- С его помощью не исчезают бесследно. Остается дырка в черепе. А тут как
в цирке: раз-два - и готово. Ты что, не слыхал разве о леймонтских
исчезновениях? Милях в тридцати по шоссе от города к западу. Там и "ведьмин
столб" стоит с надписью: "Здесь исчезают люди". Неужели не видел?
- Я ехал с востока. А что за исчезновения?
- Сначала бездомный бродяга, потом прокурорская дочка с сынками банкира
Плучека и их прихлебателем и один полицейский. Растаяли в воздухе, как
мороженое.
- Вранье, наверно.
- Я тоже не верю, но "ведьмин столб" видел.
- Почему ведьмин?
- Его поставили по требованию общества ведьм. Милые, в общем, девицы и не
без влияния. Между прочим, приличный взнос в их общество может помочь и в
наших греховных делах.
- Бред.
- В Леймонте многое кажется бредом. Сам увидишь. Кстати, съезди-ка на
тридцатый километр к этому столбику. Я ездил.
- И не исчез.
- Как видишь. Впрочем, я не рискнул выходить из машины.
- Боялся?
- Нет, конечно, а рисковать не хотелось. Внушительный столбик. И мыслишка
мелькнула: не зря же его поставили.
На следующее утро Яков Стон в церковь, конечно, не пошел, хотя было
воскресенье и уважающие себя леймонтцы важно прошествовали под окнами,
приодетые и умытые. Но Стон в своих делах привык обходиться без помощи божией.
Не слишком довольный вчерашним разговором, он объехал город, ничего нового для
себя не увидел, сыграл три партии на бильярде в окраинном заведении, выиграл
шесть засаленных, измятых бумажек, три пропил в соседнем баре и от нечего
делать отправился на тридцатый километр за городом. Там он остановился,
несмотря на предупреждение. Столб был внушительный, розоватый, буковый, с
назидательной надписью. Равнодушный к назиданию, Стон с несвежей от
проглоченного спиртного головой подошел к нему и потрогал: крепко. Обошел:
ничего не случилось. Потом отошел в сторону и прищурился. И тут ему
показалось, что воздух, одинаково прозрачный на милю в окружности, в полуметре
от столба словно чуть-чуть потемнел, как стакан воды, в который капнули
молоком. Будто прямоугольник с закругленными углами, слегка припудренный
пылью. Оглянулся: рыжая засохшая трава, огороженная колючей проволокой, нигде
не украшалась присутствием человека. Не раздумывая,потому что думать от виски
и жары не хотелось, Стон шагнул к запыленной прозрачности и пропал.
Вернее, пропало все окружающее: трава, проволока, столб, земля и небо.
Стон очутился в темноватом коридоре с упругими, но не проницаемыми стенками с
тропинкой посреди, по бокам которой идти было трудно, потому что края ее
закруглялись кверху. Позади была темнота, впереди не слишком далеко, но и не
рядом маячил тусклый, беловатый, словно бы дневной, свет. Стон пошел вперед,
ощущая как бы два воздушных потока: один - встречный от света слева, другой -
подталкивающий справа из темноты. Соприкасаясь, они образовывали, как он
догадался впоследствии, некую химическую реакцию, воздействие которой он уже
ощутил, пройдя десяток шагов вперед. Вся левая сторона его тела как бы немела,
становилась чужой, рука сгибалась с трудом, нога еле двигалась. Прижимаясь к
правой стороне коридора, он пошел дальше; стало чуть легче, немело теперь
только левое плечо и рука. Через два-три шага он наткнулся на распластанное
тело полицейского: он был мертв, но тело не разложилось, даже запаха,
характерного для морга, не было. Еще через два шага он увидел тело бродяги и
возле него трех мертвых парней, которые, видимо, пытались его сдвинуть. А чуть
поодаль, опрокинувшись на спину, лежала девушка, тоже мертвая и тоже не
разложившаяся, хотя, как запомнил Стон, эпидемия исчезновений на Леймонтском
шоссе произошла уже более месяца назад. Все тела были холодные, как тела
мертвецов, но не тронутые разложением, - как куклы в музее восковых фигур.
Осторожно, прижимаясь к правой пружинящей стороне коридора, он вышел на
свет и чуть не ослеп от нестерпимого блеска. Именно блеска, а не света,
сияющего сверкания, ударившего по глазам, как тысяча молний. Стон уже не мог
стоять даже с закрытыми глазами: левая нога его совсем одеревенела. Сознания
он не потерял, он знал, что жив, только исчезла мысль и память о случившемся.
Он видел что-то цветное, сменяющееся и яркое, видел не открывая глаз, будто на
вращающейся ленте. Запомнить ничего было нельзя, как после выставки
произведений абстрактного искусства: пятна и линии, линии и пятна. Потом все
исчезло; он вспомнил, что случилось, и чуть-чуть приоткрыл глаза. Блеск был
по-прежнему сильный, но глаз уже привыкал. Стон приподнялся, и ему стало
больно: он лежал на россыпи битого стекла и острые, колючие осколки впивались
в тело. Кругом простирался как бы кокон, совсем не цветной и не прозрачный,
словно его сделали из чисто вымытого горного хрусталя. Не было того, что мы
называем землей и небом, картиной или ландшафтом. Все вокруг было замкнуто,
как кишкообразный пузырь, из которого выпустили часть воздуха, стенки его
сплошь покрылись морщинами, ямами и выступами, которые вблизи были похожи на
невысокие утесы и скалы. Естественные грани их были отшлифованы, словно
потрудились тысячи гранильщиков, усилив сверкание их до бриллиантового блеска.
Кокон был велик, в нем легко поместился бы поваленный набок небоскреб, и
дышать в этом замкнутом и едва ли проветриваемом пространстве было легко и
приятно, даже лучше, чем на шоссе возле пресловутого "ведьмина столба":
никакой пыли здесь не было и никакой жары, как на палубе большого океанского
парохода.
Стон, повернувшись, машинально сгреб из-под себя горсть похожих на острые
стекла камешков, поднес их к глазам и обмер... То было совсем не стекло. Ему
не раз в его многопрофессиональной и пестрой жизни приходилось иметь дело с
драгоценными и дорогостоящими камнями, он знал, что такое караты, и держал в
руках фальшивые и настоящие бриллианты. То, что захватила его ладонь, было
множеством именно настоящих, а не фальшивых драгоценностей, - не осколков
горного хрусталя, а многокаратных камней, за которые буквально дрались бы
перекупщики на любом ювелирном рынке. Внимательно, очень внимательно осмотрев
их, он разглядел и то, чем отличались они от окружавших его скал и утесов. Те
тоже сверкали, как бриллианты, но только еще ярче, как бы подсвеченные изнутри
электрическим светом в несколько тысяч ватт. Их сверкающий блеск был живым и
грозным, а камешки на ладони были просто камнями, чистой воды алмазами, к
которым еще не прикасалась рука гранильщика. Несколько часов профессиональной
работы, и горсть на его руке превратится в сокровище стоимостью в десятки или
сотни тысяч бумажек в любой самой прочной валюте.
Он сунул камни в карман, и все кругом снова волшебно изменилось, как в
сказке. Уже не бриллиантовый кокон окружал его, а вполне земная обстановка,
только внезапно изменявшаяся с каждой минутой. Сознание его как бы
раздвоилось: с одной стороны, он был вне видимого пространства и жизни,
способный осмыслить и объяснить виденное, с другой стороны, был тем, кого
видел в изменяющейся обстановке. Сначала он видел себя на столе, покрытом
белой клеенкой, только что родившимся младенцем, и этому младенцу было
неудобно и больно, и его содрогал рвавшийся из горла крик. В ту же минуту он
наблюдал и первое кормление свое, и первую соску, и первую погремушку, когда
чьи-то руки прижимались к нему, крошечному Стону, и большой Стон как бы
впервые переживал свое рождение и рост. Он рос с чудовищной быстротой, почти
не видя переходов от года к году, пил, ел, спал и болел, целовал чье-то
женское лицо, что-то думал при этом, только никак не мог поймать эти думы. Он
вообще с трудом разбирался в этих менявшихся со скоростью звука кадрах. Именно
кадрах. Перед ним как бы развертывалась кинолента его жизни, чудо оператора,
фиксировавшего в ней каждый час, минуту, мгновение. Большой Стон видел себя
уже мальчиком, выписывающим мелком буквы на черной классной доске, буквы
сменялись цифрами, одни лица сливались с другими во что-то дьявольски
безобразное и неповторимое. У нынешнего живого Стона смертельно ломило голову,
замирало сердце, перехватывало дыхание. Более мучительного состояния он
никогда не испытывал. Какие-то картины запоминались, выхваченные крупным
планом в этой бессмысленной киночертовщине. Вот он проваливается на экзамене
по истории, вот его ухватили за руку, когда он выбросил из рукава второго
туза, вот в него целится оливковая Иветта из Джипси-бара, и только апельсинная
корка, на которой он поскользнулся в эту секунду, спасает его от пули. Он уже
забыл о юноше, он уже взрослый, потрепанный жизнью и неудачами человек, а
лента все еще бежит перед ним, цветная, стереоскопическая, сотканная из
подлинно живых картин и картинок, в глазах рябит, невыносимо болит голова, а
биение сердца кажется трескотней телетайпа. Слов уже нет, ничего не слышно,
потом вдруг, как на магнитофонной катушке, повторяется разговор о леймонтских
исчезновениях, и тот, другой Стон, опять смеется, закуривая сигару, - все так
и было еще вчера. И как обрыв кинопленки погружает зал в темноту, так и он
падает в эту черную одурь и точно так же, как в кинозале, вдруг вспыхивает
свет до боли знакомым уже бриллиантовым блеском. Он все еще валяется на острых
осколках в каком-то хрустальном ангаре среди подсвеченных изнутри утесов и
скал.
"Еще немного, и я бы умер, - подумал Стон, - и как выбраться отсюда, если
выхода нет?" Он оглянулся и сразу увидел за спиной темно-серый прямоугольный
выход из коридора, сквозь который он проник сюда. "Странно, до этой
свистопляски его не было, кокон был замкнут со всех сторон", - мелькнула
мысль. Он попытался подняться и дойти до этого манящего пятна. Оно темнело в
воздухе, в той же хрустальной прозрачности, абсолютно нематериальное, и все же
он знал, что это выход. Кое-как спотыкаясь, он добрался до него и шагнул в
никуда.
И сразу изменилась обстановка. Бриллиантовый кокон исчез, позади была
темнота, а впереди в конце коридора где-то маячил тусклый, сумеречный свет.
Коридор словно повернули: он в точности повторял тот же, по которому Стон
пришел сюда, и снова сливались в середине два встречных воздушных потока, и
так же слева немело плечо, нога и пальцы левой руки. Неужели он снова шел в
бриллиантовый мир, который был сзади; ведь он только что добрался сюда с
бриллиантовых россыпей. Нет, не может быть, впереди должен быть выход на шоссе
в привычном земном мире, где одиноко торчал "ведьмин столб" у такой же
полутемной прозрачности в воздухе. Стон сразу сообразил, что надо прижаться к
правой резиновой упругости, иначе левая сторона совсем онемеет. Теперь он
понял, почему исчезали люди. Они умирали в этом противоестественном коридоре,
потому что с онемением левой стороны тела переставало работать и сердце. Его
спасла физическая аномалия, поместившая при рождении его сердце не слева, а
справа.
Почти вжимаясь в правую стенку, Стон добрался до перегораживающих коридор
трупов и, не задерживаясь, перешагнул через них, на этот раз не останавливаясь
и не дотрагиваясь до мертвых тел. Наконец маячивший впереди бледный свет вывел
его на знакомое шоссе, где у "ведьмина столба" все еще стояла его машина.
Когда он сел за руль и оглянулся, сероватой прямоугольной прозрачности уже не
было.
Хлебнув виски из бутылки, оставленной на сиденье, он сразу почувствовал
себя лучше, хотя левая рука еще не сгибалась. "Ну что ж, - подумал он, -
попробуем теперь оценить добычу".
Яков Стон. Путь к миллионам
Когда Стон добрался до гостиницы, уже стемнело - значит, он отсутствовал
более восьми часов. Есть не хотелось, но он все-таки зашел в бар и заказал
полстакана коньяку и соленую булочку. Бармен, с которым он познакомился еще
вчера и который подавал ему завтрак утром, увидев его, обомлел:
- Что с вами, господин Стон?
- А что? - зевнул Стон.
- Вы красите волосы?
- С ума сошел! Зачем?
- Я думал, попали в дождь и краска сошла. У вас половина волос седая.
- Дай зеркало.
Бармен вынул из-под стойки маленькое круглое зеркальце, подышал на него,
протер и" подал Стону. На него взглянул изможденный, худой старик, черные
волосы которого густо смешались с проседью.
- Случилось что-нибудь? - участливо спросил бармен.
- Случилось, - сказал Стон, - краска сошла. Только лучше об этом
помалкивай.
Он выпил залпом коньяк, откусил кусок булки и поднялся к себе в номер.
Там, не раздеваясь, как был в пиджаке и туфлях, плюхнулся на не застеленную
кровать и мгновенно заснул. На рассвете проснулся, разделся, принял ванну и
снова лег. Только теперь он не спал.
Он думал о том, что с ним произошло вчера, как это объяснить и можно ли
вообще объяснить. Вероятно, нельзя. Даже его незаконченное образование
позволяло ему предположить, что произошел некий физический казус, явно
противоречащий законам Эвклида и Ньютона. На Леймонтском шоссе у "ведьмина
столба", справедливо предупреждающего смельчака об ожидавших его опасностях,
открылся вход в другое пространство или часть пространства, в котором ничто не
походит на земной или лунный пейзаж. Вход открывается и закрывается, в какие
сроки - неизвестно, но его можно увидеть, если в подходящий момент хорошо
всмотреться в окружающий воздух. Вход ведет в коридор, по которому можно войти
в замкнутый, неуютный и, по земным масштабам, крохотный мир гигантски
увеличенных алмазов, не отсвечивающих, а самостоятельно излучающих свет. Живые
они или мертвые, сказать трудно, но с них, как с человека кусочки засохшей
кожицы, спадают мелкие алмазные осколки, которые, если над ними потрудится
гранильщик, превратятся в бриллианты чистейшей воды. Однако по заповедному
коридору нормальный человек пройти не может: соприкосновение встречных
воздушных потоков создает реакцию, парализующую сердце, точнее, всю левую
половину тела. Стон прошел только потому, что сердце его находилось на
неподобающей ему стороне.
Стон прошел, но обратно уже не вернется: слишком мучительна была эта пытка
оживленной памятью о прожитой жизни. Так и умереть можно. Еще разок - и
сдохнешь на этих осколках от кровоизлияния в мозг. Нет, теперь за алмазами
пойдут другие. Надо только их завербовать, а таких ненормальных, как я,
вероятно, можно найти в Леймонте. Не такая уже редкость - сердце справа и
хорошее здоровье плюс молодость. За большие деньги пойдут, надо только
заполучить эти деньги, купить этот участок близ шоссе, вырвать к черту
"ведьмин столб", отпугивающий людей, поймать серый прозрачный прямоугольник и
пустить туда одного за другим. Надежных, верных, нуждающихся в заработке.
Стон вытряхнул из валявшихся рядом брюк горсть принесенных алмазов и
задумался. Самые мелкие из них не меньше десяти каратов, а крупные потянут на
сто и больше. Таким на земле дают собственные имена - настолько они знамениты
во всем мире, почитающем драгоценности. Их в Леймонте, пожалуй, и не продашь -
придется подождать более крупных деловых связей и более солидного положения в
финансовых кругах. Но все остальное надо продать в Леймонте: в большом
промышленном городе его с потрохами сожрут, останешься с брюхом, перерезанным
автоматной очередью. Здесь же у него есть Мартенс и Звездич, которые во всем
помогут и все оборудуют, только обоих придется взять в дело. Звездич возьмет
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг