ясностью открывшегося взорам зрелища. С чувством настоящего ужаса, как
ребёнок, оставшийся один в темноте, она воскликнула наконец:
-- Страшно! Страшно! И это грозит всем нам, каждому, мне и тебе! Пойдём,
помолимся, Рупрехт, и да оставит нам Бог столько жизни, чтобы загладить все
грехи наши!
В эту минуту Рената, наивная и робкая, похожа была на маленькую
деревенскую девочку, которую пугает заезжий монах, надеясь с её помощью
распродать побольше индульгенций, и была она мне мила и дорога несказанно. Я
охотно последовал за ней к маленькому алтарю, бывшему в её комнате, и мы
стали на колени, повторяя святые слова: "Placare Christe servulis..." [59]
Эта общая молитва, когда мы стояли рядом, как два изваяния в церкви, и когда
наши голоса смешивались, как запах двух рядом растущих цветков, решила нашу
участь, потому что оба мы не одолели вновь желаний, вдруг вставших со дна
нашей души, как встает из корзины, на свист заклинателя, -- его змея.
Я не хочу обвинять здесь в этом последнем поступке Ренату и не могу
принять за неё всей вины на себя, и пусть рассудит это в своё время тот,
кому принадлежит судить и разрешать, в руках которого весы верные и кто не
зрит на лица. Но кто бы ни был из нас виноват в этом нашем последнем
падении, во всяком случае, скорбь, которая поборола Ренату, едва миновало
головокружение страсти, ещё не имела в прошлом равного ничего. Рената с
таким изумлением и с такой дрожью отпрянула от меня, словно я завладел ею
тайно, в её сне, или насилием, как Тарквиний Лукрецией, и первые два слова,
произнесённые ею, ударили меня бичом по сердцу сильнее, чем все последующие
проклятия. Эти два слова, исполненные беспредельной тоски, были:
-- Рупрехт! опять!
Я схватил руки Ренаты, хотел целовать их, заговорил торопливо:
-- Рената! Клянусь Богом, клянусь спасением души, я не знаю сам, как всё
это произошло! Это всё -- лишь оттого, что я слишком люблю тебя, что я
согласен на все мучения Бригитты, только бы целовать твои губы!
Но Рената высвободила свои пальцы, отбежала на середину комнаты, словно
для того, чтобы быть от меня дальше, и закричала мне вне себя:
-- Лжёшь! Лицемеришь! Опять лжёшь! Подлый! Подлый! Ты -- сатана! В
тебе -- дьявол! Господи, Иисусе Христе, охрани меня от этого человека!
Я попытался настичь Ренату, протягивал к ней руки, повторял ей какие-то
ненужные извинения и бесплодные клятвы, но она отстранялась от меня, крича
мне:
-- Прочь от меня! Ты мне ненавистен! Ты мне противен! Это в безумии я
говорила, что люблю тебя, в безумии и в отчаяньи, так как мне ничего не
оставалось больше! Но я дрожала от отвращения, когда ты обнимал меня!
Ненавижу тебя, проклятый!
Наконец я сказал:
-- Рената, почему ты обвиняешь меня одного, но не себя? Разве ты не
одинаково виновата, поддаваясь моему соблазну, как я, уступая твоему?
Вернее, не Бог ли виноват, сотворив людей слабыми и не дав им сил для борьбы
с грехом?
В эту минуту Рената остановилась, словно поражённая моими богохулениями,
дико стала оглядываться и, увидев лежащий на столе нож, схватила его, как
оружие избавления.
-- Вот, вот, гляди! -- крикнула она мне голосом хриплым. -- Вот какое
средство завещал нам сам Христос, если тело наше искушает нас!
Говоря так, Рената ударяла себя клинком в плечо, и кровь окрасила место
раны, а через миг потекла и из рукава её платья. У меня тотчас мелькнула
мысль, что этот порыв -- последний, что за ним наступит упадок всех сил, и я
хотел подхватить Ренату в руки, как изнемогшую. Но, против ожидания, рана
только придала ей новой ярости, и, с удвоенным негодованием, она оттолкнула
меня, метнулась в сторону и опять закричала мне:
-- Уйди! Уйди! Не хочу, чтобы ты ко мне прикасался!
Потом, совершенно обезумевшая, а может быть, подпавшая под влияние злого
духа, Рената с размаха бросила в меня ножом, который ещё держала в руке, так
что я едва успел уклониться от опасного удара. Тут же схватила она со стола
тяжёлые книги и стала метать их в меня, как ядра из баллисты, а за ними и
все другие мелкие предметы, находившиеся в комнате.
Защищаясь, сколько было можно, от этого града, хотел я говорить и
образумить Ренату, но её каждое моё новое слово приводило в большее
раздражение, каждое моё движение возбуждало ещё и ещё. Я видел её лицо,
бледное, как никогда, и искажённое судорогами до неузнаваемости, я видел её
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг