замрет мозг.
На какой мысли он замрет?
Никогда ясность моего сознания не достигала такой высоты и силы;
никогда не было так полно ощущение многогранного, стройно работающего "я".
Точно Бог: не видя - я видел, не слушая - я слышал, не думая - я сознавал.
Оставалось семь минут, когда Алексей лениво поднялся с дивана,
потянулся и вышел.
- Я сейчас,- сказал он, выходя.
Мне не хотелось смотреть на Татьяну Николаевну, и я отошел к окну,
раздвинул драпри и стал. И, не глядя, я почувствовал, как Татьяна Николаевна
торопливо прошла комнату и стала рядом со мною. Я слышал ее дыхание, знал,
что она смотрит не в окно, а на меня, и молчал.
- Как славно блестит снег,- сказала Татьяна Николаевна, но я не
отозвался. Дыхание ее стало чаще, потом прервалось.
- Антон Игнатьевич!- сказала она и остановилась.
Я молчал.
- Антон Игнатьевич!- повторила она так же нерешительно, и тут я
взглянул на нее.
Она быстро отшатнулась, чуть не упала, точно ее отбросило той страшной
силой, которая была в моем взгляде. Отшатнулась и бросилась к вошедшему
мужу.
- Алексей!- бормотала она.- Алексей... Он...
- Ну, что он?
Не улыбаясь, но голосом оттеняя шутку, я сказал:
- Она думает, что я хочу убить тебя этой штукой.
И совсем спокойно, не скрываясь, я взял пресс-папье, приподнял его в
руке и спокойно подошел к Алексею. Он не мигая смотрел на меня своими
бледными глазами и повторял:
- Она думает...
- Да, она думает.
Медленно, плавно я стал приподнимать свою руку, и Алексей так же
медленно стал приподнимать свою, все не спуская с меня глаз.
- Погоди!- строго сказал я.
Рука Алексея остановилась, и, все не спуская с меня глаз, он
недоверчиво улыбнулся, бледно, одними губами. Татьяна Николаевна что-то
страшно крикнула, но было поздно. Я ударил острым концом в висок, ближе к
темени, чем к глазу. И когда он упал, я нагнулся и еще два раза ударил его.
Следователь говорил мне, что я бил его много раз, потому что голова его вся
раздроблена. Но это неправда. Я ударил его всего-навсего три раза: раз,
когда он стоял, и два раза потом, на полу.
Правда, что удары были очень сильны, но их было всего три. Это я помню
наверное. Три удара.
Лист шестой
Не старайтесь разобрать зачеркнутое в конце четвертого листа и вообще
не придавайте излишнего значения моим помаркам, как мнимым признакам
расстроенного мышления. В том странном положении, в котором я очутился, я
должен быть страшно осторожен, чего я не скрываю и что вы прекрасно
понимаете.
Ночной мрак всегда сильно действует на утомленную нервную систему, и
потому так часто приходят ночью страшные мысли. А в ту ночь, первую за
убийством, мои нервы были, конечно, в особенном напряжении. Как я ни владел
собою, но убить человека не шутка. За чаем, уже приведя себя в порядок,
отмывши ногти и переменив платье, я позвал посидеть с собою Марию
Васильевну. Это моя экономка и отчасти жена. У нее, кажется, есть на стороне
любовник, но женщина она красивая, тихая и не жадная, и я легко помирился с
этим маленьким недостатком, который почти неизбежен в положении человека,
приобретающего любовь за деньги. И вот эта глупая женщина первая нанесла мне
удар.
- Поцелуй меня,- сказал я.
Она глупо улыбнулась и застыла на своем месте.
- Ну же!
Она вздрогнула, покраснела и, сделав испуганные глаза, моляще
протянулась ко мне через стол, говоря:
- Антон Игнатьевич, душечка, сходите к доктору!
- Чего еще?- рассердился я.
- Ой, не кричите, боюсь! Ой, боюсь вас, душечка, ангельчик!
А она ведь ничего не знала ни о моих припадках, ни об убийстве, и я
всегда был с нею ласков и ровен. "Значит, было во мне что-то такое, чего нет
у других людей и что пугает",- мелькнула у меня мысль и тотчас исчезла,
оставив странное ощущение холода в ногах и спине. Я понял, что Мария
Васильевна узнала что-нибудь на стороне, от прислуги, или наткнулась на
сброшенное мною испорченное платье, и этим совершенно естественно объяснялся
ее страх.
- Ступайте,- приказал я.
Потом я лежал на диване в своей библиотеке. Читать не хотелось, во всем
теле чувствовалась усталость, и состояние в общем было такое, как у актера
после блестяще сыгранной роли. Мне приятно было смотреть на книги и приятно
было думать, что когда-нибудь потом я буду их читать. Нравилась мне вся моя
квартира, и диван, и Марья Васильевна. Мелькали в голове отрывки фраз из
моей роли, мысленно воспроизводились движения, которые я делал, и изредка
лениво проползали критические мысли: а вот тут лучше можно было сказать или
сделать. Но своим импровизированным "погоди!" я был очень доволен.
Действительно, это редкий и для тех, кто не испытал сам, невероятный
образчик силы внушения.
- "Погоди!" - повторял я, закрыв глаза, и улыбался.
И веки мои стали тяжелеть, и мне захотелось спать, когда лениво,
просто, как все другие, в мою голову вошла новая мысль, обладающая всеми
свойствами моей мысли: ясностью, точностью и простотой. Лениво вошла и
остановилась. Вот она дословно и в третьем, как было почему-то лице:
"А весьма возможно, что доктор Керженцев действительно сумасшедший. Он
думал, что он притворяется, а он действительно сумасшедший. И сейчас
сумасшедший".
Три, четыре раза повторялась эта мысль, а я все еще улыбался, не
понимая:
"Он думал, что он притворяется, а он действительно сумасшедший. И
сейчас сумасшедший".
Но когда я понял... Сперва я подумал, что эту фразу сказала Мария
Васильевна, потому что как будто был голос, и голос этот как будто был ее.
Потом я подумал на Алексея. Да, на Алексея, на убитого. Потом я понял, что
это подумал я,- и это был ужас. Взяв себя за волосы, уже стоя почему-то на
середине комнаты, я сказал:
- Так. Все кончено. Случилось то, чего я опасался.
Я слишком близко подошел к границе, и теперь мне остается впереди
только одно - сумасшествие.
Когда приехали арестовать меня, я оказался, по их словам, в ужасном
виде - взлохмаченный, в разорванном платье, бледный и страшный. Но, господи!
Разве пережить такую ночь и все-таки не сойти с ума не значит обладать
несокрушимым мозгом? А ведь я только платье разорвал и разбил зеркало.
Кстати: позвольте дать вам один совет. Если когда-нибудь одному из вас
придется пережить то, что пережил я в эту ночь, завесьте зеркала в той
комнате, где вы будете метаться. Завесьте так же, как вы завешиваете их
тогда, когда в доме стоит покойник. Завесьте!
Мне страшно об этом писать. Я боюсь того, что мне нужно вспомнить и
сказать. Но дальше откладывать нельзя, и, быть может, полусловами я только
увеличиваю ужас.
Этот вечер.
Вообразите себе пьяную змею, да, да, именно пьяную змею: она сохранила
свою злость; ловкость и быстрота ее еще усилились, а зубы все так же остры и
ядовиты. И она пьяна, и она в запертой комнате, где много дрожащих от ужаса
людей. И, холодно-свирепая, она скользит между ними, обвивает ноги, жалит в
самое лицо, в губы, и вьется клубком, и впивается в собственное тело. И
кажется, будто не одна, а тысячи змей вьются, и жалят, и пожирают сами себя.
Такова была моя мысль, та самая, в которую я верил и в остроте и ядовитости
зубов которой я видел спасение свое и защиту.
Единая мысль разбилась на тысячу мыслей, и каждая из них была сильна, и
все они были враждебны. Они кружились в диком танце, а музыкою им был
чудовищный голос, гулкий, как труба, и несся он откуда-то из неведомой мне
глубины. Это была бежавшая мысль, самая страшная из змей, ибо она пряталась
во мраке. Из головы, где я крепко держал ее, она ушла в тайники тела, в
черную и неизведанную его глубину. И оттуда она кричала, как посторонний,
как бежавший раб, наглый и дерзкий в сознании своей безопасности.
"Ты думал, что ты притворяешься, а ты был сумасшедшим. Ты маленький, ты
злой, ты глупый, ты доктор Керженцев. Какой-то доктор Керженцев, сумасшедший
доктор Керженцев!.."
Так она кричала, и я не знал, откуда исходит ее чудовищный голос. Я
даже не знаю, кто это был; я называю это мыслью, но, может быть, это была не
мысль. Мысли - те, как голуби над пожаром, кружились в голове, а она кричала
откуда-то снизу, сверху, с боков, где я не мог ни увидеть ее, ни поймать.
И самое страшное, что я испытал,- это было сознание, что я не знаю себя
и никогда не знал. Пока мое "я" находилось в моей ярко освещенной голове,
где все движется и живет в закономерном порядке, я понимал и знал себя,
размышлял о своем характере и планах, и был, как думал, господином. Теперь
же я увидел, что я не господин, а раб, жалкий и бессильный. Представьте, что
вы жили в доме, где много комнат, занимали одну только комнату и думали, что
владеете всем домом. И вдруг вы узнали, что там, в других комнатах, живут.
Да, живут. Живут какие-то загадочные существа, быть может люди, быть может
что-нибудь другое, и дом принадлежит им. Вы хотите узнать, кто они, но дверь
заперта, и не слышно за нею ни звука, ни голоса. И в то же время вы знаете,
что именно там, за этой молчаливой дверью, решается ваша судьба.
Я подошел к зеркалу... Завесьте зеркала. Завесьте!
Потом я ничего не помню до тех пор, пока пришла судебная власть и
полиция. Я спросил, который час, и мне сказали: девять. И я долго не мог
понять, что со времени моего возвращения домой прошло только два часа, а с
момента убийства Алексея - около трех.
Простите, гг. эксперты, что такой важный для экспертизы момент, как это
ужасное состояние после убийства, я описал в таких общих и неопределенных
выражениях. Но это все, что я помню и что могу передать человеческим языком.
Например, не могу я передать человеческим языком того ужаса, который я все
время тогда испытывал. Кроме того, я не могу сказать с положительною
уверенностью, что все так слабо мною намеченное было в действительности.
Быть может, этого не было, а было что-нибудь другое. Одно только я твердо
помню - это мысль, или голос, или еще что-то:
"Доктор Керженцев думал, что он притворяется сумасшедшим, а он
действительно сумасшедший".
Сейчас я пробовал свой пульс: 180! Это сейчас, только при одном
воспоминании!
Лист седьмой
Прошлый раз я написал много ненужного и жалкого вздора, и, к сожалению,
вы теперь уже получили и прочли его. Боюсь, что он даст вам ложное
представление о моей личности, а также о действительном состоянии моих
умственных способностей. Впрочем, я верю в ваши знания и в ваш ясный ум, гг.
эксперты.
Вы понимаете, что только серьезные причины могли заставить меня,
доктора Керженцева, открыть всю истину об убийстве Савелова. И вы легко
поймете и оцените их, когда я скажу, что я не знаю и сейчас, притворялся ли
я сумасшедшим, чтобы безнаказанно убить, или убил потому, что был
сумасшедшим; и навсегда, вероятно, лишен возможности узнать это. Кошмар того
вечера исчез, но он оставил огненный след. Нет вздорных страхов, но есть
ужас человека, который потерял все, есть холодное сознание падения, гибели,
обмана и неразрешимости.
Вы, ученые, будете спорить обо мне. Одни из вас скажут, что я
сумасшедший, другие будут доказывать, что я здоровый, и допустят только
некоторые ограничения в пользу дегенерации. Но, со всею вашею ученостью, вы
не докажете так ясно ни того, что я сумасшедший, ни того, что я здоровый,
как докажу это я. Моя мысль вернулась ко мне, и, как вы убедитесь, ей нельзя
отказать ни в силе, ни в остроте. Превосходная, энергичная мысль - ведь и
врагам следует отдавать должное!
Я - сумасшедший. Не угодно ли выслушать: почему?
Первою осуждает меня наследственность, та самая наследственность,
которой я так обрадовался, обдумывая свой план. Припадки, которые были у
меня в детстве... Виноват, господа. Я хотел утаить от вас эту подробность о
припадках и писал, что с детства я был здоровяком. Это не значит, что в
факте существования каких-то вздорных, скоро кончившихся припадков я видел
какую-нибудь опасность для себя. Просто я не хотел загромождать рассказа
неважными подробностями. Теперь эта подробность понадобилась мне для строго
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг