Автоматика работала безупречно, плазменное лезвие вонзилось точно в центр
того сгустка, в котором скрывался огневик, и било, полосовало, рвало.
Энергии было достаточно, чтобы уже минуту спустя почва там потекла лавой, но
по опыту прошлого я не тешил себя надеждой. Можно было подумать, что вся эта
лавина огня для противника так, освежающий ветерок. Мерзкие исчадья не знаю
уж какого ада не только не разлетелись в клочья, не только не пустились
наутек, а, наоборот, ринулись в атаку.
Начиналось главное - то, чего не могли сделать киберы. "Отставить
автоматику! - мысленно крикнул я. - Ручное!"
Теперь держись... Тяжелее всего заставить себя ослабить луч, подпустить
огневика на ближнюю дистанцию, точно подгадать, когда потребуется вся
мощность, и уж тогда врезать наверняка.
Я уменьшил импульс.
Багровое, осветленное, клубящееся рванулось в зенит, надвинулось, точно
прыжком. Вихрь на мгновение разорвал тучи, в просвете мелькнул кровавый шар
солнца, казалось, он мечется в небесах. Все тут же скрылось. В спектролит
брызнули струи песка. То был первый предвестник бури, смерча, самума такой
силы, что рушились все привычные представления о возможном и невозможном.
Травинка могла проколоть спектролит! Вот так, пока мы ничего не знали об
огневиках, и гибли первые отряды - машины сметало, как щепки, камни
таранили, казалось бы, непробиваемую броню, и ворвавшийся жар спекал все
внутри.
Но теперь мы были научены. Пот заливал глаза, я не осмеливался даже
моргнуть, чтобы ненароком не сбить прицел. Ослабленный импульс приманивал
огневика, тут промедление означало смерть, но и поспешность была не лучше.
Еще мгновение, еще... снаружи все уже было мраком и вихрем, инфралокатор
готов был ослепнуть, так мы перемешали и раскалили все окружающее. Наводка
скуггеров, однако, еще действовала.
- Семь, внимание! - крикнул я в эфир. - Готовлюсь!
- Пятый, слышу, - хрипло отдалось в наушниках. - Я, седьмой, готов!
- Я шестой, вас понял! Бейте!
Сжав ручку фиксатора, я до упора вогнал в почву манипуляторы. Выждал
еще одну, самую долгую в своей жизни секунду. По спектролиту уже чиркали
камешки, молотом били по броне. Все это было пока терпимо.
- Максимум! - заорал я и в то же мгновение переместил луч со своего
огневика на соседний.
То же самое сделал седьмой, стоящий через один от меня эмиттер. На этот
раз, как было заранее договорено, все брали на себя мы, нечетные.
На уже близком огневике разом скрестились молнии пятого, шестого,
седьмого эмиттера. В максимуме!
И огневик, как положено, взорвался.
С ним вместе, казалось, взорвался весь белый (нет, теперь уже
багровый!) свет. Эх, Алексей, Алексей!.. Я слышал, как скрежещут до упора
вогнанные в землю манипуляторы моей машины. Пламя снаружи, жалобный скрип
металла - все это было не так существенно. Важно было немедленно, сразу,
повторить маневр теперь уже с моим огневиком. Мамочки родные, да как же мне
его нащупать? Прицел ослеп. Да и у соседей, должно быть, тоже.
Если бы у нас было побольше "черепах"! Как все было бы спокойно и
просто при трехкратном превосходстве... Кто мог, однако, предполагать, что
эти уникальные, предназначенные для далеких и трудных планет машины
потребуются на Земле, да еще в таком количестве?!
Я бил вслепую, вгонял луч туда, где, по моим расчетам, должен был
находиться огневик. Не легче приходилось соседям, правда, им-то угрожала
меньшая опасность, ведь с их противниками уже было покончено. Никакая
автоматика тут уже не могла помочь, надо было чувствовать соседа, угадывать
движение его луча, чтобы одновременно могли сложиться хотя бы два импульса.
Хотя бы два! Чтобы точка в точку... Киберы этого не могли, в их бессилии мы
убедились еще в первом сражении, когда все наивно полагали, что с огневиками
можно расправиться, сидя в безопасности перед обзорным экраном и подавая
легкомысленные реплики на тему, с кем, мол, связались безмозглые твари...
Теперь от проворства и интуиции друзей зависела моя жизнь. Я бил и бил
лучом, если что и ощущая, то скользкий бег мгновений, каждое из которых
десятикратно умножало опасность. Все остальное - тяжелое колыхание
вцепившейся в землю "черепахи", звон в ушах, полыхающий за перекрестием ад -
было лишь фоном. Кто-то помимо меня оценивал стремительные - нет, безмерно
долгие! - секунды. Эта еще безопасна, и эта, и эта...
Я ждал, что очередная секунда грянет взрывом, который встряхнет машину,
как погремушку, оторвет, покатит, я повисну на ремнях вниз головой, и это
будет последнее, что я запомню. Предвестником ожидаемого просвистел
пробивший спектролит камешек. Щеку обожгла струя горячего воздуха, глаза
заслезились. Теперь от меня уже мало что зависело, мое дело было, ни на что
невзирая, бить лучом в крутящуюся завесу охваченного огнем мрака, что я и
делал.
Все чувства так огрубели и сузились, что я не удивился, когда в
просвете мелькнул силуэт другой "черепахи". Значение этого факта я оценил с
бесстрастностью автомата: кто-то понял, к чему все идет, и вывел свою машину
к моей, чтобы увидеть направление моего луча и подстроиться к нему.
Единственное, что меня тогда поразило, и то смутно, это само перемещение
машины в условиях, когда под напором вихря моя собственная едва держалась.
Такое если и было возможно, то чудом. Так положиться на удачу, так
сманеврировать в будущих потоках мог разве что Феликс.
Мощь наших залпов слилась.
Все побелело беспощадным запредельным светом, которого не мог смягчить
никакой светофильтр. И тут же словно чья-то мягкая нога пнула мою машину.
Из-под меня со стоном рванулось сиденье. Падая, я ухватился за что-то. Новый
толчок, затем боль и тьма.
Очнулся я в горячей и мутной тишине. Я висел вниз головой и, тряся ею,
долго не мог понять, зачем нахожусь в такой неудобной позе, - именно зачем,
а не почему. Еще я никак не мог сообразить, откуда такая пылища и что за
железка у меня в руке. Ах да, это обломок фиксатора, который, само собой, не
был обломком тогда, когда я за него ухватился...
Все кое-как встало на свои места. Сквозь душную мглу откуда-то снизу
пробивался тусклый свет аварийной лампочки. Горло словно продрали наждаком,
рот полон песка. Ленивое удовлетворение (все-таки прикончили огневика!)
сменилось тревогой. Закончен ли бой? Цела ли машина? В порядке ли я сам?
Вроде бы да. Я неловко расстегнул ремни и сполз, вернее, плюхнулся
вниз. Тело нигде не отозвалось болью, но повиновалось так, будто мускулы
заменили ватой. И сознание было настолько нечетким, что я глупейшим образом
попытался решить сразу три задачи: выплюнуть песок, оценить состояние
"черепахи" и нашарить запор люка там, где он должен был находиться, но где
его теперь не было, поскольку пол и потолок поменялись местами.
К тому же взгляд перемещался как-то рывками, не удавалось ни
сосредоточиться на предмете, ни увидеть все сразу. Цепляясь за торчащую над
головой спинку сиденья, я кое-как приподнялся. В висках резануло болью,
однако зрение прояснилось. Внутри машины, если не считать сломанной
рукоятки, все было цело. Наконец отыскался и запор донного люка. Порядок,
люк не заклинило. Я отпер, с трудом подтянулся и, уже вылезая, сообразил,
что поступаю опрометчиво. Кто знает, что там, снаружи?
Ничего особенного снаружи не было. Дрянь была, горячая муть, сор и
пепел. Ветер резал глаза, кожу больно кололи песчинки. Все терпимо.
Все терпимо, когда проходит вялое онемение тела, когда возвращается
боль, а с нею жизнь. Никаких огневиков - и жив, жив!
Отворачиваясь от жалящих порывов ветра, я спустился на опаленную землю
и сделал несколько куцых, неуверенных шагов, чья затрудненность после всего
пережитого меня не удивила. Я учащенно дышал воздухом гари и смерти, хватал
его пересохшим ртом, я жил.
Откуда-то из ветра и мглы вынырнули две фигуры, в которых я едва
признал друзей, - такими черными были их лица. Оба кинулись ко мне молча,
вскрик радости был в самом их молчании, нет, не радости, скорей облегчения.
И даже не так, я не сразу понял, что означало это молчание.
Они зачем-то обхватили меня за плечи, повели так, словно помогали
калеке.
- Что это вы, бросьте... - начал было я, но, перехватив их взгляд, тут
же уставился на свою странно подвернутую, волочащуюся ногу.
Как я мог вылезти, даже идти, ничего не заметив! Зато теперь, когда мне
открылась истина, ногу пронизала такая боль, что я обвис на руках друзей.
"Ну вот, - тупо шевельнулось в мыслях. - Тогда была правая, сейчас левая...
Хотя нет. Тот перелом был не у меня и очень давно... Как давно? Утром же
было..."
- Подождите, - сказал я, когда меня уже подтащили к машине. - Где
Феликс?
- Нет Феликса, - беззвучно ответил Нгомо. - Феликс погиб.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Память лечит, и память калечит. Хотя горький смысл этой истины
открывается лишь с годами, мне уже было что вспомнить даже из раннего
детства. Всего однажды я перепугался до ужаса, это было на кладбище, куда я
случайно забрел.
Не помню, что меня, малолетнего, туда привело. Был ослепительно
солнечный, безветренный день, на белом песке дорожек лежала недвижная тень
листвы, я брел без цели, ставя одну ногу в тень, другую - на солнце, чтобы
босыми ногами чувствовать сразу жар и прохладу. Такая ходьба развлекала, не
мешая с любопытством поглядывать по сторонам и примечать старинные из
мрамора, чугуна и гранита памятники. Я знал об их назначении, знал
отвлеченно, с детским снисхождением к тому, что было давно и меня не
касалось. Взгляд то задерживался на необычной скульптуре, то равнодушно
скользил мимо массивных постаментов, обелисков, крестов, никак не отзываясь
на имена, даты и надписи, которые были выбиты на века, но уже мало что могли
сказать моему поколению из-за архаики языка, каким все было написано. С куда
большим вниманием я высматривал, нет ли где малинника. Вот именно! Очевидно,
за этим я и забрел сюда, кто-то из приятелей уже лакомился тут, а я чем
хуже? Всем известно, что нет ничего лучше ягод с куста, с ними не сравнится
никакая роскошь синтетики, которая, может быть, и слаще, да не тобой добыта.
Малину я углядел, тут же свернул с аллеи в кусты и больше уже ни на что
не обращал внимания. Ягода была ранняя, редкая, и, двигаясь в зарослях от
добычи к добыче, я не заметил, что облик памятников изменился. Поэтому я
даже отпрянул, когда из-за куста на меня вдруг глянул старик. Неподвижный,
как все вокруг, он в упор смотрел на меня с постамента, не мигая, не
шевелясь, пронизывал взглядом влажных выцветших глаз, и, что самое жуткое,
хотя солнце светило ему в лицо, в широких и темных зрачках не было дневного
блеска!
Сердце ухнуло. Не в силах бежать, я смотрел на старика, он - на меня
своим неподвижным, влажным, таким нечеловеческим взглядом. Конечно, я знал,
что такое голография и что такое голографическая скульптура. Но прошла не
одна секунда, прежде чем я понял: этого старика нет ни среди живых, ни среди
мертвых, это лишь образ когда-то бывшего человека, бесплотная реальность,
тень, фантом.
Я попятился, не сводя с него взгляда, точно он мог броситься за мной и
настичь. Наконец его скрыли кусты.
Но тогда стали видны другие фантомы. Я был окружен ими. Большие и
маленькие, так похожие на людей, они многолико смотрели из-за кустов, такие
же безмолвные и неподвижные, как застывшее в небе солнце. Меня обступала
мертвенность. Она была в сухом блеске песка, в недвижности теней, в раз и
навсегда замершем взгляде, каким смотрели на людей нелюди, в самом воздухе,
которым я дышал.
Я не закричал, не мог.
Избавлением донесся звонкий детский смех. Смеялись неподалеку, совсем
рядом. Я ринулся к этому смеху, помчался, не разбирая дороги, тем более не
догадываясь, что меня ждет.
Смех оборвался, когда я приблизился и замер на краю поляны.
Тут засветка. Память отказывается воспроизвести то мгновение, его я
могу реконструировать лишь по схожим, более поздним впечатлениям. Так я
снова вижу солнечный прогал поляны. Посередине замерла девочка в белом
платьице, ее беззвучно смеющееся лицо обращено ко мне вполоборота, белозубый
рот приоткрыт. Поодаль - скамья, там женщина с окаменелым лицом. Вдруг смех!
Девочка срывается с плиты, на которой стояла, раскинув руки, бежит к
женщине...
Бежит, не оставляя на песке следов.
Это мать позвала своего ребенка...
Память недаром отбрасывает эту сцену. Наука сделала возможным некогда,
казалось бы, невероятное. Чего проще установить на могиле аппарат
воспроизведения давно снятого мгновения жизни, заставить изображение ребенка
бежать и смеяться, как он бежал и смеялся в тот счастливый день! Технически
все несложно. Но как непостижимо, как странно, надрывно такое желание
матери... Пусть всего одной из миллиона. А может быть, не так уж странно?
Ужасно, самоубийственно, но не странно? Перед этой загадкой отступили
психологи. Не помог и порыв общественного осуждения: кое-кто все равно
продолжал ставить и такие памятники. Что ж... Право матери свято. Даже
такое.
К чему это вспомнилось?
Мы распоряжаемся памятью, но и она распоряжается нами Особенно ночью,
когда сна нет, когда ты один, когда в мире нехорошо, когда смерть настигает
твоих близких, а ты никому ничем не можешь помочь и, более того, обречен на
бездействие.
Зря я отсыпался целые сутки, теперь сон не идет, а память похожа на
минное поле. Невозможно не думать о Феликсе, но это невольно тянет за собой
память о Снежке, о многих и многих, вплоть до той неизвестной мне девочки,
чей призрак бежал тогда по кладбищу. От окна дует, за ним холодный и плотный
мрак. И тишина.
В руке палка, шаг, шаг, еще шаг... Нога успела срастись и уже
повинуется, ее надо разминать. Это болезненно, и это хорошо, потому что
перебивает непрошеные мысли. Мы с детства росли в убеждении, что
товарищество - одна из высших ценностей жизни. Детский, затем юношеский опыт
подтверждал это на каждом шагу, только он умалчивал о другом: чем шире круг
дружбы, тем вероятней потери, а каждая из них - горе.
Юности это невдомек, сколько бы о том ни писали, ни говорили старшие.
Слова и книги подобны каплям и струям дождя, без них ничто не взойдет, но и
они бесполезны, если в почву не заброшены семена, а их сеятель - это жизнь.
Пока я сам не потерял Снежку...
Нет, об этом сейчас нельзя! Нельзя расслабляться, плакать нельзя, утром
ты должен быть свеж и бодр, потому что утром снова борьба, нужны все до
последнего силы, переживания их только убавят.
Убавят ли? Не знаю, не знаю! Память о Снежке, память о Феликсе
мучительны, как раскаленное железо, это я знаю и стараюсь думать о другом. О
том, успеют ли к утру починить мою "черепаху", залечится ли нога, кого
теперь надо избрать вместо Феликса...
Опять!
Почему гомеровские герои могли рыдать и рыдали, а мы себе это
запрещаем? Другие заботы? Или другая ответственность? Ах, да не все ли
равно...
Так я ковылял от окна, из которого дуло холодом ночи, к изголовью
кровати, к кругу света на нем, и мысли подчинялись этому ходу, но так не
могло длиться до бесконечности, ноге надо было дать отдых. А стоит лечь и
закрыть глаза...
Присев, я уже в который раз включаю информ.
Что изменилось за последний час? От натиска моря удалось отстоять
Бангкок (это я уже слышал, все равно молодцы). На Мадагаскаре внезапно выпал
снег (бедняги лемуры, сейчас, увы, не до вас...). В малоазиатском анклаве
попавшие в наше время крестоносцы помолились богу (еще бы, ночь вдруг
сменилась днем!) и продолжают резаться с мусульманами (спятили они, что
ли?). На юге Африки динозавр смог преодолеть силовой барьер, но был вовремя
оттеснен в свой мезозой...
И по-прежнему никаких известий о новых хроноклазмах. Уже сутки как
тихо. Самое приятное, что можно услышать! Может быть, прав Алексей? Ведь
если дело в резонансе, то колебания постепенно должны затухать. А если те
сутки, что я провалялся, прошли спокойно, то это, возможно,
свидетельствует...
Увы, это пока ни о чем не свидетельствует, такие дни бывали и раньше.
Я дослушал передачу и выключил информ. Больше дел нет. Выскользнуть
наружу, долететь до ангара, помочь ребятам с ремонтом? Прогонят. Мое дело
выполнять врачебные предписания. Выздоравливать. Покой, отдых и сон.
В окно застучал дождь. Смолк. Я встал. Будь что будет, мне нужно дело,
и оно у меня есть. В конце концов, это тоже мой долг, надо только решиться.
А, ничего! Ходить, в сущности, не придется, быстренько обернусь туда и сюда,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг