дорогой, в угаре мы, в угаре, отсюда и эта ошибка. Знаешь ли ты, сколько
решений Совету приходится принимать ежедневно, срочно, немедленно? Не
знаешь. А я поинтересовался. Ужас! Тут физически невозможно продумать все,
как надо. И не то удивительно, что мы делаем глупости, а то, что их, в
общем, не так много...
Алексей был на пределе, от него только глаза остались, в таком
неистовом состоянии он действительно мог пройтись по воде, как посуху. Он
был прав: мы уже не были сами собой, мы давно стали другими, ибо жили в
напряжении, которое выпадает разве что солдатам в бою.
Я поскреб подбородок.
- Знаешь, с этой позиции я как-то не вдумывался... Не до того было...
Вероятно, ты прав, только к чему это теперь? После драки кулаками не машут.
- Верно. - В глазах Алексея мелькнула ирония. - Но, во-первых, эту
"драку" уже обсуждает все человечество.
- Как? Ты добился...
- Не я. Твой отряд разведчиков потребовал немедленной связи с Советом и
со всем человечеством. Весь, во главе с вашей Жанной д'Арк...
На глазах у меня выступили слезы.
- Во-вторых, - продолжал Алексей, - уже ясно, что большинство на твоей
стороне. Повелительные замашки Горзаха и до этого обратили на себя внимание,
так что с тобой он крупно просчитался. В-третьих, все подумали о людях
прошлого, как следует подумали... Полагаю, что тот приказ уже отменен.
В-четвертых, у нас не оказалось дублера.
- Как это - не оказалось? А Нгомо?
- Нгомо, видишь ли, заболел. А другого дублера нет, не успели
подготовить.
- Нгомо заболел?! - Я вскочил. - Чем?!
- Да уж не знаю чем. - Алексей отвел взгляд. - Заболел, и все.
Я не верил ушам. Чтобы Нгомо, несгибаемый Нгомо, заболел, да еще в
такой миг? Этого быть не могло!
И вдруг я понял. Ноги ослабли, я опустился на землю.
- Спасибо, ребята... - только и мог я выговорить.
- Твое "спасибо" - это дело, которое ты еще и не начинал, - сухо сказал
Алексей. - Мы тут собрались все, кто проектировал, строил, и обдумали, как
быть. В конце концов, за свое дело ответственны мы. Короче, пошли. Твои
переживания нас больше не интересуют. Учти, если медики придерутся...
- Этому не бывать! Особенно если ты дашь мне минутку.
- Зачем?
Ни слова не говоря, я скинул одежду. Вода обожгла холодом, это было то,
что надо. Вниз, все глубже и глубже, тело ввинчивалось, преодолевало тугое
сопротивление воды, она смывала всю душевную накипь и гарь, расступалась под
натиском мускулов, безраздельно повиновалась мне, ничто более уже не могло
противостоять моим усилиям, мир был прекрасен даже своей темной, как эти
глубины, трагичностью.
В свой рывок я вложил столько энергии, что руки по инерции глубоко ушли
в донный ил. Теперь вверх! Время иная среда, ну и что? Я не один, никогда не
был один и не буду, и сколько бы вселенных ни окружало нас, они расступятся
перед нами, как эта тугая, холодная, вечная вода, к которой боязливо
подступаешь в младенчестве и которая затем дарит радость.
Навстречу рванулся свет дня, я вылетел из воды по пояс. Не взмыть бы
ненароком в небо... Алексей, охапкой неся одежду, шел не поднимая головы
вдоль берега, и было невозможно понять, что он думает.
- Эгей! - закричал я, устремляясь наперерез.
Вода забурлила под ударами рук, качнулась крутыми отвалами, волной
накатила на берег, я вышел в этом всплеске, привычно унял биение сердца и
шагнул к Алексею.
- Можешь проверить пульс.
- Верю. - Он, не глядя, швырнул мне одежду. - С атлетизмом все в
порядке.
- Как и с техникой, - отпарировал я. - Суть теми же мускулами.
Алексей безмолвно покачал головой.
- Все-таки не верится, что Горзах хотел стать над нами, - сказал я,
одеваясь. - Не могу представить, чтобы в наше время...
- В наше ли? - задумчиво сказал Алексей. - Кризис есть кризис, он всех
отбрасывает назад, в прошлое.
Я кивнул. Что верно, то верно.
- Дело не в Горзахе. - Носком башмака Алексей наподдал камешек. - В
нас. Собственно, кто мы есть? Клеточки сверхорганизма, именуемого
человечеством. Чем сложнее общество, тем сильнее взаимозависимость его
членов, тем выше слаженность и, стало быть, жестче связи. Тенденция
муравьизации - вот что мы объективно имеем. Но, - он поднял руку, - столь же
объективна, по счастью, другая, прямо противоположная тенденция. Прогресс
невозможен без новаторства, а для новаторства нужна творческая, никакая
иная, личность. Столь же неизбежен рост ответственности каждого за всех,
необходим все больший интеллект, нужна все большая самодисциплина, ибо
ошибка муравья не трагедия для муравейника, а глупость человека, в руках
которого уже космическая мощь, может погубить планету. Противоречие! Жесткая
взаимозависимость, которая стремится превратить человека в
специализированную клеточку сверхорганизма, а с другой стороны, наоборот,
необходимость предельного саморазвития личности как творца и гражданина. Так
все и балансирует на лезвии... Стоило обстоятельствам измениться, тут-то и
наступил час Горзаха. Нужный человек в кризисной ситуации, необходимейший!
Прекрасный организатор, волевой командир, замечательный тактик, сгусток
энергии и так далее. Властолюбивый, как такому характеру и положено,
сконцентрированный на одном и потому, при всей мощи ума, ограниченный. Ему
стали охотно повиноваться, так надо в бурю, это разожгло его честолюбие...
Прошлое не умерло, оно дремлет в нас, а в нем не только мудрость, есть и
безумие. Верно было сказано: не бойся природных катастроф, бойся духовных,
от них человечество страдало горше всего!
- Ну, это нам не грозит, - возразил я. - Не то общество, не те люди.
Жаль Горзаха!
Алексей фыркнул.
- Он был одним из нас, между прочим, и, конечно же, не хотел зла!
Ладно, не о нем печаль, ему помогут, уже помогли. А вот ты вскоре останешься
один.
- Это ты к чему? - Я насторожился.
- На всякий случай. - Он посмотрел на меня долгим испытующим
взглядом. - Ты очутишься в ином не только физическом, но и нравственном
времени. Один. Три шанса из пяти; этот внешний, что ли, риск мы видим
отчетливо. А как с внутренним, душевным? Ну вот, - голос его споткнулся, -
теперь я, кажется, сказал все.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
На стартовой площадке все было так, словно я ее и не покидал. Хотя нет,
не совсем. Стало меньше людей, никто уже не сновал с тестерами и
инструментами, нигде ничего не шипело, не искрилось, только киберы
по-прежнему толпились вокруг аппарата, трогали его поверхность усиками
антенн, точно принюхиваясь к содержимому каплевидной машины, которая должна
была унести меня в прошлое.
Завидев нас, генеральный конструктор, чья спецовка, кажется, стала еще
более замызганной, махнул рукой, и киберы, вмиг перестав принюхиваться,
принялись отключать и оттаскивать кабели. Все было предельно буднично, и я
понял, что обойдется без напутственного церемониала и даже без последней
проверки моих знаний, где какая кнопка находится, поскольку отпущенное на
это время съел инцидент с Горзахом. Впрочем, обрадоваться я не успел, ибо
меня уже поджидали медики, а там, где начинается медицина, кончается свобода
воли.
Эя уже была в медотсеке - спящая. Накануне мы много спорили, как с ней
быть. Мне доказывали, что везти ее, бодрствующую, все равно что отправиться
с ребенком, который интереса ради в любой миг способен щелкнуть каким-нибудь
переключателем. Я же настаивал, что побратим выполнит любую просьбу, даже
пожертвует собой, не задумываясь, так что Эя, следовательно, просидит не
шелохнувшись, если я возьму с нее слово. Честно говоря, я не был в этом
столь уверен, реакция Эй на окружающее, как показал опыт этих дней, часто
сбивала с толку, но мне претила сама мысль везти ее усыпленную, словно
какого-то звереныша. Раз за разом я убеждался, что ум Эй под стать моему,
только он иной, не детский, но и не взрослый, а просто иной, иногда понятный
в своих суждениях, чаще загадочный и непредсказуемый. В пещерах она, кстати
говоря, никогда не жила, ибо была человеком не палеолитической, а
энеолитической культуры. Наш спор решили срочно подключенные к обсуждению
историки, которые дружно склонились к мнению, чей смысл нетрудно было свести
к вариации на тему "береженого бог бережет". Нет, им тоже нелегко было
принести приговор, они колебались, но их тоже подавляла ответственность.
"Тогда почему бы ее еще не сковать цепями?" - заметил я с сарказмом, но в
конце концов был вынужден отступить.
Теперь она лежала подле меня, тихая, усыпленная, а над нами
прохаживались паучьи лапы диагноста, который просвечивал, замерял и оценивал
все, что только можно замерить в человеческом организме. Никакой боли, но
ощущение не из приятных, когда над тобой распростерся этакий мигающий огнями
осьминог. Пожалуй, историки были правы. Пожалуй, Эя такого не выдержала бы,
сколько бы я ее ни просил, и, чего доброго, врукопашную схватилась бы с
диагностом.
Мне и то было немного не по себе, хотя я не раз встречался с
диагностом. Такова уж, видимо, человеческая природа, что, доверяя машине, мы
ее все-таки чуть-чуть побаиваемся, во всяком случае, века привычки не
изгладили это чувство до конца: можно сказать "брысь!" киберу и тут же о нем
забыть, можно с тем же безразличием усесться за штурвал обычного космолета,
но когда машина тебя изучает, в душе поднимается что-то дремучее. Самого
обследования я, кстати сказать, почему-то не боялся, хотя после всех
передряг что-то вполне могло отклониться от нормы. Видимо, как всякий
молодой человек своего времени, я был несокрушимо уверен в надежности своего
здоровья и психики. Так или иначе, надежда эта не подвела; диагност
подтвердил, что со мной все в порядке, правда, тут же добавил, что в иных
условиях он настоял бы на длительном отдыхе.
Лица окружающих посветлели, кто-то даже облегченно вздохнул. Я не сразу
понял оговорку диагноста, потом сообразил, в чем дело. В программу аппарата
ввели дополнительное условие! Ему приказали сверить мое состояние с
теперешним среднестатистическим индексом здоровья юношей, теперешним, а не
тем, который еще недавно считался нормой. Ничего хорошего в этом не было.
Куда дальше! Возможно, что без такого уточнения программы обследования
диагност стал бы браковать всех подряд, всех нас, усталых, живущих на
нервах, непохожих на себя прежних.
Самое удивительное, что нервно-физическую годность Эй диагност признал
без всякой оговорки. Вот это устойчивость! Впрочем, в ее время выживали
сильнейшие. К тому же, чем тоньше нервная организация, тем она уязвимей,
хотя у нее, конечно, есть свои преимущества.
Я встал, оделся, проследил за тем, как одевают Эю. Умытая, причесанная,
в добротном костюме разведчика, она более ничем не отличалась от девушек
нашего времени, - пока спала, разумеется.
Никаких торжеств, как я и предполагал, не последовало. Два-три крепких
объятия, это все. Мне помогли залезть в люк, подали туда тело Эй, помахали
рукой, я удивился, сколько собралось народу. Последним исчезло взволнованное
лицо моего голубоглазого наставника, который, привстав на цыпочки, беззвучно
шептал что-то, может быть, давал последние советы. Входная мембрана
затянулась.
Я привязал Эю, затем себя, огляделся. Внутри кабины ничто не напоминало
о недавнем разоре; все действовало, что надо - светилось, что надо -
подмаргивало крохотными огоньками, успокоительно тикало, нигде ни царапинки,
ни пылинки, словно грубый инструмент никогда ни к чему не прикасался, а все
вышло само собой, без мук овеществилось, как было задумано. Впрочем, особо
присматриваться было некогда, да и незачем, все было и так известно даже на
ощупь и, само собой, трижды перепроверено. Следя за индикаторами, я отвечал
"в норме, в норме!", то есть делал примерно то же самое, что недавно,
обследуя меня, делал диагност.
Наконец, пошел отсчет предстартовых секунд, такой же обычный, как если
бы предстояло отправиться на соседнюю планету.
Одиннадцать, десять...
Моряков в неведомое провожали долгими богослужениями, космонавтов -
напутствиями и цветами, меня...
...Восемь, семь, шесть...
Эскалация будничности?
...Пять, четыре...
Нет, тут, пожалуй, другое. Мореплавание совершенствовалось
тысячелетиями, все развитие авиации до прорыва в космос заняло немногим
более полувека, ну а хронавтика... Все ускоряется, решительно все.
...Три, два...
Посторонние мысли, как всегда, помогли перебороть волнение. Только на
мгновение при слове "один!" по сердцу прошлась мохнатая когтистая лапа.
Еще секунда, и я исчезну, провалюсь туда, откуда, как из царства
мертвых, еще никто не возвращался.
...Ноль!
Я ждал толчка, полета, удара или мгновенной гибели.
Ни звука, ни вибрации, ничего.
Неудача?
Сердце окатила тревога. Мне вдруг почудилось, что я уменьшаюсь, что
внутри меня сокращаются легкие, сердце, все, и так же точно уменьшаются
кресла, табло и переключатели пульта, сжимается сама кабина, хотя если так
было в действительности и все сокращалось соразмерно, то заметить этого я
никак не мог.
Выходит, началось?..
Длилось это мгновение, но ощущение было жутковатым. Настолько, что в
поисках поддержки я глянул на Эю. Ее тело по-прежнему обвисало на ремнях, но
глаза были открыты и смотрели невидящим взглядом сомнамбулы.
Я не успел ни испугаться ее взгляда, ни удивиться, потому что сразу же
началось то, к чему никто из нас не был готов, ибо ничего подобного
теоретики представить себе не могли, а счастливо вернувшиеся из времени
животные, понятно, безмолвствовали.
Как бы все это выразить?
Рациональное объяснение инаковости, в которой я очутился, бессильно
передать мои впечатления, но без него вряд ли можно обойтись.
Все, что ни на есть в этом мире, подобно фотопластинке, и бросовый
камешек под ногами хранит в себе сведения о прошлом Земли, в нем запись о
магматическом пекле и горных ветрах, вспышках сверхновых звезд и мхе,
которым он некогда был покрыт. В нем же вся физикохимия, по законам которой
он возникал, существовал, менялся. Такова скрытая душа всех вещей.
Неузнанная, она присутствует и в нас, причем мы единственные, кто способен
внести в эту запечатленную вселенную факел и прочесть при его свете тайные
страницы. Так перед разумом открывается двоящийся путь познания - вовне и в
себя, в мир и в его самоотражение. По виду оба направления противоположны, а
на деле едины, как ветви и корни дерева, одни из которых тянутся к свету, а
другие уходят во мрак. Познавая, мы узнаем, и наоборот. В этом, по теории
Иванова - Бодчены, секрет интуиции, тех "внезапных и опасных", как их назвал
де Бройль, скачков ума, которые без видимого участия логики вдруг приводят к
открытиям. Дотоле разрозненные факты так внезапно, естественно и
самоочевидно укладываются в рисунок истины, будто в подсознании для них уже
существовала канва, матрица. Она и была, поскольку мы в мире, но и он в нас.
Логика и прозрение неразделимы, как шаг правой и левой ноги, только для
самого разума одна сторона этого движения зрима, точно ее высвечивает
солнце, а другая погружена в неразличимую тень.
Теория познания-узнавания прояснила, каким образом древние мыслители
без точного инструмента и опыта смогли представить атомную структуру
вещества, как они вывели происхождение человека от рыб, догадались о
сложности вакуума и о многом другом, что подтвердилось лишь спустя
тысячелетия. Однако Иванов с Бодченом, как и их последователи, спасовали
перед такой загадкой. Жизнь развивалась в пространстве и во времени,
свойства того и другого вроде бы одинаково должны были запечатлеться в ней,
следовательно, познающий мозг вроде бы одинаково способен проникнуть в
глубины того и другого. Но если мысль очень рано прозрела тонкие, скрытые,
неочевидные свойства и особенности пространства, то в познании времени она
словно наткнулась на глухую преграду. Время абсолютно, всюду одинаково и
всюду едино: так думали до двадцатого века. Почему здесь все так
затормозилось? Ни малейшего узнавания, ни одного самого крохотного
прозрения! Неужто мозг, это изумительное зеркало глубинных черт природы,
здесь не запечатлел ничего?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг