несколько иным: на портрете оно добродушное и откровенное, -- у Агриппы же
было в лице что-то пренебрежительное или брезгливое, может быть, оттого, что
губы его как-то старчески свисали, а усталые веки наполовину прикрывали
взгляд живых и острых глаз. У ног Агриппы, положив ему морду на колени,
сидела его любимая чёрная собака, небольшая, с мохнатой шерстью и
поразительно умными, словно человеческими, глазами, которую, как я узнал
позже, звали "Монсеньёром" [50].
Войдя, я с поклоном остановился на пороге, но Агриппа, приветствуя меня
наклоном головы, словно государь, привыкший давать аудиенции, сказал мне:
-- Добро пожаловать, господин приезжий! Мне о вас пишет мой друг
Геторпий. В старости у меня друзей осталось немного, очень немного, но зато
каждое их слово для меня -- обязательство. Садитесь и будьте другом в этом
доме, хотя вы и привезли мне дурные новости.
Последние слова чуть-чуть смутили меня, и, занимая место среди учеников
около стола, я не знал, что сказать, но Агриппа снова заговорил сам. Взяв со
стола привезённое мною рекомендательное письмо и показывая его нам, он
произнёс, не без риторского искусства, целую речь, которую, по-видимому,
предназначал исключительно для меня, так как ученикам не сообщал в ней
ничего нового.
-- Геторпий, представляя вас, -- сказал он, -- пишет мне в то же время,
что он не решается печатать моего "Апологетического письма к Кёльнскому
сенату" и что вообще ни одна типография в Кёльне не примет его под свой
пресс! Узнаю обычное оружие моих противников, так как происки их
преследовали меня всю мою жизнь! В Антверпене тамошние учёные добились
запрещения мне практиковать как медику, хотя я лечил людей в дни язвы, когда
городские лекаря все разбежались. В Кёльне мне не позволили читать лекций,
хотя в Доле, в Турине, в Павии у меня было больше слушателей, чем у всех
других магистров! Император, у которого я состоял историографом, не находил
нужным платить мне жалованье, и в Брюсселе кредиторы бросили меня за долги в
тюрьму! Наконец, едва попытался я печатать свои сочинения, как обрушились на
меня ещё худшие угрозы: в Париже мою книгу сожгли, по приговору Сорбонны, а
в Германии противился её напечатанию сам инквизитор, пренебрегая данной мне
привилегией. Против моих сочинений кричат доктора, лиценциаты, учителя,
бакалавры, риторы всех родов и вся несчётная толпа бездельников в рясах,
капюшонах, мантиях, босоногих и в сандалиях, чёрных, белых, серых, всех
мастей: одним словом, все делатели силлогизмов и наёмные софисты, которым
истина слепит глаза, как совам. Но я не боюсь нападений, сумею оборониться и
против явных обвинений, и против клеветы тайной. Они теперь не дают мне
напечатать письма, в достаточной степени сдержанного. Что ж, я напишу
другое, беспощадное, подбавлю туда уксусу и горчицы, но поуменьшу масла, и
напечатаю-таки его в другом городе, хоть в Лондоне, хоть в Константинополе!
[C]
Произнося эти грозные диатрибы в моём присутствии, Агриппа, вероятно,
надеялся, что через меня они станут известны разным кругам лиц, так как
почитал меня другом Геторпия. Но я, видя необходимость ответить, сказал
осмотрительно, что не берусь быть судьёю в споре Агриппы с клиром, ни тем
более с его величеством императором, но что, конечно, все те преследования,
о которых говорит Агриппа, делают ему честь, ибо на незначительного человека
не направили бы нападений ни инквизиция, ни теологи, ни учёные.
Воспользовавшись минутою молчания, Аврелий напомнил учителю, что я
приехал с определённою целью просить у него совета. Агриппа, словно бы он
только неожиданно вспомнил обо мне, обернулся в мою сторону и, гневно кинув
письмо Геторпия на стол, спросил:
-- Что же, молодой друг, хотите вы от меня? Чем может помочь Агриппа,
которого, как вы видите, травят, словно свора собак лису?
Я поспешил ответить, что чувствую себя, как Марсиас, вопрошаемый
Аполлоном, и что оправдания своей смелости ищу только в славе Агриппы,
распространённой по всей Европе, но что за разъяснением вопросов, на которые
ответа нельзя найти в книгах, во всей Германии обратиться можно только к его
познаниям, к его уму, к его опытности. Далее рассказал, что некоторые
обстоятельства моей личной жизни привели меня к занятиям оперативной магией,
что среди всех книг, написанных по этому вопросу, я не мог не выделить
сочинение Агриппы, что, изучив основательно всё, изложенное в его труде, я
нахожу ещё множество тёмных пунктов и хочу о них отдельно просить
разъяснения у самого автора.
Агриппа, выслушав меня, нахмурился и произнёс с досадливостью:
-- Вы, должно быть, мою книгу читали не очень внимательно или её не
поняли, иначе бы не обратились ко мне с такими вопросами! В предисловии у
меня сказано ясно и твёрдо, что маг должен быть не суевером, не кознодеем и
не демониаком, но мудрецом, священнослужителем и пророком. Истинным магом
почитаю я сибиллу, пророчившую в язычестве о Христе, и тех трёх царей,
которые, узнав из дивных мировых тайн о рождении спасителя мира, поспешили с
дарами к колыбели-яслям. Вы же, по-видимому, ищете в магии, как и
большинство, не сокровенного знания о природе, но разных ловких средств,
чтобы вредить ближним, чтобы добывать богатства, чтобы разузнавать о
завтрашнем дне; но за такими сведениями надо идти к фокусникам и шарлатанам,
а не к философу. Книга моя "О сокровенной философии" написана мною в юности
и содержит много несовершенного, но всё же представляет только обзор всего
сказанного о магии, дабы любознательный ум мог проследить все отрасли этой
науки, но никогда никого не приглашал я пускаться в тёмные и не
заслуживающие одобрения опыты гойетейи! [CI]
Видя, что Агриппа от прямого ответа уклоняется, я решился его, однако,
принудить к тому, хотя бы и героическими средствами, и потому сказал так:
-- Почему же, учитель, исследовав внимательно области магии и найдя в
них одни заблуждения, не постарались вы других отклонить от бесплодных
занятий этою наукою, а, напротив, поспешили напечатать свой труд, который
сами считаете несовершенным? Он, может быть, и составлен вами в юности, но
не забудьте, что присоединили вы к нему два предисловия, которые написаны
совсем недавно и в которых о магии говорите вы с большим почтением и своего
презрительного к ней отношения не проявляете ничем. Не подаёте ли вы этим
великий соблазн любознательным читателям, и не прав ли буду я, напомнив вам
слова Евангелия, что лучше было бы человеку, соблазнившему единого из малых
сих, если бы повесили ему на шею мельничный жернов и утопили его в морской
пучине?
Во время этой моей речи Аврелий делал мне глазами знаки, чтобы я
замолчал; но я не привык оставаться осмеянным и спокойно договорил до конца.
Агриппа тоже был живо затронут моими словами, весь вид его резко
переменился, -- так как его самоуверенность и надменность как бы погасли, и
он сказал мне раздражительно:
-- Чтобы печатать моё сочинение, у меня были важные причины, о которых
вы, молодой человек, не имеете, вероятно, никакого понятия. Объяснять их вам
сейчас было бы совсем неуместно, не говоря о том, что особая клятва
воспрещает мне касаться некоторых вопросов перед непосвящёнными.
Суровость ответа могла только возбудить мою настойчивость, и я, не
побоявшийся задавать вопросы председателю шабаша, конечно, не отступил перед
гневом Агриппы Неттесгеймского. Продолжая теснить его, я тотчас бросил ему
новый вопрос, причём мне самому показалось, что мой ясный голос застучал,
как две игральных кости, прыгающие по столу при решительной ставке:
-- Magister doctissime! Ведь я не имею никаких притязаний, чтобы вы
открывали предо мной сокровенные тайны! Но, будучи одним из соблазнённых
вашей книгой, я только скромно прошу ответить мне, что же такое магия:
истина или заблуждение, наука или нет?
Агриппа вскинул на меня глаза, но я не опустил своих, и, пока наши взоры
были сопряжены, испытывал я такое чувство, словно бы, держась за руки, мы
оба стояли над пропастью. Одну минуту верилось мне тогда, что Агриппа сейчас
скажет мне что-то исключительное и вдохновенное, -- но через миг предо мной
опять сидел в высоком кресле пожилой учёный, в широком плаще и малиновой
шапочке, который, сдержав своё негодование, на мои дерзкие требования
ответил мне чуть-чуть недовольным, но строгим и ровным голосом:
-- Есть два рода науки, молодой человек. Одна -- это та, которую
практикуют в наши дни в университетах, которая все предметы рассматривает
отдельно, разрывая единый цветок вселенной на части, на корень, стебель,
лист, лепесток, и которая, вместо познания, даёт силлогизмы и комментарии. В
моей книге "О недостоверности познания", стоившей мне многих лет работы, но
принёсшей мне одни насмешки и обвинения в ереси, выяснено подробно, что
называю я псевдонаукой. Адепты её -- псевдофилософы -- сделали из грамматики
и риторики инструменты для своих ложных выводов, превратили поэзию в
ребяческие выдумки, на арифметике основали пустые гадания да музыку, которая
развращает и расслабляет, вместо того чтобы укреплять, превратили политику в
искусство обманов, а теологией пользуются, как ареной для логомахии, для
словесной борьбы безо всякого содержания! Эти-то псевдофилософы исказили и
магию, которую древние почитали вершиной человеческого познания, так что в
наши дни натуральная магия не более как рецепты отрав, усыпительных
напитков, потешных огней и всего подобного, а магия церемониальная -- только
советы, как войти в сношение с низшими силами духовного мира или как
пользоваться ими разбойнически и врасплох. Как не устану я оспаривать и
осмеивать ложную науку, так постоянно буду отвергать и ложную магию. Но в
человеке всё же нет ничего более благородного, как его мысль, и возвышаться
силой мысли до созерцания сущностей и самого Бога -- это прекраснейшая цель
жизни. Надо только помнить, что всё в мире устремлено к одному, всё
обращается вокруг единой точки и через то всё связано одно с другим, всё в
определённых отношениях между собою: звёзды, ангелы, люди, звери и травы!
Единая душа движет и солнце в его беге вокруг земли, и небесного духа,
покорного велению Божию, и мятущегося человека, и простой камень,
скатившийся с горы, -- лишь в разной степени напряжённости проявляется эта
душа в разных вещах. Наука, которая рассматривает и изучает эти вселенские
отношения, которая устанавливает связь всех вещей и пути, которыми они
влияют друг на друга, и есть магия, истинная магия древних. Она ставит себе
задачею согласовать слепую жизнь своей души, а по возможности -- и других
душ, с божественным планом создателя мира, и требует для своего выполнения
возвышенной жизни, чистой веры и сильной воли, -- ибо нет силы более мощной
в нашем мире, чем воля, которая способна совершать и невозможное, и чудеса!
Истинная магия есть наука наук, полное воплощение совершеннейшей философии,
объяснение всех тайн, полученное в откровениях посвящёнными разных веков,
разных стран и разных народов. Об этой магии, молодой друг, как кажется, вы
ничего не знали до сих пор, и, в заключение нашей беседы, я желаю вам
обратиться от гаданий и волхвований к истинному источнику познания.
После этой двусмысленной речи не оставалось мне делать ничего другого,
как, встав, ещё раз просить извинения за причинённое беспокойство и
проститься. Я бросил последний взгляд на Агриппу, на его учеников,
теснившихся вокруг его кресла с изъявлениями восторга, -- и вышел из
комнаты, думая, что покидаю этот круг навсегда, не подозревая вовсе, что мне
ещё придётся повстречать великого чародея, и при каких странных
обстоятельствах!
На площадке лестницы меня догнали Ганс и Аврелий, которым хотелось,
должно быть, загладить неприятное впечатление аудиенции, так как они
всячески старались объяснить суровость Агриппы, ссылаясь на то, что он очень
был расстроен письмом Геторпия. В кратком разговоре, происшедшем у нас тут,
Аврелий сказал:
-- Вот не ожидал я, что учитель ещё втайне верует в магию!
А Ганс, с заносчивостью юности, добавил:
-- Великий он человек и учёный, но другого, нежели мы, поколения.
И Ганс и Аврелий убедительно просили меня остаться в Бонне ещё на день,
уверяя, что завтра учитель отнесётся ко мне доброжелательнее, но я
решительно отказался ещё раз тревожить Агриппу, тем более что потерял всякую
надежду на его помощь в моём деле. Впрочем, я благодарил обоих юношей за
содействие, ими оказанное мне, а Ганс дружески проводил меня до дверей дома,
и мы, расставаясь, дали друг другу обещание обмениваться письмами.
На следующее утро я выехал обратно на север. В полях выпал снег, и было
довольно холодно, но дорога значительно исправилась, и ехать было гораздо
легче, нежели три дня назад. Лошадь бодро бежала по мягкому белому ковру,
прикрывавшему промёрзшую твёрдую почву.
Когда впоследствии я тщательно обсудил всё своё посещение Агриппы и
внимательно обдумал все его речи, я пришёл к выводу, что не каждому
сказанному им слову должно придавать веру. В те краткие минуты, которые я,
приезжий незнакомец, стоял перед Агриппою, не было у него причин открывать
свою душу и высказывать прямо свои сокровенные мысли о предмете столь
ответственном, как магия. Похоже было, что не высказывал он их и перед
своими учениками, так что в их скептических речах, может быть, отражалось не
окончательное мнение философа, а то одиночество, на которое всегда обречены
великие люди, принужденные таиться даже от самых близких. Ныне же, после
второй встречи с Агриппою, я даже не сомневаюсь, что в магию верил он
гораздо больше, нежели хотел это показать, и что, может быть, именно гоетейе
были посвящены часы его уединённых занятий.
Но все эти соображения ещё не приходили мне в голову во время моего
возвратного пути из Бонна. Напротив, мне тогда казалось, что строгая речь
Агриппы и трезвые догадки Ганса, как свежий ветер, разогнали тот туман
таинственного и чудесного, в котором я блуждал последние три месяца. С
настоящим удивлением спрашивал я себя, как мог я в течение четверти года не
выходить из круга демонов и дьяволов, -- я, привыкший к ясному и отчётливому
миру корабельных снастей и военных передвижений. С таким же недоумением
искал я ответа, почему оказался я, не раз прежде залечивавший в сердце раны
от стрелы крылатого божка, привязанным такими прочными узами к стану
женщины, отвечавшей мне только пренебрежением или снисходительною
холодностью. Пересматривая, не без краски стыда на щеках, свою жизнь с
Ренатою, находил я теперь своё поведение смешным и глупым и негодовал на
себя, что так рабски подчинялся причудам дамы, о которой даже не знал с
точностью, кто она и имеет ли право на внимание.
Тут же вспомнилась мне и та клятва, которую я дал самому себе в
Дюссельдорфе и о которой совсем не думал последние недели: не оставаться
близ Ренаты долее трёх месяцев и больше, чем то время, в какое истрачу я
треть собранных мною денег. Три месяца с того утра истекли уже шесть дней
тому назад, и предельная сумма денег тоже была почти вся израсходована. Под
влиянием этих раздумий мелькнула у меня мысль вовсе не возвращаться в Кёльн,
но, повернув свою лошадь, ехать южнее Бонна, по направлению к родному
Лозгейму, а Ренату предоставить её одинокой судьбе. Однако сделать этого у
меня недостало духу, прежде всего потому, что меня томила тоска по Ренате,
но и честь не позволяла мне такого предательства.
Тогда я сказал себе: приехав домой, я поговорю с Ренатою открыто и
чистосердечно, укажу ей, что её искания графа Генриха -- безумие, напомню
ей, что полюбил её страстно и сердечно, и предложу ей стать моей женой. Если
может она пред Богом и людьми дать мне клятву быть женою верной и преданной,
мы направимся в Лозгейм вдвоём и, получив благословение моих родителей,
поедем жить за Океан, в Новую Испанию, где всё прошлое Ренаты забудется, как
предутренний сон.
Убаюканному этими мечтами о мирном счастии, мне было легко и вольно; я
напевал вполголоса весёлую испанскую песенку "A Mingo Revulgo, Mingo" и без
устали понукал свою лошадь, так что ещё засветло выступили передо мною
городские стены Кёльна, темнея над белым снегом.
_________________________
[40] непосвящённой черни (лат.).
[41] добрый знак, доброе предзнаменование (лат.).
[42] "Учёнейшему высокопочтенному мужу Генриху Корнелию Агриппе,
ближайшему другу, Готфрид Геторпий" (лат.).
[43] день нечестивый (лат.).
[44] магическую книгу (от франц. grimoire).
[45] В Клингенберге на Майне, // В Вюрцбурге на камне, // В Бахарахе на
Рейне // Созревают лучшие вина! (нем.).
[46] женщина (лат.).
[47] дружище (лат.).
[48] Сыночка (лат.).
[49] "учёнейший учитель" (лат.).
[50] "Милостивый государь" (франц. Monsegnieur); в Средние века во
Франции титул герцогов, пэров и т. п.
Глава 7.
Как я встретился с графом Генрихом и почему я вызвал его на
поединок
Добравшись до нашего дома, усталый, но весёлый, я стуком в ворота вызвал
Луизу, передал ей поводья лошади и спросил:
-- Что госпожа Рената?
К моему удивлению, Луиза ответила мне:
-- Ей, кажется, лучше, господин Рупрехт. Без вас она все дни гуляла по
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг