городу и вчера возвратилась только поздно вечером.
Конечно, в словах Луизы было затаённое острие, так как давно уже
относилась она к Ренате недоброжелательно, -- и удар не пришёлся мимо.
"Как, -- сказал я себе, -- Рената, которая при мне делает вид, что не может
подняться с постели, как параличная, Рената, которая целыми неделями не
хочет переступить порога своей комнаты, словно она отказалась от этого по
обету, -- едва осталась одна, гуляет по зимним улицам до тёмной ночи! Можно
ли не верить после этого догадкам Ганса Вейера, что вся её болезнь -- только
воображение, что все её страдания -- только роль на театре!"
Негодуя, почти в гневе, вбежал я по лестнице во второй этаж, но там на
площадке, опираясь на перила, ждала меня Рената, причём лицо её было бледно
и обличало волнение необыкновенное. Завидев меня, она протянула руки, взяла
меня за плечи и, не давая мне вымолвить ни слова, сама не произнося
приветствия, сказала:
-- Рупрехт, он -- здесь.
Я переспросил:
-- Кто здесь?
Она подтвердила:
-- Генрих -- здесь! Я его видела. Я говорила с ним.
Ещё не совсем доверяя словам Ренаты, я стал её спрашивать:
-- Ты не ошиблась? Тебе это, быть может, показалось? Это был кто-нибудь
другой. Он сам признался тебе, что он -- граф Генрих?
Рената же увлекла меня в свою комнату, заставила сесть и, почти прильнув
ко мне, наклонив своё лицо близко, стала, задыхаясь, рассказывать мне, что
произошло с нею в Кёльне за эти два дня.
По её словам, в субботу, в час вечерней службы, ей, когда она обычно
изнемогала у окна в холодной тоске, вдруг послышался тихий, но явственный
голос, как бы ангельский, который повторил трижды: "Он -- здесь, около
Собора. Он -- здесь, около Собора. Он -- здесь, около Собора". После этого
Рената не могла ни рассуждать, ни медлить, но, встав и накинув плащ, тотчас
поспешила к Собору на площадь, в то время полную народом. Не прошло и пяти
минут, как в толпе она различила графа Генриха, шедшего с другим молодым
человеком, обнявшись. От волнения при этом видении, о котором она слишком
долго мечтала, Рената едва не упала без чувств, но некая сила, как бы извне,
поддержала её, и она последовала за идущими через весь город, пока они не
вошли в один дом, принадлежащий Эдуарду Штейну, другу гуманистов.
На другой день, в воскресенье, с ранней зари, Рената была на страже близ
этого дома, твёрдо решив дождаться появления Генриха. Ей пришлось ждать
долго, весь день, но она не обращала внимания на изумлённые взгляды прохожих
и подозрительные -- рейтаров, и только мысль, что Генрих мог ночью покинуть
город, заставляла её дрожать. Вдруг, уже около сумерек, дверь растворилась,
и появился Генрих с тем же юношей, как вчера, оживлённо беседуя. Рената
пошла за ними, прячась у стен, и проследила весь их путь до Рейна, где
друзья распрощались: незнакомец направился на пристань, к судам, а Генрих
хотел возвратиться. Тогда Рената вышла из тени и назвала его по имени.
По словам Ренаты, Генрих сразу узнал её, но она была бы счастлива, если
бы не было так, ибо лицо его, едва он понял, кто перед ним, исказилось
негодованием и ненавистью. Рената схватила его за руку; он освободился, с
дрожью брезгливости, и, отстраняя протянутые к нему пальцы, пытался
удалиться прочь. Тогда Рената стала перед ним на колени на грязной
набережной, целовала край его плаща и сказала ему все те слова, которые так
много раз твердила мне: как она его ждала, как она его искала, как она его
любит, и умоляла здесь же убить её, потому что от его удара умерла бы с
блаженством, как святая. Но Генрих ответил ей, что не хочет ни говорить с
ней, ни видеть её, что даже не имеет права простить её; наконец, вырвавшись
из её рук, он скрылся, почти убегая, оставив её одну, в темноте и безлюдии.
Весь этот рассказ Рената провела одним духом, говоря голосом твёрдым и
выбирая выражения верные и картинные, но, дойдя до конца, она вдруг сразу
потеряла силы и волю и залилась слезами: словно бы спал ветер, гнавший
корабль её души, и паруса жалостно захлопали по снастям. И тотчас тяжело
опустилась она на пол, так как отчаяние всегда влекло её к земле, и, клонясь
ничком, начала рыдать и биться, повторяя беспомощно одни и те же слова, не
слушая ни моих ласковых утешений, ни моих пытливых вопросов.
Признаюсь, что на меня рассказ Ренаты, хотя в тот день я и был от неё
более далёк, чем всегда, -- произвёл впечатление ошеломляющее: у меня
забилось сердце прерывисто и вся душа словно наполнилась чёрным дымом от
взрыва. Мысль, что кто-то смел обращаться надменно и презрительно с
женщиной, перед которой я привык стоять на коленях, была мне нестерпима.
Однако я не позволил себе поддаться гневу и ревности, но постарался
отчётливо разобраться в том, что произошло, хотя оно и представлялось мне
беспорядочным и стремительным вихрем. Как только Рената получила опять хоть
некоторую возможность говорить связно, я попросил её повторить мне точнее
слова Генриха.
Всё ещё захлебываясь слезами, она воскликнула:
-- Как он оскорблял меня! Как он меня оскорблял! Он говорил мне, что я
была злым гением его жизни! Что я погубила всю его судьбу. Что я отняла его
у Неба. Что я -- от Дьявола. Он сказал мне, что презирает меня. Что
воспоминание о нашей любви ему отвратительно. Что наша любовь была мерзость
и грех, в которые я завлекала его постыдным обманом. Что он, что он... плюёт
на нашу любовь!
Тогда я спросил, почему граф Генрих мог говорить, что Рената отняла его
у Неба? Разве не сам он, добровольно, увёз её в свой замок, чтобы жить с
ней, как с женой и как с близкой? И так как в тот час все обычные плотины в
душе Ренаты были сломаны стремительным потоком её горя, то, не делая даже
попытки защищаться, она упала лицом мне на колени и воскликнула с какой-то
последней искренностью, так для неё непривычной:
-- Рупрехт! Рупрехт! Я утаила от тебя самое важное! Генрих никогда не
искал человеческой любви! Он не должен был никогда в жизни прикасаться к
женщине! Это я, это я заставила его изменить клятве! Да, я отняла его у
Неба, я у него отняла лучшие мечты, и за это он меня теперь презирает и
ненавидит!
Продолжая осторожно подкрадываться к истине, как зверь к добыче, я,
вопрос за вопросом, выведал затем у Ренаты всё то, что она утаила от меня о
Генрихе в своём первом рассказе и о чём не обмолвилась ни разу за три месяца
нашей общей жизни. Я узнал, что Генрих был участником одного тайного
общества, вступая в которое дают обет целомудрия. Это общество должно было
скрепить христианский мир более тесным обручем, нежели церковь, и стать во
главе всей земли более властно, нежели император и святейший отец. Генрих
мечтал, что он будет избран гроссмейстером этого ордена и выведет ладью
человечества из пучины зла на путь правды и света. Ренату позвал он за собой
лишь как помощницу в его опытах новой, божественной магии, ибо ему нужна
была особая сила, таящаяся в некоторых людях. Но Рената, почитая Генриха
воплощением своего Мадиэля, приблизилась к нему с одной целью -- владеть им
и, не пренебрегая никакими средствами, достигла торжества своих желаний.
Однако Генрих, после недолгого времени, в которое ум его был ослеплен
страстью, пришёл в ужас от совершённого и, в горьком раскаяньи, бежал из
родного замка, как из зачумленной страны.
Такое истолкование событий показалось мне гораздо более правдоподобным,
нежели то, которое Рената давала мне раньше, -- и я, соединив наконец в одно
целое отдельные нити её рассказа, спросил у неё:
-- Если ты сама сознаешь, что виновата перед графом Генрихом, что ты
лишила его лучшей надежды и отняла у него святую цель жизни, как же ты
удивляешься, что он ненавидит тебя?
Рената медленно приподнялась с полу, посмотрела на меня вдруг высохшими
глазами и потом сказала совершенно новым, твёрдым, словно отлитым из стали,
голосом:
-- Я, может быть, не удивляюсь вовсе. Я, может быть, рада тому, что
Генрих меня ненавидит. Я плачу не по нём, но по себе. Мне не его жалко
потерять, но стыдно и горько, что я могла так любить его, так предаваться
ему. Я сама его ненавижу! Теперь я узнала точно, о чём догадывалась давно.
Генрих обманул меня! Он -- только человек, простой человек, которого можно
соблазнить и которого можно погубить, а я, в безумии, воображала, что он --
мой ангел! Нет, нет, Генрих -- только граф Оттергейм, неудавшийся
гроссмейстер своего ордена, а мой Мадиэль -- на небесах вечно чистый, вечно
прекрасный, вечно недоступный!
Рената сложила руки, как для молитвы, а я почёл это мгновение подходящим
для того, чтобы высказать ей всё то, о чём мечтал и раздумывал на возвратном
пути из Бонна. Я сказал:
-- Рената! Итак, ты убедилась, что граф Генрих -- не твой ангел Мадиэль,
но простой смертный, который некоторое время любил тебя и которого ты любила
едва ли не по заблуждению. Ныне любовь эта погасла в нём, равно как и в
тебе, и твоё сердце, Рената, свободно. Вспомни же, что близ тебя есть
другой, кому это сердце дороже всех золотых россыпей Мексики! Если со
спокойной душой, хотя бы и без страсти, ты можешь протянуть мне свою руку и
дать мне на будущее обещание верности, я приму это, как несчастный нищий
королевскую милостыню, как пустынник благодать с неба! Вот, ещё раз, Рената,
я на коленях перед тобой, -- и от тебя зависит обратить всё своё страшное
прошлое в забывающийся сон.
Рената, после моих слов, встала, выпрямилась, опустила мне руки на плечи
и сказала так:
-- Я буду твоей женой, но ты должен убить Генриха!
Отступив на шаг, я переспросил, так ли я расслышал, потому что ещё раз
Рената несколькими словами перевернула всё моё представление о ней, словно
ребёнок, перевёртывающий мешок, из которого сыплются на землю все лежавшие
там вещи, -- и Рената повторила мне голосом спокойным, но, по-видимому, в
крайнем волнении:
-- Ты должен убить Генриха! Он не смеет жить, после того как выдавал
себя за другого, за высшего. Он украл у меня мои ласки и мою любовь. Убей
его, убей его, Рупрехт, и я буду твоей! Я буду тебе верна, я буду тебя
любить, я пойду за тобой всюду -- и в этой жизни, и в вечном огне, куда
откроется путь нам обоим!
Я возразил:
-- Я -- не наёмный убийца, Рената, не неаполитанец [CII], я не могу
поджидать графа за углом и ударить его кинжалом в спину: мне честь не
позволит этого!
Рената ответила:
-- Неужели ты не найдёшь поводов вызвать его на бой? Ступай к нему, как
ты пошёл к Агриппе, оскорби его или заставь его оскорбить тебя, -- разве
мало у мужчины средств, чтобы убить другого?
Меня в этой речи поразило, прежде всего, упоминание об Агриппе, так как
до той минуты я был уверен, что Рената, относясь безучастно ко всему на
свете, не знала о цели моей поездки. Что же касается самого требования --
убить графа Генриха, то я лицемерил бы, если бы стал утверждать, что оно
меня ужаснуло. Смутила меня лишь неожиданность слов Ренаты, но в глубинах
души моей они сразу нашли сочувственный отзвук, словно бы кто-то ударил в
медный щит перед глубокими гротами и многогласное эхо, замирая далеко, долго
повторяло этот звук. И когда Рената начала теснить меня, как противник
врага, загнанного в ущелье, вырывать у меня согласие, как пантера кусок мяса
из чужих когтей, -- я сопротивлялся не очень упорно, почти для виду, и дал
ту клятву, которой она ждала.
Едва я произнёс решающие слова, как Рената переменила всё своё
поведение. Внезапно заметила она, что я изнемогаю от усталости после
довольно продолжительного пути; с заботливостью, которая до того времени
проявлялась в ней так редко, бросилась она снимать с меня дорожное платье,
принесла мне воды, чтобы умыться, разыскала мне ужин и вина. Она вдруг стала
со мною как самая добрая, домовитая жена с любимым супругом или как старшая
сестра с захворавшим младшим братом. Перестав говорить о графе Генрихе,
словно позабыв весь наш ожесточённый разговор и мою клятву. Рената за ужином
начала расспрашивать меня о моей поездке, интересуясь всем, что со мною
случилось, обсуждая со мною слова Агриппы, как в счастливые дни наших общих
занятий. Когда я, видя сквозь окна совершенно чёрное небо, сознавая
внутренним чувством, что мы уже переступили через порог полночи, хотел,
поцеловав руку Ренаты, удалиться к себе, -- она тихо сказала мне, опустив
глаза, как невеста:
-- Почему ты сегодня не хочешь остаться со мной?
Признаюсь, этот вопрос поразил меня в самое сердце. Уже в течение многих
недель Рената более не позволяла мне проводить ночи близ себя, и я вспоминал
о нашей прежней близости, как о счастии недоступном. И вот, когда я, не смея
мечтать о том, чтобы остаться с Ренатою, преодолевая скорбь, с нею прощался,
она вдруг задала мне такой вопрос, словно бы я обижал её своим уходом!
Не вспомню, что я ответил Ренате, знаю только, что мы остались вместе, и
этот раз Рената не захотела, чтобы я устроился на деревянном помосте близ её
постели, но позвала меня лечь с нею рядом, опять как в первые дни. Мало
того, тотчас Рената стала прижиматься ко мне всем телом, как любовница,
целовала меня, искала моих губ, моих рук, всего меня. И когда я,
отстраняясь, сказал ей, что она не должна искушать меня, Рената отвечала
мне:
-- Должна! Должна! Я хочу быть с тобой! Сегодня я хочу тебя!
Так неожиданно совершилось наше первое соединение с Ренатою, как мужчины
с женщиной, в день, когда я всего менее ждал этого, после разговора, который
всего менее вёл к этому. Та ночь стала нашей первой брачной ночью, после
того как немало ночей мы провели на одной постели, словно брат и сестра, и
после того, как несколько месяцев мы жили рядом, словно скромные друзья. Но,
когда я, в муке неожиданного счастья, опьянев от свершения всего, что мне
уже казалось невозможным, приник, истомлённый, к губам Ренаты, чтобы
поцелуем благодарить её за свой трепет, -- вдруг увидел я, что её глаза
вновь полны слезами, что слёзы текут по её щекам и что губы её искривлены
улыбкой боли и безнадёжности. Я воскликнул:
-- Рената! Рената! Неужели ты плачешь?
Она ответила мне сдавленным голосом:
-- Целуй меня, Рупрехт! Ласкай меня, Рупрехт! Ведь я же отдалась тебе!
Ведь я же отдала тебе всё моё тело! Ещё! Ещё!
Почти в страхе, упал я ниц на подушки, сам готовый плакать и скрежетать
зубами, но Рената с насилием влекла меня к себе, заставляя быть живым
орудием её пытки, добровольным, но содрогающимся палачом, терзая и распиная
себя, с ненасытимой жаждой, на колесе ласк и кресте сладострастия. Она
обманывала меня, снова и снова, притворной нежностью, соблазняла страстью,
может быть, и не искусственной, но предназначавшейся не мне, и, вбросив своё
тело в пламя и в пилы, стонала от блаженства -- чувствовать боль, плакала от
последней радости -- презирать себя. И до самого утра длилась эта чудовищная
игра в любовь и счастье, в которой поцелуи были острыми клинками, призывы к
наслаждению -- угрозами судьи, влага страсти -- кровью, а вся наша брачная
постель -- чёрным застенком.
Этот вечер, когда во имя любви от меня потребовали убийства, и эта ночь,
когда во имя страсти от меня потребовали мук, остались самым страшным из
моих бредов, и сон изнеможения, избавивший меня от дьявольских видений,
оказал мне милость большую, чем то могли все владыки мира.
Я утром проснулся измученный сильнее, чем был бы после полугодового
заключения в подземной тюрьме: мои глаза едва в силах были смотреть на свет
и сознание моё было тускло, словно плохое стекло. Но Рената, порой, бывала
как из металла, твёрдая и упругая, не знающая никакого утомления, и когда я
впервые встретил её взгляд -- он был всё тот же, что накануне. Для меня всё
было ещё так смутно, что я готов был сомневаться, живы ли мы оба, а Рената
уже звала меня с безжалостной настойчивостью:
-- Рупрехт! пора! пора! Мы должны идти к Генриху сейчас же! Я хочу,
чтобы ты убил его скоро, сегодня, завтра!
Она не давала мне одуматься, она торопила меня, словно на корабле в час
крушения, когда каждая минута дорога, -- и теперь это я подчинялся с
покорностью андроида Альберта Великого. Не споря, принарядился я как мог
лучше, надел свою шпагу и последовал за Ренатою, которая повела меня по
пустынным утренним улицам, -- молча, не откликаясь на мои слова, точно
исполняя чью-то неодолимую волю. Наконец подошли мы к дому Эдуарда Штейна,
большому и роскошному, с хитрыми балконами и лепными обводами у окон, и, с
одним только словом "здесь", Рената, указав мне тяжёлые, резные двери,
быстро повернулась и пошла прочь, как бы оставляя меня наедине с моей
совестью. Впрочем, и не смотря вслед Ренате, я тотчас почувствовал, что она
не уйдёт далеко, но укроется за первым поворотом и будет ждать моего
вторичного появления у этой двери, чтобы, кинувшись, выхватить у меня тотчас
известие об успехе.
Сказать правду, я был так оглушён закрутившим меня смерчем событий, что,
против своего обыкновения, совсем не успел внимательно и строго обсудить
своё положение. Только взявшись, чтобы постучаться, за дверную ручку,
массивную и утончённой работы, вспомнил я, что не подготовил слов для
разговора с Генрихом, что вообще не знаю, что я буду делать, войдя в этот
богатый дом. Медлить, однако, было не время, и с тою решимостью, с какой,
зажмурив глаза, бросаются в пучину, я ударил твёрдо и громко металлом по
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг