розовые смерчи, от которых всё стало казаться приятным, милым и лёгким.
Покинув темы о магах и о заклинаниях, перешли мы к беседам, более подходящим
к состоянию нашей мыслительной способности.
Так, сначала поднялся у нас спор о преимуществах разных сортов вин:
итальянского рейнфаля и испанского канарского, шпейерского генсфюссера и
виртембергского эйльфингера, а также многих других, причём ученики Агриппы
проявили себя знатоками не хуже монахов [XC]. Спор грозил перейти в драку,
потому что Эммануэль кричал, что лучшее вино идёт из Истрии, и грозил
разбить череп всякому, кто думает иначе; но всех пятерых примирил Аврелий,
предложивший спеть песенку:
Klingenberg am Main,
Wurtzburg am Stein,
Bacharach am Rhein
Wachsen die besten Wein! [45]
Стихи, должно быть, как голос Музы, успокоили всех; но через минуту
поднялась другая ссора о том, где женщины лучше. Эммануэль опять выхвалял
свою Италию и особенно дома веселия в Венеции, но Августин уверял, что нет
места лучше Нюренберга, так как там недавно закрыли женский монастырь и все
монахини перешли в публичные дома [XCI]. Впрочем, спор вёлся безо всяких
правил диспутов, и, когда я только упомянул, что был в Риме, Эммануэль
пришёл в неистовый восторг, схватил меня в объятия и целовал, крича: "Он был
в Италии! Слышите -- он был в Италии!" Чтоб и в этом случае успокоить
страсти, Аврелий предложил такое решение, что лучшие женщины -- в Бонне, и
что в этом надо немедленно удостовериться. Товарищи, с криками радости,
согласились на доводы Аврелия и объявили, что никогда не видели более
ловкого кводлибетария [XCII].
Запев какую-то весёлую песню, но не очень твёрдо стоя на ногах,
отправились мы, под предводительством Аврелия, куда-то на другой край
города, пугая мирных прохожих. Однако свежесть зимнего воздуха довольно
скоро отрезвила меня, и, когда на одном повороте маленький Ганс сделал мне
знак глазами, я тотчас его понял и поспешил последовать сигналу. Задуманная
военная диверсия нам удалась счастливо, и скоро мы остались одни в пустынном
переулке.
-- Мне показалось, -- сказал Ганс, -- что вам не было заманчивым
продолжать попойку, а я считаю такое времяпрепровождение и вредным, и
бесполезным. Хотите, поэтому я вас провожу к вам домой?
Я ответил:
-- Вы совершенно правы. Я вас благодарю и очень прошу в самом деле
оказать мне услугу, потому что вино в этом городе, кажется, вдвое крепче,
чем на всём свете, и без вас я не найду другой дороги, как в ближайший ров.
Маленький Ганс добродушно засмеялся и принял во мне самое близкое
участие. Не только он проводил меня в мою гостиницу, но и уложил в постель,
где тотчас же придавил меня мутный сон. А когда, спустя несколько часов, я
проснулся, не совсем, конечно, освежённый, с сильной ещё головной болью, но
с проветренным сознанием, -- я увидел, что Ганс не покидал меня и заготовил
мне какое-то питьё и ужин.
-- Я -- медик, -- объяснил мне Ганс, -- и не счёл хорошим покинуть
больного в том виде, в каком вы находились.
Гансу было лет двадцать, а может быть, меньше [XCIII]. Он был невысок
ростом и некрасив лицом, которому несколько смешной вид придавали
кругловатые глаза навыкате под круто изогнутыми бровями, но молодое лицо
изобличало ум и было приятно. В разговоре, который завязался у нас тотчас,
этот безбородый юноша выказал проницательность, большие сведения в науках и
даже знание жизни. И вот, под впечатлением минутного порыва, который
управляет нашими поступками чаще, чем рука холодного соображения, а может
быть, и не без влияния ещё не вполне миновавшего опьянения, я рассказал
маленькому Гансу то, что утаил от его старших товарищей: зачем я приехал к
Агриппе и вообще, что пришлось мне пережить за последние месяцы, умолчав,
конечно, только об имени Ренаты и о нашем местопребывании. Надо, впрочем, в
моё оправдание, вспомнить, что в течение долгого времени я не имел
возможности ни с одним человеческим существом поговорить откровенно и что
всё то мучительное, что испытывал я, оставалось в моей душе как некая
тяжесть, давившая её и давно искавшая исхода.
Ганс выслушал мою длинную и страстную исповедь со вниманием, как врач
принимает признания больного, и, после недолгого обдумывания, ответил мне
так, говоря, словно наставник к младшему:
-- Я не сомневаюсь в справедливости ни одного из ваших слов. Но вы,
по-видимому, мало изучали медицину и, во всяком случае, не знаете новых и
весьма замечательных открытий, сделанных в этой области. Я же был счастлив,
имев руководителем по этой науке такого учёного, как наш учитель, который
хотя и прекратил практику, но остаётся одним из величайших медиков своего
века. Теперь мы знаем, что существует особая болезнь, которую нельзя
признать помешательством, но которая близка к нему и может быть названа
старым именем -- меланхолия. Болезнь эта чаще, чем мужчин, поражает
женщин, -- существо более слабое, как показывает самое слово mulier [46],
производимое Варроном от mollis, нежный. В состоянии меланхолии все
чувствования бывают изменены под давлением особого флюида,
распространившегося по всему телу, так что больные совершают поступки,
которых нельзя объяснить никакой разумной целью, и бывают подвержены самым
необъяснимым и самым быстрым сменам настроений. То они веселы, то печальны,
то бодры, то безвольны до крайности, -- и всё это безо всякой видимой
причины. Точно так же без надобности они лгут: выдают себя не за то, что они
есть, возводят сами на себя или на других вымышленные преступления, особенно
же любят играть роль преследуемых, жертвы. Эти женщины искренно верят в свои
рассказы и искренно страдают от призрачных бед: воображая, что одержимы
демонами, они действительно мучатся и бьются в конвульсиях, причём
заставляют так изгибаться своё тело, как это им невозможно сделать
сознательно, и вообще своим воображением могут довести себя и до смерти. Из
числа именно этих несчастных пополняются ряды так называемых ведьм, которых
надо бы пользовать успокоительным питьём, но против которых папы издают
буллы, а инквизиторы воздвигают костры. Я полагаю, что и вы повстречались с
одной из подобных женщин. Конечно, она вам рассказала о своей жизни басню, и
никакого графа Генриха не существовало никогда; позднее же, всеми доступными
ей средствами, она стремилась к тому, чтобы остаться в ваших глазах
необыкновенной и несчастной, за что, впрочем, никак нельзя её винить, так
как тут действовала её болезнь.
Выслушав эту лекцию, я напомнил Гансу то, что рассказывал ему о своём
полёте на шабаш и о нашем вызывании демона Анаэля, но Ганс возразил мне так:
-- Пора бы перестать верить в такие бабьи сказки, как шабаш: помрачение
чувств, воображение -- вот что такое шабаш! Вы, конечно, были во власти
сильного снотворного средства, которое дала вам ваша знакомая, и я тотчас
скажу вам состав этого зелья: в него входило -- масло, петрушка, паслен,
волкозуб, ибунка, может быть, соки и других растений, но главными элементами
были -- трава, называемая итальянцами белладонна, затем белена и немного
фиванского опиума. Составленная таким образом мазь, при втирании её в тело,
всегда вызывает глубокий летаргический сон, в котором являются с большой
яркостью видения тех вещей, о которых вы думали, засыпая. Некоторые медики
уже делали опыты и заставляли женщин, которые почитали себя ведьмами,
натираться волшебной мазью под своим присмотром. И что же? Оказывалось, что
эти несчастные лежали простёртыми во сне на одном месте, хотя, проснувшись,
с полным убеждением и повествовали разные небылицы о своих полётах и
плясках. Точно так же нелепо верить, будто какие-то слова, халдейские или
латинские, которые ничем не лучше наших немецких, и какие-то линии,
называемые характерами, имеют власть над силами природы и Дьяволом. Я
уверен, что в вашем опыте вызывания не что иное, как дым от курения приняли
вы за образы демонов и что разбил у вас первую лампаду не один из злых
духов, но та же ваша помощница, конечно находясь в припадке исступления.
На все эти рассуждения у меня тогда не нашлось возражений, как потому,
что моя голова была утомлена в тот день, так и потому, что я отвык от учёных
споров, и я стоял перед маленьким Гансом как противник, выронивший шпагу из
рук, или как пристыженный ученик, которого наставник бьёт линейкой. Такое
положение не помешало мне, однако, воздать должное остроумию доводов Ганса,
и я тут же сказал ему, что, если он сумеет обосновать свои мнения и
подкрепить их достаточным числом примеров, ему удастся написать очень
примечательное и, может быть, полезное сочинение. И я ещё твёрдо надеюсь
повстречать такую книгу, которая и сделает известным имя моего молодого
друга -- Иоганна Вейера.
Остаток вечера мы провели в беседе менее значительной, но исполненной
всяческой приятности, ибо во всех областях, каких мы касались, проявлялся
природный ум Ганса, его сметливость и ранняя начитанность. Для меня эта
беседа имела значение немаловажное, ибо вывела меня из того круга мыслей, в
котором я вращался, и напомнила мне, как смешно сводить судьбу человека к
таинственной воле инфернальных сил. Прощаясь со мною, Ганс убедительно
советовал мне прийти на следующий день к ним в дом, так как это был
воскресный день и можно было ожидать, что Агриппа покинет свой кабинет. Я
тоже согласился, что неприлично мне, оставив рекомендательное письмо, самому
в доме не появиться, но после всего, что слышал я от учеников Агриппы, уже
не мог ждать ничего важного для себя от встречи с ним. Эту вторую ночь в
Бонне провёл я совсем не с такими весенними мечтами, как первую, и все мои
пустоцветные надежды, словно от засухи, поникли головами к земле.
II
Всё-таки на следующий день, в час после обедни, я опять постучался под
дверями Агриппы, и на этот раз Эммануэль, Августин и Аврелий встретили меня
как доброго приятеля, только добродушно выговаривая мне, что я не
по-товарищески покинул их накануне "в беде". Вчера меня ждали в доме Агриппы
дреколья и собачьи зубы, а сегодня меня похлопывали по плечу, называли,
шутя, ainicissinie [47], и я на деле мог убедиться, что нет лучшей свахи,
чем Вакх. Мало того: потому ли, что Аврелий и его товарищи действительно
почувствовали ко мне расположение, или они хотели загладить вчерашний свой
приём, или, наконец, они просто рады были новому человеку, скучая в
уединении, -- но только весь тот день они посвятили мне и наперерыв
заботились, чтобы доставить мне всякие развлечения.
Аврелий взялся показать мне весь дом, и мы обошли двенадцать или
пятнадцать комнат, из которых некоторые были совершенно нежилыми и не
обставленными никакой мебелью. В других обстановка была самая разнообразная,
от вещей роскошных, хотя и обветшалых, до совершенно дешёвых, купленных по
нужде и расставленных как попало, безо всякого изящества. В комнатах,
которые недавно занимала третья жена Агриппы, всё оставалось в крайнем
беспорядке, словно жилище только что было разграблено немецкими
ландскнехтами; но и наиболее прибранные напоминали скорее лапку столяра,
нежели дом философа.
Аврелий познакомил меня и со всеми обитателями дома, а прежде всего, с
двумя сыновьями Агриппы, Генрихом и Иоганном, мальчиками лет по десяти, не
произведшими на меня впечатления ни умных, ни воспитанных; два других сына
Агриппы были тогда в отсутствии. С детьми жила старая служанка Мария,
добродушная и простоватая, не покидавшая Агриппу в течение последних
пятнадцати лет, но, кажется, неспособная связать трёх слов подряд. Другая
служанка, Маргарита, была лишь немногим помоложе, но зато лишь немногим и
поумнее, а слуга, рослый парень, по прозвищу Антей, производил впечатление
совершенного идиота. Таким образом, легко можно было догадаться, что жизнь в
этом доме была невесёлая, и после учеников я должен был признать самыми
живыми его обитателями шесть или семь собак, больших, породистых, со
звучными кличками: Таро, Циккониус, Баласса, Муза, которые важно бродили по
всем комнатам, как по своим исконным владениям [XCIV].
Аврелий, не упускавший нигде случая уверить меня, что Агриппа не
занимается чародейством, сказал мне об этих собаках:
-- Учитель так любит собак, что с иными не разлучается даже ночью и спит
с ними в одной постели. На смерть одной из его любимых собак, Filiolus'а
[48], его друзья даже написали несколько латинских эпитафий в стихах. А в
народе по этому поводу ходят вздорные слухи, будто Агриппа держит у себя в
виде собак домашних демонов.
Точно так же, показывая мне комнату, смежную с кабинетом Агриппы, где
ставилась ему пища и клались новые письма, Аврелий сказал мне:
-- Имперская почта получает хороший доход с учителя, так как ему
ежедневно приходит несколько писем. Он в переписке и с Эразмом, и со многими
коронованными лицами, и с архиепископами, и даже с самим папою, не говоря о
простых учёных и бесчисленных его почитателях. От них-то узнаёт он новости
со всех краёв Европы, а суеверы воображают, будто он получает их магическими
способами [XCV].
После осмотра дома и сытного, хотя довольно скромного обеда, новые
приятели повели меня гулять по городу, из улицы в улицу, причём мы очень
скоро обошли его весь, так как Бонн очень невелик, и даже выходили за
ворота, откуда красивый вид на Семигорье. Также полюбовался я и церквами
Бонна, особенно же пятибашенным собором -- поистине одним из прекраснейших
созданий нашей старинной архитектуры. Улицы в тот день были по-праздничному
полны народом, и было приятно медленно брести в толпе, разодетой в яркие,
разноцветные платья, перемигиваться с незнакомыми девушками и рассматривать
молодых людей, в зимних плащах и шляпах с перьями. Августин уже успел узнать
по именам весь город и чуть не о каждом прохожем и не о каждой женщине
успевал шепнуть нам на ухи весёлую историйку, напоминавшую Facetiae Поджо
[XCVI] и заставлявшую нас смеяться.
Часов около пяти мы вернулись домой, и Аврелий, узнав что Агриппа всё
ещё не отворял дверей кабинета, предложил играть в шахматы. Я предоставил
доску Аврелию с Эммануэлем, а сам вызвался биться с Августином об заклад за
выигрыш того или другого. Смотреть на игру пришли мальчики из своей детской,
а с ними и Мария, которая почитала себя членом семьи. Все мы столпились
вокруг стола, за которым сидели игроки, и две собаки, поместившись подле, не
с меньшим вниманием следили за передвижением пешек и коней. И никто, глядя
на двух шахматистов, увлечённых своими ходами, на следящих за ними
закладчиков, на двух мальчишек, сосущих свои пальцы, и на старую добрую
няньку, -- не подумал бы, что эта идиллическая семейная сцена, достойная
пера Саннацаро [XCVII], совершается в доме великого чародея Агриппы,
который, по рассказам, сводит луну с неба и выводит тела мёртвых из их
могил.
Я держал пари за Эммануэля, надеясь на его изобретательность, но Аврелий
оказался гораздо более ловким в искусстве Дамиана [XCVIII] и, действуя
медленно и обдуманно, очень решительно теснил своего противника. Играя без
хладнокровия, Эммануэль сердился и ни за что не хотел признать себя
побеждённым, но, вероятно, не избёг бы мата, если бы вдруг из комнаты
Агриппы не раздался звук колокольчика, призывающий к нему. Все, бывшие в
нашей комнате, пришли в движение: мальчики испуганно шмыгнули за двери,
Мария побежала за ними, Ганс кинулся наверх по зову, а Эммануэль, пользуясь
общим смятением, словно в минутном порыве, смешал фигуры на доске, и никто
не узнал, чем должна была кончиться та партия.
Через нисколько минут Ганс вернулся от учителя и объявил, что Агриппа
читал моё письмо и готов принять меня немедленно и что, вместе с тем, он
зовёт к себе и всех учеников.
Таким образом, исполнилось моё заветное желание и осуществилась цель,
ради которой я прибыл в Бонн, -- но уже не надежда получить разрешение
томивших меня недоумений, а только любопытство путешественника,
осматривающего местные достопримечательности, владело мною, когда взбирался
я по узкой лестнице во второй этаж, где был кабинет Агриппы. Ученики же,
принимая во мне дружеское участие, наперерыв давали мне советы, как вести
себя с Агриппою, то напоминая, чтобы я говорил громче, ибо учитель несколько
туг на ухо [XCIX], то предупреждая, что учитель терпеть не может монахов, то
предлагая непременно называть учителя "magister doctissime" [49] и т. п.
Перед самой дверью в комнату Агриппы пришлось ещё раз остановиться, Ганс
опять побежал вперёд, и только после этого наконец дверь отворилась, и я
вступил в святую святых.
Кабинет Агриппы с первого взгляда напоминал скорее музей или
монастырскую библиотеку, -- так был он весь загромождён шкафами с книгами и
с папками, аналоями для книг, а также чучелами животных и разными
физическими приборами и инструментами; даже на скамьях и на полу были
разбросаны рукописи, рисунки, бумаги всякого рода. Там и сям лежали слои
пыли, пахло какой-то затхлостью, но солнце, проникая в узкое готическое окно
комнаты, озаряло её довольно приветливо и ярко. У широкого стола, тоже
заваленного фолиантами и тетрадями, сам словно погребённый в бумагах, сидел
в высоком кресле человек небольшого роста, не старый ещё, худой и бритый, в
малиновой шапочке на седых волосах и широком плаще, отороченном мехом. Я
узнал Агриппу, ибо он очень похож на свой портрет, напечатанный на обложке
книги "De Occulta Philosophia"; только выражение лица показалось мне
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг