- Как антисемитизм есть социализм дураков...
- А вы знакомы и?..
- Ведь мы же совершенствуемся!.. так и рационализм есть ум глупцов.
Только безнадежный глупец останавливается на рацио, а умный идет дальше. Да
и для отпетого глупца его рацио лишь праздничное платье, этот всеобщий
пиджак, который он надевает для людей, а живет он, спит, работает, любит и
умирает, воя от ужаса, без всякого рацио. Вы боитесь смерти, м-р Вандергуд?
Мне не хотелось отвечать, и Я промолчал.
- Напрасно стесняетесь, м-р Вандергуд: ее и следует бояться. А пока
есть смерть...
Вдруг лицо бритой обезьяны стало плаксивым и в глазах выразились ужас и
злоба: точно кто-нибудь схватил ее за шиворот и сразу бросил назад, в глушь,
тьму и ужас первобытного леса. Он боялся смерти, и страх его был темен, зол
и безграничен. И Мне не надо было слов и доказательств: достаточно было
только взглянуть на это искаженное, помутневшее, потерянное лицо человека,
чтобы низко и всеподданнейше поклониться Великому Иррациональному. Но какова
сила ихней стадности: мой Вандергуд также побледнел и скорчился... ах,
мошенник! Теперь он просил защиты и помощи у Меня!
- Не хотите ли вина, ваше преосвященство?
Но преосвященство уже опомнилось. Оно скривило тонкие губы в улыбку и
отрицательно помотало головой - по виду тяжеловатой таки. И вдруг воспрянуло
с неожиданной силой:
- И пока есть смерть, Церковь незыблема! Качайте ее все,
подкапывайтесь, валите, взрывайте - вам ее не повалить. А если бы это и
случилось, то первыми под развалинами погибнете вы. Кто тогда защитит вас от
смерти? Кто тогда даст вам сладкую веру в бессмертие, в вечную жизнь, в
вечное блаженство?.. Поверьте, м-р Вандергуд, мир вовсе, вовсе не хочет
вашего рацио, это недоразумение!
- А чего же он хочет, ваше преосвященство?
- Чего он хочет? Mundus vult decipi... Вы знаете нашу латынь? Мир хочет
быть обманут!
И старая обезьяна снова развеселилась, замигала, закривлялась, ударила
себя по коленям и захлебнулась в стонущем смехе. Я тоже засмеялся: так
потешен был этот старый шулер, раскладывающий пасьянс краплеными картами.
- И именно вы, - сказал Я, смеясь, - и хотите обмануть его?
Кардинал X. стал снова серьезен и печально сказал:
- Святой престол нуждается в деньгах, м-р Вандергуд. Мир если и не стал
рационалистом, то сделался недоверчивее, и с ним трудненько-таки ладить. -
Он искренне вздохнул и продолжал: - Вы не социалист, м-р Вандергуд?.. Ах, не
стесняйтесь, мы все теперь социалисты, мы теперь на стороне голодных. Пусть
кушают побольше: чем они будут сытее, тем смерть, понимаете?..
Он широко, насколько мог, развел руки, изображая вершу, в которую бежит
рыба, и оскалился:
- Ведь мы рыбари, м-р Вандергуд, скромные рыбари!.. А скажите:
стремление к свободе вы почитаете пороком или добродетелью?
- Весь цивилизованный мир считает стремление к свободе добродетелью, -
возмущенно отозвался Я.
- Я и не ожидал иного ответа от гражданина Соединенных Штатов. А вы
лично не думаете ли, что тот, кто принесет человеку безграничную свободу,
тот принесет ему и смерть! Ведь только смерть развязывает все земные узы, и
не кажутся ли вам эти слова - свобода и смерть - простыми синонимами?
В этот раз старой обезьяне удалось довольно-таки ловко кольнуть меня
под седьмое ребро. Я вспомнил Моего Вандергуда, справился с Моим счетчиком и
уклончиво ответил:
- Я говорю о политической свободе.
- О политической? О, это пожалуйста! Это сколько угодно! Конечно...
если они сами захотят ее. Захотят, вы уверены? О, тогда пожалуйста, сколько
угодно! Это вздор и клевета, что Св. Престол всегда за реакцию, и как там...
Я имел честь присутствовать на балконе Ватикана, когда Его Святейшество
благословил первый французский аэроплан, показавшийся над Римом, а следующий
папа - я убежден - с охотою благословит баррикады. Времена Галилеев прошли,
м-р Вандергуд, и мы все теперь хорошо знаем, что Земля вращается!
Он повертел пальцами, изображая, как вращается Земля, и дружески
подмигнул, давая и Мне долю в своей шулерской игре, Я с достоинством сказал:
- Позвольте Мне подумать о вашем предложении, ваше преосвященство.
Кардинал X. быстро вскочил с кресла и нежно, двумя аристократическими
пальцами, коснулся Моего плеча:
- О, я не тороплю вас, добрейший м-р Вандергуд, это вы меня торопили. Я
даже уверен, что вначале вы откажете мне, но когда вы маленьким опытом
убедитесь, что нужно для счастья человека... Ведь я и сам его люблю, м-р
Вандергуд, правда, не так страстно и...
И с теми же кривляниями он удалился, торжественно волоча свою сутану и
раздавая благословения. Но в Мое окно Я еще раз увидел его у подъезда, пока
подавалась замедлившая карета: он что-то говорил вполоборота одному из своих
аббатов, в его почтительно склоненную черную тарелку, и лицо его уже не
напоминало старой обезьяны: скорее это было мордой бритого, голодного и
утомленного льва. Этот талантливый малый не нуждался в уборной для грима! А
позади него стоял высокий, весь в черном лакей, похожий на молодого
английского баронета, и всякий раз, когда взор его преосвященства случайно
скользил по его лицу и фигуре, он слегка приподнимал свой черный матовый
цилиндр.
По отъезде его преосвященства Меня окружили радостной толпой Мои
друзья, которыми Я, во избежание одиночества и скуки, набил задние комнаты
Моего дворца. Топпи был горд и спокойно счастлив; он так насытился
благословениями, что казался даже пополневшим. Художники, декораторы,
реставраторы и как их там еще? - были польщены визитом кардинала и с
чувством говорили о необыкновенной выразительности его лица, о
величественности его манер: о, это гранде синьор! Сам папа... Но когда Я с
наивностью краснокожего заметил, что Мне он напоминает старую бритую
обезьяну, эти хитрые канальи разразились веселым смехом и кто-то быстро
набросал превосходный портрет кардинала X... в клетке. Я не моралист, чтобы
судить людей за их маленькие грешки: им и так порядочно достанется на
Страшном суде! И Мне искренне понравилась талантливость насмешливых бестий.
Кажется, все они не особенно верят в Мою необыкновенную любовь к людям, и
если покопаться в их рисунках, то можно, без сомнения, найти недурного
Осла-Вандергуда, и это Мне нравится. С Моими маленькими и приятными
грешниками Я слегка отдыхаю от большого и неприятного праведника... у
которого руки в крови.
Потом Топпи спросил Меня:
- А сколько он просит?
- Все.
Топпи решительно сказал:
- Всего не давайте. Он обещал сделать меня пономарем, но все-таки много
не давайте. Деньги надо беречь.
С Топпи каждый день случаются неприятные истории: его наделяют
фальшивыми лирами. Когда это произошло с ним в первый раз, он имел вид
крайнего смущения и покорно выслушал Мой строгий выговор:
- Ты Меня положительно удивляешь, Топпи, - строго сказал Я. - Такому
старому Черту неприлично получать фальшивые бумажки от людей и оставаться в
дураках. Стыдись, Топпи! И Я боюсь, что ты под конец просто пустишь Меня с
сумой.
Теперь Топпи, по-прежнему путаясь среди настоящего и поддельного,
старается беречь то и другое: в денежных делах он щепетилен, и кардинал
напрасно пытался подкупить его. Но Топпи пономарь!..
А бритой обезьяне очень хочется трех миллиардов; видно, у Св. Престола
живот подвело не на шутку. Я долго всматривался в талантливую карикатуру, и
она все меньше нравилась Мне; нет, это не то. Хорошо схвачено смешное, но
нет того огонька злобы, который непрерывно пробегает под серым пеплом ужаса.
Схвачено звериное и человеческое, но оно не слито в ту необыкновенную маску,
которая теперь, на расстоянии, когда Я не вижу самого кардинала X. и не
слышу его трудного хохота, начинает крайне неприятно волновать Меня. Или
необыкновенное невыразимо и карандашом?
В сущности, он довольно дешевый мошенник, немного больше простого
карманника, и ничего нового не сказал Мне; он не только человекоподобен, но
и умоподобен, и оттого так яростен его презрительный смех над истинным
рацио. Но он показал Мне себя, и... не обижайся на Мою американскую
невежливость, читатель, где-то за его широкими плечами, вогнувшимися от
страха, мелькнул и твой дорогой образ. Нечто вроде сна, понимаешь: как будто
кто-то душил тебя и ты придушенным голосом кричал в небо: караул, стража!
Ах, ты не знаешь третьего, что не есть ни жизнь, ни смерть, и Я понимаю, кто
душил тебя своими костлявыми пальцами!
А Я разве знаю?
О, посмейся над насмешником, товарищ, кажется, наступает твоя очередь
веселиться. А Я разве знаю? Из великих глубин Я пришел к тебе, веселый и
ясный, одаренный знанием моего Бессмертия... и вот Я уже колеблюсь, и вот Я
уже ощущаю трепет перед этой бритой обезьяньей рожей, которая смеет так
нагло-величаво выражать свой низкий страх. Ах, Я даже не продал моего
Бессмертия: Я просто приспал его, как глупая мать до смерти присыпает своего
грудного младенца, - оно просто вылиняло под твоим солнцем и дождями, - и
оно стало прозрачной материей без рисунка, неспособной прикрыть наготы
приличного джентльмена! Гнилое вандергудовское болото, в котором Я сижу до
самых глаз, обволакивает Меня тиной, дурманит Мое сознание своими ядовитыми
парами, душит нестерпимой вонью разложения. Когда ты начинаешь разлагаться,
товарищ: на второй, на третий день или смотря по климату? А Я уже
разлагаюсь, и Меня тошнит от запаха Моих внутренностей. Или ты только
принюхался от времени и привычки и работу червей принимаешь просто - за
подъем мыслей и вдохновения?
Боже мой, но Я забыл, что у Меня могут быть и прекрасные читательницы!
Усердно прошу прощения, уважаемые леди, за это неуместное рассуждение о
запахах. Я неприятный собеседник, миледи, и Я еще более скверный парфюмер...
нет, еще хуже: Я отвратительная помесь Сатаны с американским медведем, и Я
совсем не умею ценить вашей благосклонности...
Нет! Я еще Сатана! Я еще знаю, что Я бессмертен, и, когда повелит воля
Моя, сам притяну к своему горлу костлявые пальцы. Но если Я забуду?
Тогда я раздам Мое имение нищим и с тобою, товарищ, поползу на
поклонение к старой бритой обезьяне, прильну Моим американским лицом к ее
туфле, от которой исходит благодать. Я буду плакать, Я буду вопить от ужаса:
спаси Меня от Смерти! А старая обезьяна, тщательно удалив с лица все волосы,
облекшись, сверкая, сияя, озаряя - и сама трясясь от злого ужаса, будет
торопливо обманывать мир, который так хочет быть обманутым.
Но это шутки. Я хочу быть серьезен. Мне нравится кардинал X., и Я
позволю ему слегка позолотиться около Моих миллиардов. И Я устал. Надо
спать. Меня уже поджидают Моя постель и Вандергуд. Я закрою свет и в темноте
еще минуту буду слушать, как утомленно стучит Мой счетчик, а потом придет
гениальный, но пьяный пианист и начнет барабанить по черным клавишам Моего
мозга. Он все помнит и все забыл, этот гениальный пьяница, и вдохновенные
пассажи мешает с икотой.
Это - сон.
II
22 февраля,
Рим, вилла Орсини
Магнуса не оказалось дома, и Меня приняла Мария. Великое спокойствие
снизошло на Меня, великим спокойствием дышу Я сейчас. Как шхуна с опущенными
парусами, Я дремлю в полуденном зное заснувшего океана. Ни шороха, ни
всплеска. Я боюсь шевельнуться и шире открыть солнечно-слепые глаза, Я
боюсь, неосторожно вздохнув, поднять легкую рябь на безграничной глади. И Я
тихо кладу перо.
23 февраля, вилла Орсини
Фомы Магнуса не оказалось дома, и Меня, поразив неожиданностью, приняла
Мария.
Право, это неинтересно, как Я кланялся и что Я там бормотал в первые
минуты. Скажу, пожалуй, что Я бормотал несколько невнятнее, чем мог бы, и
что Мне ужасно хотелось смеяться. Я долго не поднимал глаз на Марию, пока не
переодел свои мысли в чистое белье и не высморкал всех своих шаловливых
детишек - как видишь, соображение не совсем покинуло Меня!
Но Я напрасно готовил этот плац-парад и тревожил вахмистра: того
испытания не последовало. Взор Марии был прост и ясен, и не было в нем ни
пронизывающей силы смертельного света, ни божественного допроса, ни
убивающего всепрощения. Он был спокоен и ясен, как небо над Кампаньей, и - Я
не знаю, как это случилось,- тою же ясностью озарилась и вся Моя
преисподняя. Как смутные тени ночного смотра, всколыхнулись и уплыли Мои
прекрасно построенные солдаты, и стало во Мне светло, пустынно и тихо, стало
во Мне радостно радостью пустыни, где доселе не был человек. Милый, прости,
что Я становлюсь поэтом, и поблагодари за нежное обращение: милый - это дар
Марии, который она шлет через Меня!
Она встретила Меня в саду, и Мы сели у ограды, откуда так хорошо видна
Кампанья. Когда смотришь на Кампанью, тогда можно и не болтать пустяков, не
правда ли? Нет, это она смотрела на Кампанью, а Я смотрел в Ее глаза, где Я
видел и Кампанью, и небо, и еще другое небо - вплоть до седьмого, где ты
кончаешь счет всем твоим небесам, человече. Мы молчали - или говорили, если
ты хочешь считать разговором такие вопросы и ответы:
- Это горы синеют?
- Да, это синеют Альбанские горы. Там - Тиволи.
Потом она разыскивала маленькие, как крупинки, белые домики и
показывала их Мне, и Я смотрел, и Мне казалось, что и там чувствуют
внезапное спокойствие и радость от взора Марии. Подозрительное сходство
Марии с Мадонной уже не тревожило Меня: как Я могу тревожиться, что ты
похожа на тебя! И наступила минута, когда великое спокойствие снизошло на
Меня. У Меня нет слов и сравнений, чтобы Я понятно рассказал тебе об этом
великом и светлом покое... Мне все лезет в голову эта проклятая шхуна с
опущенными парусами, на которой Я никогда не плавал, так как боюсь морской
болезни! Не потому ли, что и в этот ночной час моего одиночества мой путь
озаряет Звезда Морей! Ну да, Я был шхуной, если хочешь, а если не хочешь, то
я был всем. Кроме того, Я был ничем. Видишь, какая это получается чепуха,
когда Вандергуд ищет сравнений и слов?
Я так был спокоен, что вскоре перестал даже смотреть в глаза Марии: Я
просто верил им, - это глубже, чем смотреть. Когда нужно будет, Я их найду,
а пока буду шхуной с опущенными парусами, буду всем, буду ничем. Один раз
только легонький ветерок колыхнул Мои паруса, да и то ненадолго: когда Мария
указала на Тибуртинскую дорогу, белой ниткой рассекавшую зеленые холмы, и
спросила: ездил ли Я по этой дороге?
- Да, неоднократно, синьорина.
- Я часто смотрю на эту дорогу и думаю, что по ней приятно мчаться в
автомобиле. У вас быстрый автомобиль, синьор?
- О да, синьорина, очень быстрый! Но для тех, - продолжал Я с нежным
укором, - для тех, кто сам есть пространство и бесконечность, всякое
движение излишне.
Мария - и автомобиль! Крылатый ангел, садящийся в метрополитен для
быстроты! Ласточка, седлающая черепаху! Стрела на горбатой спине носильщика
тяжестей! Ах, все сравнения лгут: зачем ласточка и стрела, зачем самое
быстрое движение для Марии, в которой заключены все пространства! Но это Я
сейчас придумал про метро и черепаху, а тогда спокойствие Мое было так
велико и блаженно, что не вмещало и не знало иных образов, кроме образа
вечности и немеркнущего света.
Великое спокойствие снизошло на Меня в тот день, и ничто не могло
возмутить его бесконечной глади. Вероятно, мы были очень недолго с Марией,
когда вернулся Фома Магнус и приветствовал Меня - и летающая рыба, на
мгновение мелькнувшая над океаном, не больше возмутит его синюю гладь,
нежели сделал это Магнус. Я принял его в глубь себя, - Я спокойно проглотил
его и ощутил так же мало тяжести в желудке, как кит, проглотивший селедку.
Но мне было приятно, что Магнус приветлив и весел, что он так крепко жмет
Мою руку и смотрит ясными и добрыми глазами. Даже лицо его показалось Мне
менее бледным и утомленным, чем обычно.
Меня оставили завтракать... скажу заранее, чтобы ты не очень
волновался, что я пробыл у них до поздней ночи. Когда Мария удалилась, Я
рассказал Магнусу про посещение кардиналаX. Веселое лицо Магнуса слегка
потемнело, и в глазах блеснул прежний враждебный огонек.
- Кардинал X.? Он был у вас?
Я подробно передал нашу беседу с "бритой обезьяной" и скромно заметил,
что он кажется Мне мошенником не из крупных. Магнус заметно поморщился и
строго сказал:
- Вы напрасно смеетесь, м-р Вандергуд. Я давно знаю кардинала X. и...
слежу за ним. Это злой, жестокий и опасный деспот. Несмотря на свою смешную
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг