думать о том, о чём думать было страшно. Со стороны можно нас было принять
за двух купцов, сделавших выгодное дельце в городе, выпивших хорошо и
везущих подарки своим жёнам в родное селение.
Совершив довольно длинный путь по трудной, мёрзлой дороге, различили мы
наконец в неясной дали рано убывающего зимнего дня -- отлогий косогор и двух
всадников, чернеющих у опушки леса.
-- Эге, да мы опоздали! -- сказал Матвей. -- Господину рыцарю не
терпится, пришёл первым, не повезут ли последним!
Приблизившись, мы молча поклонились нашим противникам, и я вновь увидел
и графа Генриха, закутанного в тёмный плащ, и его сотоварища, юношу,
стройного, как девушка, с нежным продолговатым лицом, в берете с пером,
похожего на один из портретов Ганса Гольбейна [CXXIV]. Затем мы спешились, и
в то время, как мы двое, я и граф Генрих, остались друг против друга, наши
товарищи отошли в сторону для последних условий. Генрих стоял передо мною
недвижимо, полузакрыв лицо, опираясь на эфес шпаги, весь словно отлитый из
одного куска металла, -- и я не мог разгадать, спокоен он, негодует или
тяготится судьбою, как я.
Наконец наши товарищи вернулись к нам, и Матвей, пожимая плечами и
всячески давая понять, что он находит это излишним, объявил мне, что друг
графа, Люциан Штейн, намерен предложить нам примирение. Если должно быть
правдивым, то, не боясь выставить себя трусом, я признаюсь, что при этой
вести моё сердце застучало от радости и представилось мне, что этот франт, в
бархатном плаще, -- посланец неба.
Но вот какова была речь Люциана Штейна, обращённая ко мне:
-- Из вчерашних переговоров, -- сказал он, -- выяснилось, что вы,
почтенный господин, по происхождению не из рыцарской семьи, и потому мой
друг, граф Генрих, по чести, мог бы пренебречь теми оскорблениями, какими вы
его осыпали, и не принять вашего вызова. Но, видя в вас человека
воспитанного и образованного, он не отвечает вам отказом и готов, с оружием
в руках, доказать неосновательность ваших утверждений. Однако раньше, чем
вступить в поединок, считает он нужным вам предложить, чтобы, одумавшись,
прекратили вы эту распрю миром. Ибо, помимо крайних случаев, не должен
человек, существо, созданное по образу и подобию Божиему, угрожать жизни
другого человека. И если вы, почтенный господин, согласны признать, что
введены были кем-то в заблуждение, раскаиваетесь и извиняетесь в своих
вчерашних словах, -- друг мой охотно протянет вам руку.
Несмотря на заносчивость таких слов, я, быть может, не побоялся бы
унизиться до извинений, так как всё же это была лучшая из дверей,
остававшаяся мне для выхода, -- но первая половина речи делала это для меня
невозможным. Намёк Люциана на то, что вчера я лживо назвал себя рыцарем,
заставил всю кровь прилить к моему лицу, и я готов был тут же ударить
говорившего, жизнь которого не была запрещена мне и которому мог я, с полной
свободой, показать силу своей нерыцарской руки. И, ещё в этом волнении, не
дававшем мне, как высокие морские волны, ясно видеть цели на берегу, я
ответил:
-- Я не отказываюсь ни от одного из своих слов. Я повторяю, что граф
Генрих фон Оттергейм -- обманщик, лицемер и человек нечестный. И да рассудит
нас Бог!
Матвей при моем ответе вздохнул облегчённо, как переводящий дыхание бык,
а Люциан, отвернувшись, отошёл к Генриху.
Мы сбросили плащи и обнажили шпаги, между тем как товарищи наши
начертили на земле, чуть-чуть белой от изморози, круг, из которого мы не
должны были выступать. Я всматривался в лицо Генриха, видел, что оно
сосредоточенно и мужественно, словно теперь сквозь ангельские его черты
проглядывал земной человек, и соображал, что таким бывал он в часы, когда,
как мужчина, отвечал на ласки Ренаты. Потом, обмениваясь с ним обычным
поклоном, обратил я внимание на то, что он гибок, как мальчик, что все его
движения, без заботы об том, красивы, как у античной статуи, и вспомнил
слова восторга, которыми мне описывала его Рената. Но едва наши клинки
скрестились, едва сталь звякнула о сталь, во мне вздрогнула и пробудилась
душа воина: я сразу забыл всё, кроме боя, и вся жизнь моя сосредоточилась в
узком промежутке между мною и моим противником и в тех недолгих минутах,
какие могло длиться наше состязание. Все подробности борьбы, беглые,
мгновенные, -- усилие удара, быстрота прикрытия, степень упругости
встречного лезвия, -- вдруг сделались событиями, включавшими в себя столько
смысла, как целый прожитый год.
Я знал, что не нарушу данной Ренате клятвы, ибо сковывала она мою волю
почти сверхъестественной силой, но я надеялся, что сумею и буду в состоянии,
не касаясь графа Генриха, выбить шпагу из его рук и тем покончить поединок
для себя с честью. Однако я очень скоро убедился, что совершенно
неосновательно судил о фехтовальном искусстве [CXXV] своего соперника, ибо
под своим клинком обрёл я шпагу твёрдую, быструю и ловкую. На все мои
ухищрения Генрих отвечал немедленно, с непринуждённостью мастера, и очень
скоро перешёл в наступление, принудив меня со всем вниманием отбивать его
опасные выпады. Как бы связанный тем, что сам я не желал наносить удара,
парировал я удары противника с затруднением, а острие его шпаги каждый миг
устремлялось на меня, и прямо, и сбоку, и снизу. Теряя надежду на удачный
исход боя, терял я и самообладание: пальцы мои посинели от зимнего холода,
шпага моя переставала мне повиноваться; я видел перед собою словно колесо
крутящихся огненных клинков и среди них, тоже как бы огненное, лицо
Генриха-Мадиэля. И вот уже стало казаться мне, что глаза Генриха сияют
где-то в высоте надо мною, что наш бой идёт в свободных надземных
пространствах, что это не я отбиваю нападения врага, но что тёмного духа
Люцифера теснит с надзвёздной высоты светлый архистратиг Михаил и гонит его
во мрак преисподней...
И вдруг, при одном моём неверном параде, граф Генрих с силою отбросил
мою шпагу, и я увидел блеск вражеского клинка у самой моей груди. Тотчас
вслед за тем почувствовал я тупой удар и толчок, как всегда при ране
холодным оружием; шпага у меня из рук выпала, быстро заволокло мой взор алое
облако, -- и я упал.
_________________________
[51] семья (лат. familia).
Глава 9.
Как мы прожили декабрь и праздник Рождества Христова
Как я узнал потом, ко мне, простёртому без памяти на холодной земле,
поспешил на помощь не только Матвей, но и мой соперник и его приятель. Граф
Генрих проявлял все признаки крайнего отчаянья, горько упрекал себя, что
принял вызов, и говорил, что, если я умру, не будет знать покоя всю жизнь.
Перевязав мне рану, все трое устроили род носилок и решили нести меня в
город пешком, ибо опасались подвергнуть меня качке на лошади по плохой
дороге. Я же не сознавал почти ничего из совершавшегося со мной, погружённый
в смутное бесчувствие, почти блаженное, прерываемое порою мучительной
колющей болью, которая заставляла меня открывать глаза, -- но, видя над
собой синее небо, я думал почему-то, что плыву в лодке, и, успокаиваясь,
опять опускал голову и душу в бред.
Я совершенно не помню, как принесли меня домой и как меня встретила
Рената, но Матвей говорил мне потом, что проявила она в таких
обстоятельствах мужество и распорядительность. Ближайшие за тем дни, как то
всегда бывает от воспаления раны и потери крови, провёл я также в
беспамятстве и даже не сумею пересказать здесь видения своей горячки, ибо не
соответствуют слова, созданные для дел разума, призракам безумия. Знаю
только, что, странным образом, воспоминание о Ренате ни в какой мере не
примешивалось к этому бреду; из памяти моей, словно губкой написанное мелом
на доске, стёрты были все мучительные события последнего времени, и я сам
себе представлялся тем, каким был в годы моей жизни в Новой Испании. Когда,
в редкие минуты просветления, видел я перед собою заботливое лицо Ренаты,
воображал я, что это -- Анджелика, та крещёная индейская девушка, с которой
я жил некоторое время в Чемпоалле [CXXVI] и с которой, не без горечи, был
должен расстаться после её неблаговидных поступков. И потому, в своём бреду,
я всегда негодующе отталкивал руки Ренаты и гневно говорил ей в ответ на её
хлопоты: "Зачем ты здесь? Ступай прочь! Я не хочу, чтобы ты была со
мною!" -- и Рената принимала это грубое обращение больного безропотно.
Поединок наш с Генрихом произошёл в среду, и лишь в субботу, в час
всенощной, в первый раз пришёл я в себя настолько, чтобы узнать и комнату,
которая замыкала мне кругозор, и дни, через которые переводила меня жизнь,
и, наконец, Ренату, в её розовой кофте, с белыми и тёмно-синими украшениями,
в том платье, в каком видел я её в первый день знакомства. Она, внимательно
следившая за моим лицом, вдруг по моим глазам разгадала, что я очнулся, и
бросилась ко мне в порыве радости и надежды, с криком:
-- Рупрехт! Рупрехт! Ты узнал меня!
Сознание моё было ещё очень неясно, словно туманная даль, в которой
мачты кажутся башнями, но я уже помнил, что бился на шпагах с графом
Генрихом и, пытаясь вздохнуть, явно ощущал мучительную боль во всей груди.
Мне пришло в голову, что я умираю от раны и что этот проблеск памяти --
последний, который часто знаменует наступающий конец. И вот, по той
причудливости человеческой души, которая даёт возможность преступнику шутить
на плахе с палачом, я постарался сказать Ренате те слова, которые показались
мне наиболее красивыми при таком случае, хотя исходили они вовсе не из
сердца:
-- Видишь, Рената, вот я умираю, -- затем, чтобы остался жив твой
Генрих...
Рената с плачем упала на колени перед постелью, прижала мою руку к своим
тубам, и не сказала, а как бы сквозь некую стену закричала мне:
-- Рупрехт, я люблю тебя! Разве же ты не знаешь, что я люблю тебя! Давно
люблю! Одного тебя! Я не хочу, чтобы ты умер, не зная этого!
Признание Ренаты было последним лучом, который ещё запечатлелся на моём
сознании, и потом оно опять погрузилось во мрак, и на его поверхности,
словно отблески незримого костра, опять начали плясать красные дьяволы,
размахивая широкими рукавами и переплетаясь длинными хвостами. Но мне
слышалось, что в своей чудовищной пляске они хором продолжали слова Ренаты и
пели, и кричали, и вопили надо мной: "Я люблю тебя, Рупрехт! давно люблю!
тебя одного!" -- и сквозь лабиринт бреда, по его крутым лестницам и
стремительным провалам, я словно нёс эти драгоценные слова, тяжесть которых,
однако, сокрушала мне плечи и грудь: "Я люблю тебя, Рупрехт!"
Вторично я очнулся на благовест к воскресной обедне, и этот раз,
несмотря на слабость и боль в ране, почувствовал, что какая-то грань
переступлена, что во мне -- жизнь, и я -- в жизни. Рената была подле, и я
глазами сделал ей знак, что узнаю её, что помню её вчерашние слова, что
благодарен ей, что счастлив, и она, поняв меня, опять опустилась на пол, на
колени, и приникла ко мне головой, как поникают в церквах на молитве.
Сознание, что я как бы восстал из могилы, ощущение нежных ресниц Ренаты на
моей руке, тихие рассветные лучи и слабо сквозь стекла проникающий благовест
делали миг несказанным и неземным, словно бы в нём намеренно было соединено
всё для человека самое прекрасное и самое дорогое.
С этого дня началось моё выздоровление. Прикованный к постели, почти не
в силах шевельнуться, с изумлением наблюдал я, как ловко и обстоятельно
распоряжалась Рената всем ходом домашней жизни, хлопоча около меня,
заставляя Луизу исполнять свою волю, не позволяя посетителям докучать мне.
Посетители же гораздо чаще стучались в нашу дверь, чем то можно было
ожидать, потому что каждый день непременно приходил ко мне Матвей, несколько
пристыженный моей неудачей, но, конечно, не потерявший своей здоровой
бодрости и своего добродушного веселья, и почти столь же часто появлялся
Люциан Штейн, настойчиво добивавшийся сведений о ходе моей болезни, чтобы
сообщить о том графу Генриху. Наконец, тоже каждый день, входил ко мне
доктор, приглашённый Матвеем, человек в чёрном плаще и с круглой шляпой,
педант и невежда, которому, менее чем всем другим, почитаю я себя обязанным
жизнью [CXXVII].
Будучи не совсем несведущим в медицине и видав на практике, в походах,
немало ран, тотчас же, как только я получил способность рассуждать разумно,
я приказал выбросить все масляные мази из разных отвратительных составов
этого жреца Эскулапа и пользовал свою рану исключительно тёплой водой, к
большой тревоге Ренаты и к негодованию чёрного доктора. Я, однако, понимая,
что вопрос поставлен о жизни и смерти, нашёл в себе уже достаточно воли,
чтобы одеть своё решение в панцирь, непроницаемый ни для угроз, ни для
просьб, и после, день за днём, указывал на удачу своего лечения, с
торжеством и врача и больного.
Когда же мы оставались с Ренатою наедине, мы забывали о моей болезни,
потому что ей хотелось только повторять, что она меня любит, а мне было
слишком сладостно слушать эти признания, от которых моё сердце начинало
биться так сильно, что я чувствовал боль в ране. Я спрашивал Ренату в сотый
и в тысячный раз: "Так ты меня любишь? Почему же ты мне не говорила о том
прежде?" -- а она в сотый и в тысячный раз отвечала:
-- Я тебя давно люблю, Рупрехт. Как же не замечал ты того? Часто я тихо
шептала тебе это слово: "Люблю". Ты, не расслышав, переспрашивал, что я
говорю, а я отвечала: "Так, ничего". Я любовалась тобой, твоим лицом,
суровым и строгим, твоими бровями, сходящимися вместе, твоей решительной
походкой, но, когда тебе случалось поймать мой любовный взгляд, я начинала
тебе говорить о Генрихе. Сколько раз ночью, если ты спал отдельно, я на
цыпочках прокрадывалась к тебе в комнату и целовала тебе руки, грудь, ноги,
трепеща, как бы не разбудить тебя! Когда тебя не было дома, я тоже часто
входила к тебе и тоже целовала твои вещи, подушки, на которых ты спал. Но
разве же я смела признаться, что люблю тебя, после всего, что говорила тебе
о моей любви к Генриху? Мне казалось, ты станешь презирать меня, ты почтёшь
мою любовь ничего не стоящей, если я перебрасываю её, как мяч, от одного к
другому. Ах, но разве же я виновата, что ты победил меня своей нежностью,
своей преданностью, силой своей любви, неуклонной и могучей, как горный
поток!
Я спрашивал Ренату:
-- Однако ты послала меня почти на верную смерть? Ты мне запретила
касаться Генриха и приказала подставить грудь под его удар! Ведь очень
недалеко было от того, чтобы он вонзил шпагу мне прямо в сердце!
Рената отвечала:
-- Это было последнее испытание, суд Божий. Помнишь, я молилась, когда
ты уходил на поединок? Я спрашивала Бога, хочет ли он, чтобы я любила тебя.
Если была на то Его воля, он мог сохранить твою жизнь и под вражеским
клинком. И ещё я хотела в последний раз изведать твою любовь, смеет ли она
посмотреть -- взор во взор -- на смерть. А если бы ты погиб, знай, в тот же
день я затворилась бы в монастырской келье, потому что дольше могла жить --
только близ тебя!
Не знаю, сколько было правды в словах Ренаты; вполне допускаю, что
рассказывала она не всё так, как оно было, но как ей теперь представлялось
прошлое; однако тогда было мне не до оценки её слов, ибо едва доставало сил,
чтобы впитывать их в себя, -- как иссохший цветок дождевую влагу. Я был
подобен нищему, который в течение долгих лет тщётно вымаливал у церковной
паперти жалкие гроши и перед которым вдруг раскрыли все богатства лидийского
Креза, предлагая брать золото, алмазы и сапфиры горстями. Я, который
выслушивал с каменным лицом самые жестокие отповеди Ренаты, не находил в
себе силы перенести её нежность, и часто уже не её, а мои щёки были теперь
смочены слезами.
Мучительную сладость нашей близости придавало то, что в течение многих
дней моя рана делала невозможным для нас отдаться нашей страсти в полной
мере. Первое время у меня едва доставало сил, чтобы, приподняв голову,
приблизить свои губы к губам Ренаты, словно к огненному углю, и,
обессиленный таким подвигом, я падал назад, на подушки, не дыша. Позднее,
когда я уже мог сидеть на постели. Рената должна была с кроткой
настойчивостью удерживать меня от безумных порывов, так как хотелось мне,
схватив её в руки, сжимать, и целовать, и ласкать, и заставить пережить все
содрогания любовного счастия. Но, действительно, при первой попытке
довериться вихрю страсти, силы мне изменяли, кровь выступала из-под
перевязки, в глазах у меня начинали вертеться одноцветные круги, в ушах
свистеть однообразный ветер, мои руки опускались, и Рената, улыбаясь
извиняюще, укладывала меня, как ребёнка, в постель и шептала мне:
-- Милый, милый! полно! Перед нами ещё вся жизнь! перед нами ещё вся
жизнь!
К концу первой декабрьской недели я наконец оправился настолько, что мог
слабо бродить по комнате и, сидя в большом кресле, исхудалой рукою
перелистывать заброшенные нами томы магических сочинений. Вместе с моим
выздоровлением наша жизнь начала вновь вливаться в прежнее русло, так как
один за другим исчезали наши посетители, -- и Люциан Штейн, которому не о
чем было больше справляться, и чёрный доктор, которому я сам указал на
дверь, и, наконец, верный Матвей, который не очень ладил с Ренатою. Вокруг
нас двоих начала образовываться привычная нам пустота, но насколько отличной
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг