металлу и, когда слуга отворил мне дверь, сказал, что должен непременно
видеть остановившегося в этом доме графа Генриха фон Оттергейм, по делу
важному и не терпящему отлагательства.
Слуга провёл меня через переднюю, уставленную высокими, но изящными
шкафами, потом по широкой лестнице с красивыми перилами, далее ещё через
входную комнату, где висели картины, изображавшие разных животных, и
наконец, постучавшись, отворил мне маленькую дверь. Я увидел перед собой
узкую комнату с деревянным, разукрашенным потолком, с резными фризами по
стенам, всю заставленную деревянными для книг аналоями, -- из-за которых и
выступил мне навстречу молодой человек, одетый изысканно, как рыцарь, в
шёлк, с прорезными рукавами, с золотой цепью на груди и множеством мелких
золотых украшений. Я понял, что это -- граф Генрих.
Несколько мгновений, прежде чем заговорить, всматривался я в этого
человека, с которым, без его ведома, уже так давно была чудесным образом
связана моя судьба, образ которого так часто силился я представить,
которого, порою, считал то небесным духом, то созданием больного
воображения. Генриху на вид было не более двадцати лет, и во всём существе
его был такой избыток свежести и юности, что, казалось, их не может
сокрушить ничто в мире, так что становилось почти страшно и невольно
вспоминалось о вечной молодости, какую будто бы даёт людям таинственный
напиток, растворивший в себе алхимический камень мудрецов [CIII]. Лицо
Генриха, безбородое и полуюношеское, было не столько красиво, сколько
поразительно: голубые глаза его, сидевшие глубоко под несколько редкими
ресницами, казались осколками лазурного неба, губы, может быть, слишком
полные, складывались невольно в улыбку, такую же, как у ангелов на иконах, а
волосы, действительно похожие на золотые нити, так как были они тонки, остры
и сухи и до странности лежали каждый отдельно, возносились над его челом,
словно нимб святых. Во всех движениях Генриха была стремительность не бега,
но полёта, и если бы продолжали настаивать, что он -- житель неба, принявший
человеческий облик, я бы, может быть, увидел за его детскими плечами два
белых лебединых крыла.
Первым граф Генрих прервал молчание, конечно, недолгое, но казавшееся
длительным, спросив меня, какую может он оказать мне услугу, -- и голос его,
который я услышал здесь в первый раз, показался мне самым прекрасным в его
существе, -- певучий, легко и быстро переходящий все ступени музыкальных
тонов.
Собрав все силы своей сообразительности, стараясь говорить плавно и
свободно, но даже не зная, чем закончу предложения, первые слова которых
произношу, -- я начал почтительную речь. Я сказал, что много слышал о графе
как о замечательном учёном, в молодые годы проникшем и запретные тайны
природы и во все сокровенные учения, от Пифагора и Плотина до учителей наших
дней; что с раннего детства влекло меня неутолимое желание к познанию высшей
мудрости, к исканию первопричины всех вещей; что усердным и прилежным
изучением достиг я некоторой высоты понимания, но уверился с несомненностью,
что личными усилиями нельзя проникнуть в последние тайны, ибо посвящённые,
ещё со времён Хирама [CIV], строителя Соломонова, передают основные истины
лишь устно ученикам; что только в обществах, где, как благодать в Церкви,
преемственно передаются откровения древнейших народов: евреев, халдеев,
египтян и греков, возможно прийти к цели на пути познания; что, зная графа
за лицо влиятельное и важное в самом значительном из этих обществ, которые
все связаны между собою единством задач и единством дела, я и прибегаю
теперь к нему с просьбою -- помочь мне вступить, покорным учеником, в одно
из них.
К моему удивлению, эта речь, наполовину хвастливая и наполовину
лицемерная, в которой я постарался выставить напоказ все свои скудные
сведения о таинственных орденах посвящённых, -- была встречена графом
Генрихом как что-то, достойное внимания. Приняв меня, кажется, за одного из
посвящённых, хотя и стоящего вне обществ, Генрих поспешно и с крайней
вежливостью указал мне на скамью, сел сам и, глядя мне в лицо грустными и
откровенными глазами, заговорил со мною, как близкий с близким.
-- Ответьте сначала, -- сказал мне он, -- родственны ли вы нам по
основным устремлениям своего духа? Одушевлены ли вы, как и мы, ненавистью к
зверям Востока и Запада? [CV] Приняли ли вы, как первое и вечное
руководство, эмблему Сына Господня, озарённую светом? [CVI] Жаждете ли
подняться к небесным вратам по семи ступеням из свинца, латуни, меди,
железа, бронзы, серебра и золота? [CVII]
По правде, я мало что понял из этих странных вопросов, но подобные
выражения были не в новость мне, только что прочитавшему множество книг по
магии, и хотя тот час казался мне тогда важнейшим в жизни, не преодолел я
лукавого соблазна, который поманил меня испытать, насколько сами посвящённые
понимают друг друга. Припомнив несколько загадочных выражений, встреченных
мною в "Пэмандре" и других подобных сочинениях [CVIII], постарался я
ответить Генриху в тоне его речи и озаботился при этом всего более, чтобы
слова мои не имели никакого отношения к его, ибо такую особенность подметил
я во всех таинственных вопросах и ответах. Я сказал:
-- Изумрудная скрижаль Гермеса Трисмегиста гласит: то, что вверху,
подобно тому, что внизу. Но пентаграмма, с главой, устремлённой вверх,
знаменует победу тернера над двумя, духовного над телом; с главой же,
устремлённой вниз, -- победу греха над добром. Все числа таинственны, но
простые выражают преимущественно божественное, десятки -- небесное, сотни --
земное, тысячи -- будущее. Как же думаете вы, что пришёл бы я к вам, если бы
не умел различать бездны верхней от бездны нижней? [CIX]
Едва произнёс я эти совершенно пустые слова, как тотчас раскаялся в
своей шутке, потому что Генрих устремился на них с доверчивостью ребёнка и
воскликнул в таком восторге, словно я открыл ему что-то неведомое и что-то
поразительное.
-- Ах, вы правы, вы правы! Конечно, конечно! Я сразу понял, что мы с
вами -- об одном. И я вас вовсе не испытывал! Я только хочу предупредить
вас, что на том пути, куда вы порываетесь, больше терний, чем сладких ягод.
На тайных собраниях не открывают, словно какой-то ларчик, истину истин.
Первое слово, которое должны мы говорить новоприбывшему, это -- жертва. Лишь
тот, кто жаждет принести себя в жертву, может стать учеником. Вдумались ли
вы в примеры: светлого Озириса, погубленного тёмным Тифоном? божественного
Орфея, растерзанного вакханками? дивного Диониса, умерщвлённого титанами?
нашего Бальдура, сына света, павшего от стрелы хитрого Локи? Авеля, убитого
рукою Каина? Христа распятого? Рыцари Храма, двести лет тому назад,
заплатили жизнью за возвышенность своих целей и за благородство, с каким они
говорили владыкам: "Ты будешь королём, пока справедлив" [CX]. Вергилий Марон
описывает две двери из мира теней: первая из слоновой кости, но сквозь неё
вылетают лишь обманчивые призраки; вторая из рога [CXI]. Я только спрашиваю
вас, добровольно ли вы идёте в менее украшенную дверь?
Генрих проговорил всё это со страстным увлечением, произнося каждое
слово так, словно оно было ему особенно дорого или словно оно в первый раз в
жизни пришло ему на уста. Смотря на этого полуюношу, полуребёнка, в котором
было так много внутреннего огня, что ничтожного повода, вроде легкомысленных
вопросов случайного посетителя, было ему достаточно, чтобы вспыхнуть
огненными языками, -- чувствовал я, что падает и замирает во мне вся к нему
ненависть, всякое к нему недоброжелательство. Я слушал удивительные переливы
его голоса, словно открывавшие голубые дали, вглядывался в его глаза,
которые, как мне казалось, оставались, несмотря на оживлённость речи,
печальными, как бы тая на своём дне канувшее туда отчаяние, -- и был как
змея, выползшая из-под камня, чтобы ужалить, но зачарованная напевом
африканского заклинателя. Был один миг, когда я почти готов был воскликнуть:
"Простите меня, граф, ведь я недостойно посмеялся над вами!" Но с ужасом,
поймав свою мысль на такой опасной тропинке, я сам крикнул себе "берегись!"
и поспешил овладеть своею душою, как всадник понёсшей лошадью. И тотчас,
чтобы дать себе возможность оправиться, бросил я ещё несколько слов Генриху,
сказав ему:
-- Я не боюсь испытаний, ибо мне давно нестерпимо наше знание, которое
есть, по выражению одного учёного, уподобление познающего познаваемому,
assimilatio scientis ad rem scitam [CXII]. Я ищу того познания, о котором
говорит тот же Гермес Трисмегист, как о разумной жертве души и сердца. А
тому ли, кто её ищет, бояться дорожных шипов?
Генрих схватил и эти слова, как драгоценную находку, и, словно бы по
всякому поводу мог он говорить без конца, тотчас разлился передо мною в
длинной и тоже воодушевлённой речи. И опять, против моей воли, эта речь, как
будто произнесённая с желанием убедить и уговорить своего лучшего друга,
отпечатлелась в моей памяти так резко, что сейчас не составляет мне труда
воскресить её, едва ли не от слова до слова.
-- Я вас понимаю, я вас понимаю, -- сказал он. -- Только вы всё-таки
ошибаетесь, думая, что мы в силах раздавать истинное познание, как дары.
Сокровенные знания называются так не потому, что их скрывают, но потому, что
они сами скрыты в символах. У нас нет никаких истин, но есть эмблемы,
завещанные нам древностью, тем первым народом земли, который жил в общении с
Богом и ангелами [CXIII]. Эти люди знали не тени вещей, но самые вещи, и
потому оставленные ими символы точно выражают самую сущность бытия. Вечной
Справедливости, однако, надо было, чтобы мы, утратив это непосредственное
знание, пришли к блаженству через купель слепоты и незнания. Теперь мы
должны соединить всё, что добыто нашим разумом, -- с древним откровением, и
только из этого соединения получится совершенное познание. Но, верьте мне,
чистая душа и чистое сердце помогут в этом более, чем все советы мудрых.
Добродетель -- вот истинный камень мудрецов!
В этом месте речи Генрих сделал остановку, потом, с совершенно
изменённым лицом и немного блуждающим взором, добавил тихо и раздельно:
-- Ведь вы тоже знаете, что времена и сроки исполнились. Ведь вы тоже,
как только наступает тишина, слышите раскрываемые двери. Вот и сейчас:
прислушайтесь! Слышите: шаги приближаются? слышите: падают листья с
деревьев?
Последние слова Генрих произнёс совсем замирающим голосом, делая знак
мне соблюдать тишину, весь насторожившись, словно действительно слышал он
шум шагов и падение листъев, и близко наклонив ко мне свои глаза, большие и
безумные, так что стало мне жутко и не по себе. Я оторвал свой взгляд от
взгляда Генриха и, вдруг откинувшись назад, на спинку кресла, переменил тон
и сказал ему твёрдо и жёстко:
-- Довольно, граф, теперь я всё понял, что желал узнать.
Генрих посмотрел на меня недоумевающе и спросил:
-- Что вы поняли и что вы желали узнать?
Я ответил:
-- Я окончательно узнал, что вы -- обманщик и шарлатан, который где-то
украл обрывки сокровенных знаний и пользуется наворованным, чтобы выдавать
себя за посвящённого и учителя!
При таком неожиданном нападении Генрих невольно поднялся со скамьи и,
продолжая глядеть прямо на меня, сделал несколько шагов вперёд, словно желая
потребовать от меня объяснений. Я ждал, не двигаясь, не опуская взгляда, но,
не дойдя до меня, Генрих переломил своё волнение и произнёс кротко:
-- Если вы так думаете, нам не о чем больше разговаривать! Прощайте!
Но я, толкая самого себя вниз по склону, крикнул ему:
-- Теперь это вы ошибаетесь, думая, что за обман заплатите так дёшево!
Есть святыни, которыми нельзя шутить, и есть слова, которые нельзя
произносить легкомысленно! Я призываю вас к ответу, граф Генрих фон
Оттергейм!
С гневным лицом Генрих ответил мне:
-- Кто вы такой, что приходите ко мне и вдруг начинаете говорить таким
голосом? Я могу не слушать вас!
Я возразил с торжественностью:
-- Кто я? Я -- голос вашей совести и голос мести!
Говоря так, я себе показывал на глаза Генриха и напоминал, что их любила
Рената, -- на его руки, и говорил, что она их целовала, -- на всеё его тело,
и старался представить, как она ласкала его с упоением. Словно большими
мехами, раздувал я в своей душе огонь ревности и, словно полководец
солдатам, приказывал я своим словам: "смелее!"
Между тем Генрих, сочтя меня, должно быть, за помешанного, сказал мне:
"Мы поговорим после!" -- и хотел выйти из комнаты. Но я, в страхе, что не
использовал этой встречи, которая может не повториться, загородил Генриху
дорогу и крикнул, уже в самом деле со страстью:
-- Вы, говорящий о добродетели, я вас обвиняю в бесчестности! Я вас
обвиняю, что вы по отношению к даме вели себя не как рыцарь! Вы обманом
увезли в свой замок девушку для целей низких и едва ли не преступных. Вы
потом пренебрегли ею и покинули её. Когда же она здесь, на улице, молила вас
о снисхождении, вы оскорбили её, как мужчина не должен оскорблять женщину. Я
вам бросаю перчатку, и вы подымете её, если вы рыцарь!
Впечатление моих слов, необдуманных, которых, по всем соображениям,
говорить мне не следовало, было выше моих ожиданий, потому что Генрих
метнулся от меня в сторону, как раненый олень; потом, в крайнем волнении,
схватил какую-то книгу с аналоя и безвольно, дрожащими пальцами, стал её
перелистывать; наконец обернулся и спросил меня подавленным голосом:
-- Я не знаю вас, кто вы такой. Я могу принять вызов только от равного
себе...
Эти слова заставили меня потерять последнее самообладание, ибо хотя я и
не имею никаких причин стыдиться своего происхождения от честного медика
маленького городка, однако в вопросе Генриха узнал я незаслуженное
оскорбление, которое клеймило меня уже не раз, как человека не из рыцарской
семьи. И в тот миг не нашёл я ничего более достойного, как, откинув голову,
сказать с холодной гордостью:
-- Я такой же рыцарь, как вы, и вам не может быть стыда сойтись со мною
в честном поединке. Пришлите же завтра ваших товарищей, в полдень, к Собору,
условиться с моими. Иначе мне останется убить вас как труса и не знающего
чести.
Уже произнеся эти слова, понял я, как позорно было мне лгать в ту
минуту, и меня охватили стыд и раздражение, так что, не добавив более
ничего, почти выбежал я из комнаты Генриха, быстро спустился вниз по
роскошной лестнице и гневным движением заставил растворить предо мною
выходную дверь. Лицо моё в свежий ветер светлого зимнего дня и глаза мои в
ясное синее небо упали как в водоём с ключевой водой, и я долго стоял,
неуверенный, было ли в действительности всё, что произошло. Потом я пошёл по
улице, как-то невольно касаясь рукою стен, словно слепой, нащупывающий свою
дорогу, и вдруг прямо передо мною означилось лицо Ренаты, испуганное и
бледное, с расширенными зрачками. Она хотела что-то спросить у меня, но я
отстранил её с такой силой, что она едва не упала, ударившись о выступ дома,
а сам пробежал дальше, не произнеся ни слова.
Глава 8.
Как я разыскал Матвея Виссмана и о моём поединке с графом
Генрихом
Миновав несколько улиц, освежеённый движением и холодом, я вновь получил
способность думать ясно и делать выводы, и сказал себе:
"Поединок твой с графом Генрихом решён. Отступать теперь невозможно и
непристойно. Надо искать только, как лучше выполнить всё дело".
Лично я никогда не был сторонником поединков, получивших в наши дни
столь пагубное распространение во Франции [CXIV], и хотя известны мне
блистательные слова Иоганна Рейхлина -- "прекраснейшее, что принадлежит нам,
есть честь" [CXV], -- но никогда не мог принять я, чтобы честь опиралась на
острие шпаги, а не была утверждена на благородстве поступков и слов. Однако
в дни, когда сами венценосцы не гнушаются посылать друг другу вызовы на
единоборство [CXVI], не почитал я уместным уклоняться от поединков и
выступал на них в бытность свою ландскнехтом даже не однажды. Теперь
положение вещей усложнялось тем, во-первых, что вызывающим, и притом без
надлежащего повода, был я, и тем, во-вторых, что ставил я себе целью
поразить противника насмерть, -- и от всего этого было мне тяжко и трудно,
как если бы предстояло выполнить долг палача.
В те минуты не сомневался я нисколько, что перевес и превосходство в бою
будут принадлежать мне, ибо, хотя уже давно не случалось мне упражнять руку,
был я одним из лучших бойцов на длинных шпагах, тогда как граф Генрих,
преданный исключительно книжным занятиям и философским размышлениям, не мог
иметь времени (так мне тогда казалось) достаточно изощриться в искусстве
Понца и Торреса [CXVII]. Смущало меня другое, -- именно то, что во всём
городе, помимо старого Глока, не было у меня человека знакомого, и не видел
я, кому, согласно с обычаем поединков, поручить переговоры с противником и
устройство нашей с ним встречи. После долгого колебания, порешил я постучать
в дверь одного из своих давних, университетских товарищей, Матвея Виссмана,
фамилия [51] которого, как я знал, жила в городе Кёльне уже несколько
поколений и которого поэтому я скорее, чем кого другого, мог найти, после
прошедших немалых лет, на том же месте, где бывало, у прежних пенатов.
Ожидания мои не были обмануты, так как действительно оказалось, что
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг