Воодушевление игры покинуло Меня. Нехотя, как нехотя слушал Магнус, Я
рассказал ему о проповеди и этих серьезно верующих, которые глотают
кощунство, как мармелад.
- А разве вы ожидали чего-нибудь другого, м-р Вандергуд?
- Я ожидал, что меня побьют палками за наглость. Когда Я кощунственно
пародировал эти красивые слова Евангелия...
- Да, это красивые слова, - согласился Магнус. - Но разве вы до сих пор
не знали, что всякое богослужение и всякая ихняя вера кощунство? Если
простая облатка у них называется телом Христовым, а какой-нибудь Сикст или
Пий спокойно и с доброго согласия всех католиков зовет себя Наместником
Христа, то отчего же и вам, американцу из Иллинойса, не быть его... хотя бы
губернатором? Это не кощунство, м-р Вандергуд, это просто аллегории,
необходимые для грубых голов, и вы напрасно расточаете ваш гнев. Но когда же
вы приступите к делу?
С хорошо сделанной грустью Я развел руками:
- Я хочу делать, но Я не знаю, что делать. Вероятно, не приступлю до
тех пор, пока вы, Магнус, не решитесь оказать мне помощь.
Он хмуро взглянул на свои большие, неподвижные, белые руки, потом на
Меня:
- Вы слишком доверчивы, м-р Вандергуд, это большой недостаток... при
трех миллиардах. Нет, я для вас не гожусь. У нас разные дороги.
- Но, дорогой Магнус!..
Мне показалось, что он ударит Меня за это нежнейшее "дорогой", которое
Я пропел наилучшим фальцетом. Но раз дело доходит до бокса, то отчего не
говорить дальше? Со всею сладостью, какая скопилась у Меня в Риме, Я
посмотрел на хмурую физиономию Моего друга и еще более нежным фальцетом
пропел:
- А какой вы национальности, дорогой... синьор Магнус? Мне почему-то
кажется, что вы не итальянец.
Он равнодушно ответил:
- Да, я не итальянец.
- Но ваше отечество...
- Мое отечество?.. omne solum liberum libero patria. - Вы, вероятно, не
знаете латыни? Это значит, м-р Вандергуд: всякая свобода - отечество для
свободного человека. Не хотите ли позавтракать со мною?
Приглашение было сделано таким ледяным тоном и отсутствие Марии было
так густо подчеркнуто, что Я был вынужден вежливо отказаться. Черт его
возьми, этого человечка!
Мне было вовсе не весело в то утро. Мне искренне хотелось дружески
поплакать в его жилет, а он на корню сушил все Мои благородные порывы.
Вздохнув и сделав лицо содержательным, как уголовный роман, Я перешел на
другую роль, приготовленную, собственно, для Марии, - понизив голос, Я
сказал:
- Хочу быть откровенным с вами, синьор Магнус. В Моем... прошлом есть
темные страницы, которые я хотел бы искупить. Я...
Он быстро перебил Меня:
- Во всяком прошлом есть темные страницы, м-р Вандергуд, и я сам не
настолько безупречен, чтобы принять исповедь такого достойного джентльмена.
Я плохой духовник, - добавил он с самой неприятной усмешкой, - я не прощаю
кающихся, а при этом условии где же сладость исповеди? Лучше расскажите мне
что-нибудь еще о... вашем племяннике. Он молод?
Мы поговорили о племяннике, и Магнус вежливо улыбался. Потом мы
помолчали. Потом Магнус спросил, был ли Я в Ватиканской галерее, - и Я
откланялся, передав мой привет синьорине Марии. Признаться, Я имел довольно
жалкий вид и почувствовал живейшую благодарность к Магнусу, когда он сказал
на прощанье:
- Не сердитесь на меня, м-р Вандергуд. Я несколько нездоров сегодня
и... немного озабочен своими делами. Просто некоторый припадок мизантропии.
В другой раз надеюсь быть более приятным собеседником, а за сегодняшнее утро
извините. Я передам ваш привет Марии.
Если этот чернобородый молодец играл, то надо признаться, Я нашел
достойного партнера! Дюжина негритянских ребят не могла бы слизать с Моего
лица той патоки, которую вызвало на нем одно только скупое обещание
Магнуса - передать мой привет Марии. До самого отеля Я идиотски улыбался
кожаной спине моего шофера и осчастливил Топпи поцелуем в темя; каналья все
еще пахнет мехом, как молодой чертенок!
- Вижу, что вы съездили недаром, - многозначительно сказал Топпи. - Как
поживает та... дочь Магнуса, вы понимаете?
- Прекрасно, Топпи, прекрасно. Она нашла, что я напоминаю красотой и
мудростью царя Соломона!
Топпи благосклонно ухмыльнулся на мою неудачную остроту, а с Меня сразу
сползла вся патока, и сахар заменился уксусом и желчью. Я заперся у себя и
на долгое время предался холодному гневу на Сатану, который влюбляется в
женщину.
Когда ты влюбляешься в женщину, Мой земной товарищ, и тебя начинает
трясти лихорадка любви, ты считаешь себя оригинальным? А Я нет. Я вижу все
легионы пар, начиная с Адама и Евы, Я вижу их поцелуи и ласки, слышу их
слова, проклятые проклятием однообразия, и Мне становится ненавистным Мой
рот, смеющий шептать чужие шепоты, Мои глаза, повторяющие чужие взоры, Мое
сердце, покорно поддающееся дешевому заводному ключу. Я вижу всех
спарившихся животных в их мычании и ласках, проклятых проклятием
однообразия, и Мне становится омерзительной эта податливая масса Моих
костей, мяса и нервов, это проклятое тесто для всех. Берегись,
Вочеловечившийся, на Тебя надвигается обман!
Не хочешь ли взять себе Марию, земной товарищ? Возьми ее. Она твоя, а
не Моя. Ах, если бы Мария была Моей рабыней, Я надел бы ей веревку на шею и,
нагую, вывел бы на базар: кто покупает? Кто даст Мне больше за неземную
красоту? Ах, не обижайте бедного слепого торговца: шире раскрывайте
кошельки, громче звените золотом, щедрые господа!..
Что, она не хочет идти? Не бойся, господин, она пойдет и будет любить
тебя... это просто девичий стыд, господин!
Вот Я подстегну ее этим концом веревки - хочешь, Я доведу ее до твоей
опочивальни, до самого твоего ложа, добрый господин? Возьми ее с веревкой,
веревку Я отдаю даром, но избавь Меня от небесной красоты! У нее лицо
пресветлой Мадонны, она дочь почтеннейшего Фомы Магнуса, и они оба украли:
один свое имя и белые руки, другая - свой пречистый лик! Ах!..
Но, кажется, Я начинаю играть уже с тобой, Мой дорогой читатель? Это
ошибка: Я просто взял не ту тетрадку. Нет, это не ошибка, это хуже. Я играю
оттого, что мое оди-, ночество очень велико, очень глубоко, - боюсь, что оно
не имеет дна совсем! Я становлюсь на край пропасти и бросаю туда слова,
множество тяжелых слов, но они падают без звука. Я бросаю туда смех, угрозы
и рыдания. Я плюю в нее, Я свергаю в нее груды камней, глыбы утесов, Я
низвергаю в нее горы - а там все пусто и глухо. Нет, положительно, у этой
пропасти нет дна, товарищ, и мы напрасно трудимся с тобою и потеем!
...Но я вижу твою улыбку и твое хитрое подмаргиванье: ты понял, почему
Я так кисло заговорил об одиночестве... ах, эта любовь! И ты хочешь
спросить: есть ли у меня любовницы?
Есть. Две. Одна русская графиня, другая итальянская графиня. Они
различаются духами, но это такая несущественная разница, что Я одинаково
люблю обеих.
Ты еще хочешь спросить, поеду ли Я к Фоме Магнусу?
Да, Я поеду к Фоме Магнусу, Я очень люблю его. Это пустяки, что у него
вымышленное имя и что дочь его имеет дерзость походить на Мадонну. Я сам
недостаточно Вандергуд, для того чтобы быть особенно придирчивым к именам, -
и Я сам слишком вочеловечился, чтобы не простить другому попытки
обожествитъся.
Клянусь вечным спасением, одно вполне стоит другого!
21 февраля 1914 г.
Рим, вилла Орсини
Меня посетил кардинал X., ближайший друг и наперсник папы и, как
говорят, его наиболее вероятный преемник. Его сопровождали два аббата, и,
вообще, это очень важная особа, визит которой приносит Мне немалую честь.
Я встретил его преосвященство в приемной Моего нового дворца и успел
заметить, как нырял Топпи под руками священников и кардинала, срывая
благословения быстрее, чем ловелас поцелуи у красоток. Шесть благочестивых
рук едва успевали справиться с одним Чертом, которым овладело благочестие, и
уже на пороге в Мой кабинет он еще раз успел ткнуться в живот кардиналу.
Экстаз!
Кардинал X. говорит на всех европейских языках и, из уважения к
звездному флагу и миллиардам, наш разговор вел по-английски. Начался
разговор с того, что его преосвященство поздравил Меня с приобретением виллы
Орсини, во всех подробностях за двести лет рассказал Мне историю Моего
жилища. Это было неожиданно, очень длинно, местами не совсем понятно и
заставило Меня, как истинного американского осла, уныло хлопать ушами... но
зато Я хорошо рассмотрел Моего важного и слишком ученого посетителя.
Он еще совсем не стар, широк в плечах, приземист и, видимо, вообще
крепкого телосложения и здоровья. Лицо у него крупное и почти квадратное;
слегка оливковый цвет и густая синева на бритых местах, такие же смуглые, но
очень тонкие и красивые руки свидетельствуют о его испанской крови, - до
того, как посвятить себя Богу, кардинал X. был испанским грандом и герцогом.
Но черные глаза очень малы и слишком глубоко посажены под густые брови, но
расстояние между коротким носом и тонкими губами слишком велико... и Мне это
напоминает кого-то. Но кого? И что это за странная манера непременно
кого-нибудь напоминать? Какого-нибудь святого, конечно?
На мгновение кардинал задумался, и вдруг Я ясно вспомнил: да это просто
старая бритая обезьяна! Это ее торжественно-печальная бездонная
задумчивость, это ее злой огонек в узеньком зрачке! Но уже в следующее
мгновение кардинал смеялся, играл лицом и жестами, как неаполитанский
лаццароне, - он не рассказывал Мне историю дворца, он играл, он представлял
ее в лицах и драматических монологах! У него короткие, совсем не обезьяньи
ручки, и, когда он взмахивает ими, он похож скорее на пингвина, а голос его
напоминает говорящего попугая, - кто же ты, наконец?
Нет, обезьяна! Вот он снова засмеялся, и Я вижу, что он не умеет
смеяться. Словно только вчера он научился этому человеческому искусству,
очень любит смех, но каждый раз с трудом находит его в своей
неприспособленной гортани, давится звуками, кудахтает, почти стонет. Нельзя
не вторить этому странному смеху, он заразителен, но уже скоро начинает
ломить челюсти, зубы и мускулы деревенеют.
Это было замечательно, Я положительно увлекся созерцанием, когда
кардинал X. внезапно оборвал свою лекцию о вилле Орсини припадком стонущего
смеха и спокойно замолчал. Перебирал четки тонкими пальцами, спокойно молчал
и смотрел на Меня с выражением глубочайшей преданности и нежнейшей любви:
что-то вроде слез засветилось в его черных глазках - так Я ему нравился, так
он любил Меня! Сбитый с мыслей внезапной остановкой, когда поезд гнал под
уклон, Я тоже молчал и - что же делать! - также нежно смотрел на его
квадратное обезьянье лицо. Нежность переходила в любовь, любовь становилась
страстью, а мы все молчали... еще мгновение, и мы задушим друг друга в
объятьях!
- Вот вы и в Риме, м-р Вандергуд, - сладко пропела старая обезьяна, не
меняя своего любовного взора.
- Вот я и в Риме, - покорно согласился Я, продолжая смотреть с тою же
греховной страстью.
- А вы знаете, м-р Вандергуд, зачем я к вам приехал? - кроме, конечно,
удовольствия познакомиться и т. д.?
Я подумал и с тем же пылким взглядом ответил:
- За деньгами, ваше преосвященство?
Кардинал коротко взмахнул крылышками, засмеялся, похлопал себя по
коленке и снова застыл в любовном созерцании Моего носа. Это немое обожание,
на которое Я отвечал удвоенной страстью, начало приводить Меня в очень
странное состояние. Я нарочно рассказываю тебе так подробно, чтобы ты понял
Мое желание в эту минуту пойти колесом, запеть петухом, рассказать наилучший
арканзасский анекдот или попросту предложить его преосвященству снять сутану
и дружески поиграть в чехарду!
- Ваше преосвященство...
- Я очень люблю американцев, м-р Вандергуд.
- Ваше преосвященство! В Арканзасе рассказывают...
- Но вы хотите скорее к делу? Я понимаю ваше нетерпение - денежные дела
любят поспешность, не так ли?
- Смотря по тому, на каком стуле вы сидите, ваше преосвященство.
Квадратное лицо кардинала стало серьезным, и в глазах мелькнул любовный
укор:
- Не гневайтесь на мое увлечение, м-р Вандергуд. Я так люблю историю
нашего великого города, что не мог отказать себе в удовольствии... Разве то,
что вы видите теперь, есть Рим? Рима нет, м-р Вандергуд. Когда-то это было
вечным городом, а теперь это лишь большой город, и чем он больше, тем он
дальше от вечности. Где тот великий Дух, который осенял его?
Я не стану передавать тебе всей болтовни фиолетового попугая, его
нежно-каннибальских взглядов, кривляний и смеха. Вот что сказала Мне старая
бритая обезьяна, когда наконец угомонилась:
- Ваше несчастье в том, м-р Вандергуд, что вы слишком любите людей...
- Возлюби ближнего...
- Ну и пусть ближние любят друг друга, учите их этому, внушайте,
приказывайте, но зачем это вам? Когда слишком любят, то не замечают
недостатков любимого предмета, и еще хуже: их охотно возводят в достоинства.
Как же вы будете исправлять людей, делать их счастливыми, не зная их
недостатков, пороки принимая за добродетели? Когда любят, то и жалеют, а
жалость убивает силу. Видите, я вполне откровенен с вами, м-р Вандергуд, и
еще раз скажу: любовь - это бессилие. Любовь вытащит у вас деньги из кармана
и потратит их... на румяна! Предоставьте тем, кто на низу, любить друг
друга, требуйте от них этого, но вы, вознесенный так высоко, одаренный таким
могуществом!..
- Но что же мне делать, ваше преосвященство? Я теряюсь. С детства, и
именно в церкви, мне твердили о необходимости любви, я поверил, и вот...
Кардинал задумался. Как и смех, задумчивость приходила к нему внезапно
и сразу делала его квадратное лицо немым, скорбно-унылым и немного
наивно-торжественным. Выпятив вперед и склеив свои тонкие губы, опершись
подбородком на ладонь, он неподвижно уставил на Меня свои острые запавшие
глаза, и в них была печаль. Он словно ждал окончания моей фразы и, не
дождавшись, вздохнул и замигал глазами.
- Детство, да... - пробормотал он, все так же печально моргая, - дети,
да. Но ведь теперь вы не дитя? Забудьте, вот и все. Чудесный дар забвения,
знаете?
Он слегка оскалил белые зубы и многозначительно почесал нос тонким
пальцем. И продолжал серьезно:
- Но это все равно, м-р Вандергуд, вы сами ничего сделать не можете...
да, да! Надо знать людей, чтобы сделать их счастливыми, - ведь это ваша
благородная задача? - а знает людей только Церковь. Она мать и
воспитательница я течение многих тысяч лет, и ее опыт единственный и, могу
сказать, непогрешимый. Насколько я знаком с вашей жизнью, вы опытный
скотовод, м-р Вандергуд? И, конечно, вы знаете, что такое опыт даже по
отношению к таким несложным существам, как...
- Как свиньи.
Он испуганно мигнул на Меня глазами - и вдруг залаял, закудахтал,
завыл: это он смеялся.
- Свиньи? Это очень хорошо, это великолепно, м-р Вандергуд, но не
забудьте, что в них иногда вселяются бесы!
Покончив с своим смехом, он продолжал:
- Уча, мы учимся сами. Я не скажу, чтобы все методы воспитания и
исправления, которые применяла Церковь, были одинаково удачны. Нет, мы часто
ошибались, но каждая наша ошибка вела к упорядочению наших приемов... Мы
совершенствуемся, м-р Вандергуд, мы совершенствуемся!
Я намекнул на быстрый рост рационализма, который в самом близком
будущем грозит гибелью "усовершенствованной" церкви, но кардинал X. снова
замахал короткими обрубками крыльев и положительно завыл от смеха:
- Рационализм! Да у вас несомненный талант юмориста, м-р Вандергуд!
Скажите, известный Марк Твен не ваш ли соотечественник?.. Да, да!
Рационализм! А вы припоминаете, от какого слова это происходит и что значит
ratio? An nescis, mi fili, quantilla sapientia regitur orbis? 2 Ax, дорогой
Вандергуд, говорить на этой земле о рацио еще более неуместно, нежели
упоминать о веревке в доме повешенного!
Я смотрел на эту старую обезьяну, как она веселилась, и мне самому
становилось весело. Я вглядывался в эту смесь мартышки, говорящего попугая,
пингвина, лисицы, волка,- и что еще там есть? - и Мне самому стало смешно: Я
люблю веселых самоубийц. Мы еще долго потешались над несчастным рацио, пока
его преосвященство не успокоился и не перешел в наставительный тон:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг