ne differas venire per nomina aeterna Eloy, Archima, Rabur, fectina venire
per personam exorcitatoris conjurati, in omni tranquillitate et patientia,
sine ullo tumulto, mei et omnium hominum corporis sine detrimento, sine
falsitate, fallacia, dolo. Conjuro et cofirmo super te, daemon fortis, in
nomine On, Hey, Heya, Ia, Ia, Adonay, et in nomine Saday, qui creavit
quadrupedia et animalia reptilia et homines in sexto die, et per nomina
angelorum servientium in tertio exercitu coram Dagiel angelo magno, et per
nomen stellae quae est Venus, et per sigillum ejus quod quidem est
sanctum, -- super te, Anael, qui es praepositus diei sextae, ut pro me
labores. El, Aly, Titeis, Azia, Hyn, Ien, Chimosel, Achadan! Va! Va! Va!
[36]
Я трижды успел обойти кругом, произнося это заклинание. В синеватом дыму
всюду колыхались дьявольские лики, и везде от полу комнаты вставали струйки
тумана, в малом виде похожие на те, какие я видел на шабаше. Но тщётно ждал
я, что покажутся передо мною, в видении, играющие девочки, зовущие
заклинателя принять участие в их забавах, что служило бы признаком появления
демона Венеры. Проходя трижды мимо Ренаты, видел я её в напряжении крайнем,
с глазами, раскрытыми точно в исступлении, но с усилием опирающейся на свой
магический жезл, как на трость. Зная, однако, что часто нужны бывают труды
многих часов, чтобы привлечь демона в свою сферу, я не терял надежды и стал
произносить усиленные заклинания:
-- Quid tardas? ne morare! obedito praeceptori tuo in nomine Domini
Bathat, super Abrac ruens, superveniens. Cito, cito, cito! veni, veni, veni!
[37]
Смутный гул наполнил в это время всю комнату, словно бы по листьям
высоких деревьев приближался к нам ветер или дождь. Ожидание невиданного и
поразительного охватило меня со всей силой; всё моё тело и вся моя мысль
были напряжены и готовы к обороне или к нападению. Но в эту минуту, когда я
находился лицом к треножнику, всматриваясь в колыхающийся туман, раздался
внезапно, сзади меня, там, где была Рената, удар столь оглушительный, словно
весь наш дом распадался. С невольным вскриком я обратился назад, и в первый
миг увидел только одно: что лампада, та, около которой стояла Рената,
погасла.
Со всей стремительностью я бросился туда с магическим жезлом,
устремлённым вперёд, так как знал, что открывался таким образом доступ
внутрь нашего круга для злых духов, но, вероятно, было уже поздно. Тут же,
встретив лицо Ренаты, я едва узнал его, ибо было оно искажено и искривлено,
и надо полагать, что один или несколько демонов, воспользовавшись прорывом
круга, схватили её и овладели ею. Рената, за минуту перед тем едва имевшая
силы стоять, вдруг с силой необыкновенной отстранила меня и с поднятым
жезлом кинулась к другим лампадам. У меня не было ни воли, ни средств
остановить её, и она, -- причём, конечно, действовал её рукою тот, кто
таился в ней, -- несколькими ударами сокрушила и остальные три лампады, и
две восковых свечи. Мы оказались в совершенном мраке, и вокруг нас поднялся,
если то не было обманом чувств, дикий вой, и гоготание, и свист.
В эту минуту опасности я понял, что магический круг уже не защитит нас,
так как все равно он нарушен, и потому, громко твердя слова отпуска: "Abi
festinanter, apage te, recede statim in continenti!" [38], всей силой повлёк
Ренату прочь из комнаты. У порога, поспешно отпирая дверь, я произнёс
последнее заклинание, считаемое особенно сильным: "Per ipsum et cum ipso et
in ipso" [39]. Думаю, что никогда, ни в каком, самом яром, сражении с
краснокожими не подвергался я такой опасности, как в этой комнате,
наполненной враждебными демонами, которая подобна была той клетке с бешеными
собаками и ядовитыми змеями, о которой говорила Рената. Вероятно, только
крайнее присутствие духа спасло меня от смерти, потому что всё-таки успел я
отворить дверь и вывести Ренату сначала на свежий воздух коридора, а потом и
на лунный свет, вливавшийся в её комнату.
Но лик Ренаты продолжал оставаться страшным и совершенно на себя
непохожим, ибо мне казалось даже, что глаза её стали больше, подбородок
более вытянутым, виски гораздо сильнее выступающими, нежели обыкновенно.
Рената билась в моих руках яростно, сорвала с себя и митру, и льняное
одеяние и неустанно, грубым, почти мужским, вовсе не своим голосом,
выкрикивала какие-то слова. Прислушавшись, я понял, что она говорила
по-латыни, произнося вполне правильно и отдельные восклицания, и целые
связные предложения, хотя, как я упоминал, она этого языка не знала вовсе и
разве только заучила несколько слов во время наших совместных чтений
магических книг. Смысл её речей был ужасен, ибо Рената осыпала проклятиями и
меня, и самое себя, и графа Генриха, произносила неистовые богохуления и
грозила мне и всему миру величайшими бедами.
Хотя никогда не доверял я особенно защите святых предметов, в этом моём
несчастном положении, когда я каждый миг ожидал, что на нас ринутся все
раскованные дьяволы из комнаты заклинаний, мне не оставалось ничего лучшего,
как привлечь Ренату к маленькому алтарю, бывшему в её комнате, и там
надеяться на помощь Божию. Но Рената, в исступлении, не хотела приближаться
к святому Распятию, крича, что ненавидит и презирает его, подымая сжатые
кулаки на образ Христа, и наконец упала на пол, спять в том же припадке
конвульсий, которого я уже дважды был свидетелем. Но ни разу ещё не проводил
я часов над ней в таком безнадёжном бессилии, наклонясь над мучимой и видя,
как терзают её тело демоны, овладевшие ею, может быть, по моему попущению.
Понемногу опасения мои успокоились, и я почувствовал, что мы уже вне
опасности; также постепенно, естественным образом, миновало и мучительство
Ренаты, ибо демон, бывший в ней, в последний раз крикнув мне, что мы ещё с
ним встретимся, покинул её. Но мы оба, простёртые на полу, около распятия,
напоминали потерпевших крушение в море, достигших какой-то малой скалы, всё
потерявших и уверенных, что следующий водный вал смоет их и поглотит
окончательно. Рената не могла говорить, и слёзы, безмолвные, катились по её
лицу, а у меня не было речей, чтобы утешать или ободрять её. Так оставались
мы, молча и без сна, на полу, до самого рассвета, когда я на руках перенёс
Ренату в постель, ибо не могла она ни ходить, ни стоять и не способна была
сама принять какое-либо решение. Сознаюсь, что бывали минуты, когда
спрашивал я себя, не лишилась ли от потрясения она рассудка, и лишь два-три
отрывистых слова, слабо произнесённых ею, показали мне, что в ней бьётся её
прежняя душа.
Мне же, когда рассвело, первым долгом предстояло позаботиться об том,
чтобы уничтожить следы нашего ночного опыта, и я, не без некоторого трепета,
вошёл в комнату заклинаний. Там стоял дым от курений, лежали разбитые
черепки лампад, но больше не было никаких повреждений, и никто не помешал
мне убрать комнату и стереть с пола следы магических кругов, с таким тщанием
начертанных мною. Так окончился предпринятый нами опыт оперативной магии, к
которому готовились мы более двух месяцев и на который сначала я, а потом
Рената -- возлагали такие богатые надежды.
После этого дня Рената снова впала в чёрное отчаянье, из которого на
некоторое время была выведена совместными нашими трудами над познанием магии
и верой в успех; но этот её припадок тоски далеко превзошёл по силе все
предыдущие. В прежние дни она находила в себе волю и охоту, споря,
доказывать мне, что у неё есть много причин для печали, -- теперь же она не
хотела ни говорить, ни слушать, ни отвечать. Первые дни, больная, она лежала
в постели неподвижно, обратив лицо к подушке, не произнося ни слона, не
шевеля ни одним мускулом, не открывая глаз. Потом, всё в той же
безучастности, она стала проводить часы, сидя на скамье, устремив глаза на
угол своей комнаты, занятая своими мыслями или ничем не занятая, но не
слыша, когда её звали по имени, словно деревянное изваяние какого-нибудь
Донателло, только порою слабо вздыхая и тем обнаруживая признаки жизни. Так
могла бы Рената просиживать и ночи, если бы я не убеждал её, с наступлением
темноты, ложиться в постель, но несколько раз мне приходилось убеждаться,
что всё же большую часть времени до утра она проводит без сна, с открытыми
глазами.
Все мои попытки вызвать в Ренате интерес к существованию оставались в те
дни бесплодными. На магические книги она не могла смотреть без отвращения;
когда же я заговаривал с ней о повторении нашего опыта, она отрицательно и с
презрением качала головой. На мои приглашения идти в город, на улицу, она
только молча пожимала плечами. Пытался я, не без задней мысли, даже
заговаривать с нею о графе Генрихе, об ангеле Мадиэле, обо всём, самом
заветном для неё, но Рената большею частью просто не слышала моих слов или
наконец произносила в ответ болезненно всё одно и то же: "Оставь меня!"
Только один раз, когда я особенно настойчиво приступил к ней с просьбами,
Рената сказала мне: "Разве ты не понимаешь, что я _хочу_ замучиться! На что
мне жизнь, если у меня нет и уже не будет никогда самого главного? Мне здесь
сидеть и вспоминать хорошо, -- зачем же ты заставляешь меня куда-то идти,
где мне больно от каждого впечатления?" И после этой длинной речи она опять
впала в своё оцепенение.
Эта затворническая, неподвижная жизнь, причём Рената почти не принимала
пищи, быстро сделала то, что глаза её впали, как у мёртвой, и обвились
черноватым венцом, лицо посерело, а пальцы стали прозрачными, как тусклая
слюда, так что я с содроганием сознавал, что она определённо близится к
своему последнему часу. Скорбь без устали рыла в душе Ренаты чёрный
колодезь, всё глубже и глубже вонзая лопаты, всё ниже и ниже опуская свою
бадью, и нетрудно было предвидеть день, когда удар заступа должен был
перерубить самую нить жизни.
_________________________
[22] искусством гадания (от лат. divinatio -- гадание).
[23] Здесь: книга малого формата (лат. opuscula).
[24] "Тайна святой Гертруды к приобретению тленных сокровищ и благ"
(нем.).
[25] "Книга Моисея и тройное адское принуждение", "Могучие заклинания
адских духов", "Главное принуждение духов к служению людям" (нем.).
[26] "О колдуньях и насылающих бедствия женщинах"... труд "О чародейских
предсказаниях"... "Молот ведьм" (лат.).
[27] "Как тяжело грешат ищущие спасения в чародействе" (лат.).
[28] "Естественная философия"... "Элементарная магия" (лат.).
[29] "Генрих Корнелий Агриппа из Неттесгейма, об оккультной философии.
Три книги" (лат.).
[30] учитель с товарищем (лат.).
[31] "По заслугам твоих ангелов, Господи, облачаюсь в одеяние спасения,
дабы то, что желаю, мог я привести в исполнение" (лат.). -- (Перевод
Брюсова.)
[32] освящённая книга (лат.).
[33] "Окропи меня, Господи" (лат.).
[34] "Мы, созданные по образу Божию, одарённые его властию и созданные
по его воле, могущественнейшим и сильнейшим именем Бога, Уль, весьма дивным,
вас заклинаем..." (лат.). -- (Перевод Брюсова.)
[35] "Се -- пятиугольник Соломона, который я поставил пред вами..."
(лат.). -- (Перевод Брюсова.)
[36] Услышь, Анаэль. Я, Рупрехт, недостойный служитель Бога, заклинаю,
требую и зову тебя не по своей мощи, но силою, доблестью и могуществом Бога
Отца, искуплением и спасением Бога Сына и силою и разрешением Бога Духа
Святого. Этим понуждаю тебя, где бы ты ни был, в море или в бездне, на воде
или в огне, в воздухе или на суше, чтобы ты, демон Анаэль, тотчас предстал
предо мною в пристойной человеческой форме. Итак, явись поспешно по доблести
сих имён: Айа Сарайа, Айа Сарайа, Айа Сарайа, не промедли явиться по силе
вечных имён Элои, Архима, Рабур, поторопись явиться по силе личности
поклявшегося заклинателя, со всем спокойствием и терпением, без какого-либо
шума, без вреда для моего и других людей тела, без лжи, обмана, хитрости.
Заклинаю и принуждаю тебя, демон сильный, во имя Он, Хей, Хейа, Иа, Иа,
Адонай и во имя Садаи, сотворившего четвероногих, пресмыкающихся и человека
в шестой день, и во имя ангелов, служащих в третьем воинстве пред ликом
Дагиеля, великого ангела, и во имя звезды, которая есть Венера, и по печати
её, которая есть свята, -- тебе, Анаэль, поставленного над шестым днём, дабы
ты для меня старался... (лат.). -- (Перевод Брюсова.)
[37] Что медлишь? спеши! повинуйся повелителю твоему во имя господа
Батат, стремясь на Абрак, являясь. Быстро, быстро, быстро! Явись, явись!
(лат.). -- (Перевод Брюсова.)
[38] "Удались поспешно, прочь, немедленно исчезни" (лат.). -- (Перевод
Брюсова.)
[39] "Через него самого и с ним самим и во имя его" (лат.).
Глава 6.
О моей поездке в Бонн к Агриппе Неттесгеймскому и о том, что
он сказал мне
I
Нелегко остановить повозку, раскатившуюся по одной дороге; так и я не
мог сразу свернуть с того пути, по которому, в течение последних месяцев,
неуклонно стремилась моя жизнь. После неудачи нашего опыта я всё ещё не в
силах был думать ни о чём ином как о заклинаниях, магических кругах,
пентаграммах, пентакулах, именах и характерах демонов... Тщательно
пересматривал я страницы изученных книг, стараясь найти причину неуспеха, но
только убеждался, что нами всё было исполнено правильно и согласно с
указаниями науки. Конечно, отважился бы я повторить вызывание и без помощи
Ренаты, если бы не останавливала меня мысль, что ничего нового в свои приёмы
внести я не могу и что, следовательно, ничего нового не вправе и ожидать.
В этой моей неуверенности, как огонь маяка в белом береговом тумане,
стал мерцать мне один замысел, который сначала отгонял я, как неисполнимый и
безнадёжный, но который потом, когда мечта с ним освоилась, показался
досягаемым. От Якова Глока знал я, что тот писатель, сочинение которого о
магии было для меня самой ценной находкой среди всего собранного мною
книжного богатства и который дал мне наконец ариаднину нить, выведшую меня
из лабиринта формул, имён и непонятных афоризмов, -- доктор, Агриппа
Неттесгеймский [LXXVII], проживал всего в нескольких часах езды от моего
местопребывания: в городе Бонне [LXXVIII], на Рейне же. И вот, всё более и
всё более, стал я задумываться над тем, что мог бы за разрешением своих
сомнений обратиться к этому человеку, посвящённому во все тайны
герметических наук и действительно знавшему из опыта и из сношений с другими
учёными многое такое, что неуместно было бы передавать через печать profano
vulgo [40]. Казалось мне дерзким личными своими делами встревожить работу
или отдых мудреца, но в тайне сердца не почитал я себя недостойным встречи с
ним и не думал, что моя беседа покажется ему смешной и нелюбопытной.
За советом, ещё не решив, как поступить, я отправился в лавку к Глоку, у
которого не бывал уже давно и который, увидя меня, весьма обрадовался, так
как любил во мне покорного слушателя. На этот раз пришлось мне выдержать
многоречивый панегирик Бернарду Тревизанскому, одному из немногих, нашедших
камень философов, -- и только когда у Глока иссяк запас восторженных слов
или, может быть, пересохло в глотке, приступил я к изложению своего дела.
Осторожно объяснил я, что мои занятия магией приближаются к концу, что,
однако, выводы, к которым я пришёл, сильно уклоняются от обычных воззрений,
и что я, прежде нежели изложить свои мнения в сочинении, желал бы
представить их на обсуждение истинному авторитету в этих вопросах; при этом
я назвал имя Агриппы и высказал предположение, что Глок, благотворная
деятельность которого известна всей Германии, может оказать мне в этом деле
некоторую помощь. К немалому моему удивлению, Глок не только с настоящим
вниманием отнёсся к моему замыслу, но изъявил готовность ему способствовать
и тут же пообещал достать мне рекомендательное письмо к Агриппе от его
издателя [LXXIX], с которым был сам в отношениях дружеских. Это обещание
принял я как omen bonum [41] и подумал, не сама ли богиня Фортуна приняла на
сегодня дряхлый образ старого книгопродавца, чтобы подвигнуть меня в путь,
как принимала в песнях божественного слепца богиня Минерва образ старого
Ментора.
Через два дня после этого Глок, сдержав своё слово, в самом деле прислал
мне письмо, на котором была сделана надпись: "Doctissimo ac ornatissimo
viro, Henrico Cornelio Agrippae, comprimis amico Godefridus Hetorpius" [42],
и тогда показалось мне даже неприличным отказаться от своего предприятия.
Разумеется, смущало меня то, что я должен был покинуть Ренату, но ведь,
находясь близ неё, ничем не в силах был я помочь её тягостному недугу, у
корня подрезавшему её жизнь. Пытался было я переговорить с Ренатою о своём
плане, но она не хотела вникнуть в смысл моих слов и жалобным знаком руки
просила меня не мучить её объяснениями, так что, сжав губы, решил я
действовать на свой страх, отправился покупать себе лошадь и достал из угла
свой запылившийся дорожный мешок. Когда же, в самый день отъезда, ранним
утром, пришёл я к Ренате в комнату проститься и сказал ей, что всё-таки еду
по общему нашему делу, она мне ответила так:
-- У нас с тобою общего дела быть не может: ты -- живой, я -- мёртвая.
Прощай.
Я поцеловал руку у Ренаты и вышел, словно действительно из комнаты, где
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг