пьяница, вор и трус".
Далее следовали некоторые подробности, которые, из уважения к памяти
отца, а также и к закону, я не считаю нужным передавать.
Здесь мне приходит на память один забытый мною факт, который, как я
вижу теперь, не будет лишен для вас, гг. эксперты, крупного интереса. Я
очень рад, что вспомнил его, очень, очень рад. Как я мог его забыть?
У нас в доме жила горничная Катя, которая была любовницею отца и
одновременно любовницею моею. Отца она любила потому, что он давал ей
деньги, а меня за то, что я был молод, имел красивые черные глаза и не давал
денег. И в ту ночь, когда труп моего отца стоял в зале, я отправился в
комнату Кати. Она была недалеко от залы, и в ней явственно слышно было
чтение дьячка.
Думаю, что бессмертный дух моего отца получил полное удовлетворение!
Нет, это действительно интересный факт, и я не понимаю, как мог я
забыть его. Вам, гг. эксперты, это может показаться мальчишеством, детской
выходкой, не имеющей серьезного значения, но это неправда. Это, гг.
эксперты, была жестокая битва, и победа в ней недешево досталась мне.
Ставкою была моя жизнь. Струсь я, поверни назад, окажись неспособным к
любви - я убил бы себя. Это было решено, я помню.
И то, что я делал, для юноши моих лет было не так-то легко. Теперь я
знаю, что я боролся с ветряной мельницей, но тогда все дело представлялось
мне в ином свете. Сейчас мне уже трудно воспроизвести в памяти пережитое, но
чувство, помнится, у меня было такое, будто одним поступком я нарушаю все
законы, божеские и человеческие. И я ужасно трусил, до смешного, но все-таки
справился с собою, и когда вошел к Кате, то был готов к поцелуям, как Ромео.
Да, тогда я был еще, как кажется, романтиком. Счастливая пора, как она
далека! Помню, гг. эксперты, что, возвращаясь от Кати, я остановился перед
трупом, сложил руки на груди, как Наполеон, и с комической гордостью
посмотрел на него. И тут же вздрогнул, испугавшись шевельнувшегося
покрывала. Счастливая, далекая пора!
Боюсь думать, но, кажется, я никогда не переставал быть романтиком. И
чуть ли я не был идеалистом. Я верил в человеческую мысль и в ее
безграничную мощь. Вся история человечества представлялась мне шествием
одной торжествующей мысли, и это было еще так недавно. И мне страшно
подумать, что вся моя жизнь была обманом, что всю жизнь я был безумцем, как
тот сумасшедший актер, которого я видел на днях в соседней палате. Он
набирал отовсюду синих и красных бумажек и каждую из них называл миллионом;
он выпрашивал их у посетителей, крал и таскал их из клозета, и сторожа грубо
шутили, а он искренно и глубоко презирал их. Я ему понравился, и на прощание
он дал мне миллион.
- Это небольшой миллиончик,- сказал он,- но вы меня извините: у меня
сейчас такие расходы, такие расходы.
И, отведя меня в сторону, шепотом пояснил:
- Сейчас я присматриваюсь к Италии. Хочу прогнать папу и ввести там
новые деньги, вот эти. И потом, в воскресенье, объявлю себя святым.
Итальянцы будут рады: они всегда очень радуются, когда им дают нового
святого.
Не с этим ли миллионом я жил?
Мне страшно подумать, что мои книги, мои товарищи и друзья, все так же
стоят в своих шкалах и молчаливо хранят то, что я считал мудростью земли, ее
надеждой и счастьем. Я знаю, гг. эксперты, что сумасшедший ли я, или нет, но
с вашей точки зрения я негодяй,- посмотрели бы вы на этого негодяя, когда он
входит в свою библиотеку?!
Сходите, гг. эксперты, осмотрите мою квартиру,- это будет для вас
интересно. В левом верхнем ящике письменного стола вы найдете подробный
каталог книг, картин и безделушек; там же вы найдете ключи от шкапов. Вы
сами - люди науки, и я верю, что вы с должным уважением и аккуратностью
отнесетесь к моим вещам. Также прошу вас следить, чтобы не коптили лампы.
Нет ничего ужаснее этой копоти: она забирается всюду, и потом стоит большого
труда удалить ее.
На клочке
Сейчас фельдшер Петров отказался дать мне Chloralamid'y в той дозе, в
какой я требую. Прежде всего я врач и знаю, что делаю, и затем, если мне
будет отказано, я приму решительные меры. Я две ночи не спал и вовсе не
желаю сходить с ума. Я требую, чтобы мне дали хлораламиду. Я этого требую.
Это бесчестно - сводить с ума.
Лист пятый
После второго припадка меня начали бояться. Во многих домах передо мною
поспешно захлопывались двери; при случайной встрече знакомые ежились, подло
улыбались и многозначительно спрашивали:
- Ну как, голубчик, здоровье?
Положение было как раз такое, при котором я мог совершить любое
беззаконие и не потерять уважения окружающих. Я смотрел на людей и думал:
если я захочу, я могу убить этого и этого, и ничего мне за то не будет. И
то, что я испытывал при этой мысли, было ново, приятно и немного страшно.
Человек перестал быть чем-то строго защищаемым, до чего боязно прикоснуться;
словно шелуха какая-то спала с него, он был словно голый, и убить его
казалось легко и соблазнительно.
Страх такой плотной стеной ограждал меня от пытливых взоров, что сама
собою упразднялась необходимость в третьем подготовительном припадке. Только
в этом отношении отступал я от начертанного плана, но в том-то и сила
таланта, что он не сковывает себя рамками и в сообразности с изменившимися
обстоятельствами меняет и весь ход битвы. Но нужно было еще получить
официальное отпущение грехов бывших и разрешение на грехи будущие -
научно-медицинское удостоверение моей болезни.
И здесь я дождался такого стечения обстоятельств, при котором мое
обращение к психиатру могло казаться случайностью или даже чем-то
вынужденным. Это была, быть может, и излишняя тонкость в отделке моей роли.
Послали меня к психиатру Татьяна Николаевна и ее муж.
- Пожалуйста, сходите к доктору, дорогой Антон Игнатьевич,- говорила
Татьяна Николаевна.
Она никогда раньше не называла меня "дорогим", и нужно мне было
прослыть сумасшедшим, чтобы получить эту ничтожную ласку.
- Хорошо, дорогая Татьяна Николаевна, я схожу,- покорно ответил я.
Мы втроем - Алексей был тут же - сидели в кабинете, где впоследствии
произошло убийство.
- Да, Антон, обязательно сходи,- авторитетно подтвердил Алексей.- А то
наделаешь чего-нибудь такого.
- Но что же я могу "наделать"?- робко оправдывался я перед своим
строгим другом.
- Мало ли чего. Голову кому-нибудь прошибешь.
Я поворачивал в руках тяжелое чугунное пресс-папье, смотрел то на него,
то на Алексея, и спрашивал:
- Голову? Ты говоришь - голову?
- Ну да, голову. Хватишь вот такой штукой, как эта, и готово.
Это становилось интересно. Именно голову и именно этой штукой
намеревался я просадить, а теперь эта самая голова рассуждала, как это
выйдет. Рассуждала и беззаботно улыбалась. А есть люди, которые верят в
предчувствие, в то, что смерть заранее посылает каких-то своих незримых
вестников,- какая чепуха!
- Ну, едва ли можно сделать что-нибудь этой вещью,- сказал я.- Она
слишком легка.
- Что ты говоришь: легка!- возмутился Алексей, выдернул у меня из рук
пресс-папье и, взяв за тонкую ручку, несколько раз взмахнул.- Попробуй!
- Да я же знаю...
- Нет, ты возьми вот так и увидишь.
Нехотя, улыбаясь, я взял тяжелую вещь, но тут вмешалась Татьяна
Николаевна. Бледная, с трясущимися губами, она сказала, скорее закричала:
- Алексей, оставь! Алексей, оставь!
- Что ты, Таня? Что с тобой?- изумился он.
- Оставь! Ты знаешь, как я не люблю такие штуки.
Мы рассмеялись, и пресс-папье было поставлено на стол.
У профессора Т. все произошло так, как я и ожидал. Он был очень
осторожен, сдержан в выражениях, но серьезен; спрашивал, есть ли у меня
родные, уходу которых я могу поручить себя, советовал посидеть дома,
поотдохнуть и успокоиться. Опираясь на свое знание врача, я слегка поспорил
с ним, и если у него и оставались какие-нибудь сомнения, то тут, когда я
осмелился возражать ему, он бесповоротно зачислил меня в сумасшедшие.
Конечно, гг. эксперты, вы не придадите серьезного значения этой безобидной
шутке над одним из наших собратьев: как ученый, профессор Т., несомненно,
достоин уважения и почета.
Следующие несколько дней были одними из самых счастливых дней моей
жизни. Меня жалели, как признанного больного, ко мне делали визиты, со мной
говорили каким-то ломаным, нелепым языком, и только один я знал, что я
здоров, как никто, и наслаждался отчетливой, могучей работой своей мысли. Из
всего удивительного, непостижимого, чем богата жизнь, самое удивительное и
непостижимое - это человеческая мысль. В ней божественность, в ней залог
бессмертия и могучая сила, не знающая преград. Люди поражаются восторгом и
изумлением, когда глядят на снежные вершины горных громад; если бы они
понимали самих себя, то больше, чем горами, больше, чем всеми чудесами и
красотами мира, они были бы поражены своей способностью мыслить. Простая
мысль чернорабочего о том, как целесообразнее положить один кирпич на
другой,- вот величайшее чудо и глубочайшая тайна.
И я наслаждался своею мыслью. Невинная в своей красоте, она отдавалась
мне со всей страстью, как любовница, служила мне, как раба, и поддерживала
меня, как друг. Не думайте, что все эти дни, проведенные дома в четырех
стенах, я размышлял только о своем плане. Нет, там все было ясно и все
продумано. Я размышлял обо всем. Я и моя мысль - мы словно играли с жизнью и
смертью и высоковысоко парили над ними. Между прочим, я решил в те дни две
очень интересные шахматные задачи, над которыми трудился давно, но
безуспешно. Вы знаете, конечно, что три года назад я участвовал в
международном шахматном турнире и занял второе место после Ласкера. Если б я
не был врагом всякой публичности и продолжал участвовать в состязаниях,
Ласкеру пришлось бы уступить насиженное место.
И с той минуты, как жизнь Алексея была отдана в мои руки, я
почувствовал к нему особенное расположение. Мне приятно было думать, что он
живет, пьет, ест и радуется, и все это потому, что я позволяю. Чувство,
схожее с чувством отца к сыну. И что меня тревожило, так это его здоровье.
При всей своей хилости он непростительно неосторожен: отказывается носить
фуфайку и в самую опасную, сырую погоду выходит без калош. Успокоила меня
Татьяна Николаевна. Она заехала навестить меня и рассказала, что Алексей
совершенно здоров и даже спит хорошо, что с ним редко бывает. Обрадованный,
я попросил Татьяну Николаевну передать Алексею книгу - редкий экземпляр,
случайно попавший мне в руки и давно нравившийся Алексею. Быть может, с
точки зрения моего плана, этот подарок был ошибкой: могли заподозрить в этом
преднамеренную подтасовку, но мне так хотелось доставить Алексею
удовольствие, что я решил немного рискнуть. Я пренебрег даже тем
обстоятельством, что в смысле художественности моей игры подарок был уже
шаржем.
С Татьяной Николаевной в этот раз я был очень мил и прост и произвел на
нее хорошее впечатление. Ни она, ни Алексей не видели ни одного моего
припадка, и им, очевидно, трудно, даже невозможно было представить меня
сумасшедшим.
- Заезжайте же к нам,- просила Татьяна Николаевна при прощании.
- Нельзя,- улыбнулся я.- Доктор не велел.
- Ну вот еще пустяки. К нам можно,- это все равно, что дома. И Алеша
скучает без вас.
Я обещал, и ни одно обещание не давалось с такою уверенностью в
исполнении, как это. Не кажется ли вам, гг. эксперты, когда вы узнаете обо
всех этих счастливых совпадениях, не кажется ли вам, что уже не мною только
был осужден на смерть Алексей, а и кем-то другим? А, в сущности, никакого
"другого" нет, и все так просто и логично.
Чугунное пресс-папье стояло на своем месте, когда одиннадцатого
декабря, в пять часов вечера, я вошел в кабинет к Алексею. Этот час, перед
обедом,- обедают они в семь часов,- и Алексей и Татьяна Николаевна проводят
в отдыхе. Моему приходу очень обрадовались.
- Спасибо за книгу, дружище,- сказал Алексей, тряся мою руку.- Я и сам
собирался к тебе, да Таня сказала, что ты совсем поправился. Мы нынче в
театр - едем с нами?
Начался разговор. В этот день я решил совсем не притворяться; в этом
отсутствии притворства было свое тонкое притворство, и, находясь под
впечатлением пережитого подъема мысли, говорил много и интересно. Если б
почитатели таланта Савелова знали, сколько лучших "его" мыслей зародилось и
было выношено в голове никому не известного доктора Керженцева!
Я говорил ясно, точно, отделывая фразы; я смотрел в то же время на
стрелку часов и думал, что, когда она будет на шести, я стану убийцей. И я
говорил что-то смешное, и они смеялись, а я старался запомнить ощущение
человека, который еще не убийца, но скоро станет убийцей. Уже не в
отвлеченном представлении, а совсем просто понимал я процесс жизни в
Алексее, биение его сердца, переливание в висках крови, бесшумную вибрацию
мозга и то - как процесс этот прервется, сердце перестанет гнать кровь, и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг