потребовала, чтобы я раньше передал ей свои приключения, и, уступая её
желанию, я, почти против воли, должен был пересказать ей всё то, что мне
казалось дурным сном. Впрочем, в этом сообщении я утаил два обстоятельства:
что не устоял перед соблазнами Сарраски и что образ самой Ренаты привиделся
мне среди других ночных видений. Рената отнеслась к моим воспоминаниям как к
полной действительности, совершенно не согласилась со мною, что это только
призрак, и почла, что председатель ночного пира подтвердил слова Геердтской
ворожеи. Но я, в ответ, только смеялся и над Ренатою, и над своим полётом,
говоря, что если всё это реальность, то нелепая, если сон, то лживый, если
предсказание, то из него вывести нельзя ровно ничего.
Вскоре, однако, нам пришлось прекратить наш спор, так как почувствовал
я, как следствие моих ночных впечатлений, неодолимую усталость и последнее
изнеможение. Ломота во всём теле и ожесточённая боль в голове заставили меня
даже лечь в постель, и остаток того дня я провёл в полузабытьи, в котором
беспрерывным колесом вертелись пред моим взором образы шабаша: голые ведьмы,
безрукие демоны, пляски, пиршество, ласки, мастер Леонард. Помню, через сон,
как время от времени подходила к моей кровати Рената и клала свои холодные
руки на мой разгорячённый лоб, и мне тогда казалось, что эти невольно нежные
пальцы мгновенно исцеляли всю боль.
Утром, на следующий день, я проснулся опять бодрым и сильным, как
всегда, но нашёл в душе своё вчерашнее решение пустившим прочные корни и
раскинувшим далеко ветви, словно деревцо, в несколько часов выращенное
индийским гимнософистом. Уже безо всякого волнения, но совершенно
определённо я подтвердил Ренате, что намерен заняться изучением магии, так
как не вижу другого способа оказать ей услугу, какую она ждёт от меня. Я
добавил, что немногого добьёшься, обращаясь к Дьяволу, как нищий проситель к
заимодавцу, так как Дьявол слушает, видимо, лишь тех, кто приказывает ему,
как господин слуге, и что вообще в мир бесов должно вступать силами знания,
а не сомнительными чарами волхвования. Немедленно при этом изложил я пред
Ренатою и целый план занятий тайными науками, магией, демономантией и
дивинаторным искусством [22]. [LXVII]
Рената выслушала меня очень внимательно и, как ни неожиданно было это со
стороны той, кто первая повлекла меня к миру демонов, объявила мне, что
решительно восстаёт против моего замысла, и не замедлила поставить мне на
вид, с немалой убедительностью, всю трудность, всю опасность, а может быть,
и всю ненужность затеянного мною дела. Так, она говорила мне, что занятия
магией требуют долгих годов и подготовительных знаний, что сокровенные тайны
никогда не доверяются книгам, а только передаются среди посвящённых из уст в
уста, от учителя к ученику, что, наконец, она не принимает от меня такой
жертвы, возвращает мне мои обещания. Но у меня на все эти доводы были
возражения: я говорил, что, как рыцарь, не могу покинуть даму, не
использовав все мыслимые средства для её спасения; что для внимательного
глаза и ума одних намёков, сохранённых в магических сочинениях, достаточно;
что я хочу постичь не все тайны запретных знаний, но лишь получить некоторые
сведения для практических целей, -- и подобное.
Когда из разговора выяснилось, что я не хочу уступить, Рената попыталась
напугать меня и, обличая своё близкое знакомство с магией, сказала мне
приблизительно так:
-- Ты не знаешь, Рупрехт, той области, куда хочешь вступить. Там нет
ничего, кроме ужаса, и маги -- это самые несчастные из людей. Маг живёт под
постоянной угрозой мучительной смерти, только неусыпной деятельностью и
крайним напряжением воли удерживая яростных духов, готовых каждую минуту
растерзать его звериными челюстями. Целый сонм враждебных чудовищ стережёт
каждый шаг мага и следит, не забудет ли он, не упустит ли он какую-либо
маленькую предосторожность, чтобы хищно ринуться на него. Представь себе
заклинателя, проводящего дни и ночи в клетке бешеных собак или ядовитых
змей, ярость которых он едва обуздывает ударами бича и калёным железом, --
вот что такое жизнь мага. И в награду за эту беспрерывную пытку получает он
вынужденную службу мелких бесов, малосведущих, далеко не всесильных, всегда
коварных, всегда готовых на предательство и на всякую низость.
Эти возражения Ренаты были мне сладостны, как свет солнца сквозь дождь,
потому что здесь, в первый раз, увидел я в ней заботу о моей судьбе, но всё
же я, не колеблясь, ответил:
-- Я готов согласиться, что всё это так, но страх ещё никогда не
удерживал меня. Злые духи сотворены Богом, но лишены его благодати и, как
всё в природе, кроме личной и всемогущей воли Творца, не могут не быть
подчинены естественным законам. Остаётся только познать эти законы, и мы
будем в силах управлять демонами, как ныне пользуемся силами ветров для
движения кораблей. Нет сомнения, что ветер безмерно сильнее человека, и
порою буря разбивает суда в щепы, но обычно капитан приводит свой груз к
пристани. Знаю, что я подвергаю наш корабль, и тебя на нём, большой
опасности, увеличивая парусность под штормом, но иного средства у нас нет.
После этих моих слов наш разговор прекратился.
Скоро пришлось мне убедиться, что Рената, возражая мне, говорила многое
против своего убеждения и что магия и тайные знания имели для неё
притягательную силу ещё большую, нежели для меня. Однако, сохраняя свою
роль, она довольно долгое время делала вид, что пренебрегает моими
занятиями, и не хотела оказать мне ни малейшей помощи в работе, так что
приходилось мне, совсем одному, преодолевать первые, как всегда, самые
трудные, повороты нового пути.
В годы моей студенческой жизни был мне знаком один торговец книгами,
живший на Красной Горе, старый чудак, по имени Яков Глок, которому я,
бывало, когда оставался без денег, сбывал или закладывал свои учебники. В
его-то лавку и задумал я закинуть удочку рыбака, ибо помнил, что он
интересовался книгами по астрологии, по алхимии и по магии, кажется, и сам
погружённый в изыскания философского камня.
Лавка Глока не переменилась нисколько за десять лет, и я почувствовал
себя опять студентом, когда, переступив порог, очутился в темноватой
каморке, с единственной дверью на улицу и без окон, набитой ворохами
всевозможных книг, то старых, писанных, то новых, печатных, то подержанных,
то свежих, то в пёстрых обложках, то в кожаных переплётах с застёжками. Сам
Яков Глок, среди многоярусных полок, аккуратных столбиков из in-quarto и
беспорядочных груд из боевых листков, сидел на поломанной скамье, владыкою
всех этих манускриптов, опускулов [23] и фолиантов, запертых в его лавке,
словно ветры в пещере Эола. Увидя меня, Глок опустил очки на нос, положил
гравюру, которую рассматривал, на колена, повернул ко мне небритый
подбородок и стал ждать, что я скажу, конечно, не признавая во мне старого
знакомого.
Припоминая характер Глока, я начал издалека, назвался проезжим учёным,
сказал, что много слышал о его богатом собрании и что нарочно прибыл в город
Кёльн, имея в виду написать сочинение по некоторым вопросам богословия,
соприкасающимся с магией, чтобы приобрести нужные книги. Выслушав мою речь,
Глок долго смотрел на меня, по-стариковски шевеля губами, потом поднял опять
очки на глаза, взялся за гравюру и сказал:
-- Я торгую только книгами, одобренными Церковью. Поезжайте на ярмарку
во Франкфурт: там вы получите всё, что вам нужно.
Я понял, что старик боится, не шпион ли я инквизитора, всячески
постарался разуверить его в этом и упомянул, что в прежние годы его торговля
славилась на всю Германию тем, что у него, как в сокровищнице лидийского
Креза, можно было найти всё на все вкусы.
Поддавшись на лесть, Глок заворчал в ответ:
-- Мало ли что прежде бывало! Разве наш Кёльн теперь тот же? У нас здесь
считалось студентов столько же, сколько во всех других немецких
университетах вместе, а теперь меньше, чем в любом. На что теперь кёльнцам
книги, когда у нас пошли такие попы, как Иоганн Райм [LXVIII], который едва
умеет пролопотать мессу и вряд ли в силах прочитать по-латыни часы!
Таким образом, разговор был завязан; я поддакнул старику, напомнил ему
счастливые времена Кёльна, навёл его на разговор о книгах и издателях и
покорно целый час слушал его восхваления славных печатников, от Ульриха
Целля до Иоганна Сотера, похвалы несравненным изданиям Альдо Мануция и
Генриха Стефана и рассуждения о преимуществах разных почерков и разных
шрифтов, как готический, римский, антиква, батард, курсив [LXIX]. В награду
за то, прощаясь со мной, старик сказал мне более добродушно:
-- А вы, милостивый господин, заходите ещё; мы с вами пороемся в этих
грудах, -- может, что-нибудь и найдём для вас подходящее: мало ли что мне в
лавку ветром заносит, хе-хе-хе!
На следующий день я, конечно, не преминул опять быть у Глока, и он
встретил меня, как доброго приятеля. Опять промучив меня разговорами немалое
время, он потом продал мне крохотное opusculum, отпечатанное в Кёльне: "Das
Geheimniss der heiligen Gertrudis zur Eriangung zeitlicher Schatze u. Guter"
[24], одно из самых непонятных сочинений, какие я когда-либо читал, и мне
совершенно непригодное, причём взял с меня за него несообразную цену в пять
гульденов. Зато ещё через день Глок уже позволил мне рыться в его
сокровищах, и я выловил там несколько рукописей, наполненных заклинаниями и
магическими фигурами, под заманчивыми заглавиями: "Buch Mosis und dreifacher
Hollenzwang", "Machtige Beschworungen der hollischen Geister", "Hauptzwang
der Geister zu menschlichen Diensten" [25] и т. п. [LXX], за которые все мне
пришлось платить очень щедро. Потом, продолжая нырять изо дня в день, как
ловец жемчуга, в волны книг, выловил я постепенно, с благосклонной помощью
Глока, чуть не целую библиотеку, причём он уговаривал меня не гнушаться даже
сочинениями, направленными против магии, каковы, например, нелепая старая
книжка, со скверными рисунками, Ульриха Молитора "De lamiis et phitonicis
mulieribus", пустое opusculum Мартина Плантша "De sagis maleficiis",
знаменитое сочинение Инститора и Якова Шпренгера "Malleus maleficarum" [26],
[LXXI] прямо имеющее целью облегчить судьям распознание, обличение и
наказание ведьм, и даже трактат знаменитого плохой славой доминиканца, врага
гуманистов, Якова Гогстратена: "Quam graviter peccant quaerentes auxilium a
maleficis" [27].
Когда же Глок нашёл, что сбыл мне весь залежавшийся в его лавке товар,
он растворил передо мною шкаф, где хранились у него действительно научные
сочинения по этой части, и для меня открылся словно Новый Свет, ещё более
поразительный, чем поля и долины Новой Испании. Тут наконец попали в мои
руки творения Альберта Великого, Арнольда де Вилланова, Рогерия Бакона,
Роберта Английского, Ансельма Пармезанского, Пикатрикса Испанского,
сочинения аббата Тритгемия, в том числе его удивительные "Philosophia
naturalis" и "Antipalus maleficiorum", труд Петра Апонского "Elementa
magica" [28], в котором полнота обзора сочеталась с ясностью изложения, и
после всего книга, которая привела в систему все собранные таким образом
знания и озарила их светом истинно философского отношения к явлениям:
"Henrici Cornelii Agrippae ab Nettesheym, de Occulta Philosophia libri tres"
[29], с рукописной четвёртой частью. Это последнее сочинение Глок продал мне
также по дорогой цене, называя издание тайным и ссылаясь на то, что на
титуле не были означены ни место печатания, ни год; но после узнал я, что
книга была отпечатана в Кёльне, всего несколько месяцев назад, и притом с
привилегией его величества императора, -- и только дополнительная четвёртая
часть представляла некоторую редкость, так как автор, опасаясь
преследований, не решился предать её типографскому станку [LXXII].
Впрочем, я не сохранил дурных чувств по отношению к Глоку, хотя он и
много перетаскал у меня денег и немало истомил меня своими беседами. В конце
концов он всё же снабдил меня всеми нужными мне пособиями, а в старческой
его болтовне попадалось немало вещей для меня не только полезных, но прямо
необходимых. Я пропускал сквозь уши его речи об "уксусе мудрецов", о "голове
ворона", "льве зелёном" и "красном", о "парусах Тезея" и тому подобных вещах
[LXXIII], для меня лишних, равно как и его рассказы о знаменитых алхимиках и
их баснословных обогащениях, -- но зато ловил его драгоценные указания по
вопросам оперативной магии, тщательно запоминал все его объяснения
магических терминов и научился извлекать пользу из его анекдотов о славных
магах, некромантах и теургах. Если сделал я некоторые успехи в изучаемой
науке, то во многом был я обязан доброму старику, который хотя и мечтал о
превращении свинца в золото, не забывал, однако, добывать серебро из чужих
карманов более обыкновенными способами.
Эти мои посещения лавки Глока, которые я здесь так бегло описал,
продолжались несколько недель, но, конечно, всё это время я не терял даром
и, приходя домой, тотчас засаживался за стол, склоняя глаза над страницами
фолианта. Рвение моё в этой работе было так сильно, что, без сомнения, если
бы я с таким же прилежанием изучал в своё время "Sententiae", "Processus",
"Copulata", "Reparationes" и прочие учебники [LXXIV], не пришлось бы мне с
буйными лютеранцами грабить город святого отца и не видал бы я лугов
Анагуака, но мирно читал бы лекции, как магистр, с кафедры одного из
университетов. Поглощая книгу за книгой, переходя от трактата к трактату,
узнавая всё новые тайны, я постоянно чувствовал себя несытым, как Вергилиева
Сцилла, и ум мой в те дни сделался каким-то пожирателем исписанной или
печатной бумаги.
В такой мере был я увлечён своим делом, что на некоторое время стих во
мне даже голос моей страсти: я как-то более слепыми глазами смотрел на
Ренату и на меня меньшее впечатление производили её слова. Мало того, --
меня совсем не охватывало беспокойство, когда, несколько раз, проведя весь
день в задумчивости и унынии, она вдруг, не говоря ни слова, надевала плащ и
удалялась на долгие часы неизвестно куда, возвращаясь только поздно ночью.
Меня нисколько не трогало, когда она намеренно начинала высмеивать мою
работу и нарочно говорить мне вещи обидные, называя меня трудолюбивым, но
лишённым дара. Весь преданный разысканиям, размышлениям, выводам, я
чувствовал свою душу как бы заживо заключённой в глыбу льда, знал, что
сердце моей любви бьётся, но не страдал оттого, что крылья её недвижны.
Однако однажды утром, после одного из своих исчезновений, Рената
неожиданно, но с такой простотой, как если бы она это делала всегда,
придвинула к столу два стула и сказала мне:
-- Что же, Рупрехт, пора нам за работу!
Я посмотрел на Ренату с изумлением и благодарностью, поцеловал её руку,
и мы сели с ней рядом. С того дня -- было это в конце сентября месяца -- мы
продолжали изучение тайной философии и оперативной магии вдвоём.
Так как я надеюсь, что моя Повесть будет не только занимательным
чтением, но, быть может, принесёт пользу кому-либо, кто попадёт в такие же
западни, как я, то и хочу я здесь, в коротких словах, пересказать, что с
Ренатою узнали мы из прочитанных нами книг, хотя, конечно, не имею надежды
исчерпать безмерный океан, именуемый областью тайных или запретных знаний.
Я полагаю, что позволено мне будет совершенно оставить в стороне пустые
рассказы теологов и схоластов, которые думают, что на одних цитатах из
Святого писания можно основать какую угодно науку. Писатели из этой
бездельной толпы выказывают притязания знать о демонах все мельчайшие
подробности, точное их число, равно как и все их имена. Одни из этих
всезнаек утверждают, например, что демоны делятся на девять разрядов:
первым, где собраны ложные боги, начальствует Вельзевул, вторым, где ложные
пророки, -- Пифон, третьим, где изобретатели всего злого, -- Белиал,
четвёртым, где мстители за преступления, -- Асмодей и т. д. Другие сообщают
точную иерархию демонов, в среде которых будто бы есть император --
Вельзевул, семь королей: Бэл, Пурсан, Билэт, Наймон, Белиал, Асмодей, Занан,
двадцать три герцога, тринадцать маркграфов, десять графов, одиннадцать
презусов и множество рыцарей, причём все они приводятся по именам. Третьи
изображают двор адского владыки, сообщая точно, что при Вельзевуле великим
канцлером состоит Адрамелек, казначеем -- Астарот, церемониймейстером --
Верделет, главным капелланом -- Камоос, и не менее точно называя адских
министров и военачальников, а также адских представителей при разных
европейских дворах. Слишком ясно, что все эти построения исходят из общих
соображений и являются подражанием современному государственному устройству
на земле, тогда как истинная наука может опираться только на опыт, на
наблюдения и на достойные веры показания очевидцев.
Напротив, в книгах, действительно стоящих внимания, мы часто не находили
ответа на многие вопросы, которые, по праву, могли быть нами поставлены, ибо
серьёзные исследователи сообразуются не с любопытством читателя, но с
пределами своих знаний. Но природа и жизнь демонов в такой мере трудно
поддаются изучению, что до сих пор, несмотря на благородные и бескорыстные
труды учёных, древних и новых, притом таких исполинов науки, как Альберт
Великий, аббат Тритгемий, Агриппа фон Неттесгейм, -- ещё очень многое в этой
сфере остается сомнительным или вовсе неизвестным. И во главе всякого
рассуждения о демонах полезно было бы ставить справедливые слова одной из
прочитанных нами рукописей: "Познать природу демонов и их силу для человека
столь же трудно, как муравью понять философию универсального доктора, Фомы
Аквината" [LXXV].
Вот, однако, какое общее представление об этих вопросах составилось у
нас после добросовестного изучения собранной библиотеки.
Демоны принадлежат к числу разумных сущностей, сотворённых Богом, и
делятся на три рода. Первые называются "небесными" (coelestes), обитают в
сферах высших и выполняют исключительно волю Бога, около которого и
вращаются, как вокруг некоторого центра. Вторые называются "мировые"
(mundani), ибо им поручен надзор за мирами, почему и различаются в их числе
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг