Раздел 20.
Чтобы попасть на рассвете на заседание Трибунала нужно было или очень
рано встать, или не ложиться вовсе. Я предпочел второе. Отосплюсь потом.
Коллеги–Темные некоторое время настойчиво пытались вытянуть из меня
мотивы моих поступков, но поскольку я и сам мало понимал почему именно
поступаю так, а не иначе, многого они от меня не добились.
До вечера не произошло ничего особенно интересного; я лишь съездил в
магазинчик, нарезающий диски для моего модернового плейера, и
поинтересовался – хранятся ли у них матрицы сборников, заказываемых
клиентами? Оказалось – хранятся. И я зачем–то заказал копию диска,
составленного Антоном Городецким, Светлым магом. Возможно, я пытался
представить через музыкальные пристрастия его взгляд на мир? Не знаю...
Последнее время я разучился задавать вопросы, потому что слишком редко
нахожу ответы. И еще реже – верные ответы.
И еще одно врезалось мне в память в этот вечер: встреча в метро. Я
возвращался из музыкального магазинчика. На метро. Сидел, сунув руки в
карманы куртки (спасибо, коллеги–Темные забрали мои вещи из штаба в
аэропорту) и слушал купленный диск. Никольский пел «Зеркало мира». Мне
было хорошо и покойно.
– Сущность явлений и лет вереница,
Лица друзей и маски врагов
Ясно видны и не могут укрыться
От взора поэта – владельца веков.
Свет дальних звезд и начало рассвета,
Жизни секреты и тайны любви
В миг вдохновенья, солнцем согретый,
Все отражается в душе поэта,
В зеркале мира ...
И вдруг что–то неуловимо изменилось вокруг. Диктор как раз
предостерегал незадачливых пассажиров: двери, мол закрываются. Я нажал
на «паузу» и вскинулся, оглядываясь.
И увидел его. Подростка лет четырнадцати–пятнадцати. Несомненно, он
был Иным. Наверняка, инициированным, поскольку он заворожено глядел на
меня через сумрак, и от сумрака достаточно умело заслонялся. Но его аура
была девственно чиста. Чиста, как свежевыпавший снег, одинаково далеко
отстоящий и от Света, и от Тьмы. Он был Иным, и при этом ни Светлым, ни
Темным.
Мы смотрели друг на друга очень долго, весь путь до следующей
остановки. Наверное, мы продолжали бы смотреть и дальше, но подростка
одернула статная женщина, видимо – мать.
– Егор! Ты уснул? Выходим.
Подросток встрепенулся, в последний раз взглянул на меня с неясной
тоской, и шагнул на перрон. А я остался в вагоне.
Еще с минуту я не мог придти в себя, по–прежнему не понимая чем
поразил меня этот Иной. Что–то он мне напомнил. Что–то очень важное, но
неуловимое. Я никак не мог сообразить – что.
Лишь вернувшись к Никольскому и «Зеркалу мира» я немного успокоился.
– В зеркале видно, кто и как жил,
Видно, кто песню – неправду сложил,
Видно, кто хочет, чтобы все была ночь,
Видно, я должен людям помочь.
Зеркало мира есть у меня,
Хочешь взглянуть, так не бойся огня,
Этот огонь воспоет моя лира,
Пусть люди знают, – есть добрая сила
В зеркале мира...
Странно. Эта песня больше подошла бы Светлым. Так почему же у меня, у
Темного, так щемит где–то у сердца?
С этим неясным чувством я и вернулся в офис Дневного Дозора. Пожилой,
умудренный годами дядька–вампир шарахнулся от меня, как святоша от
искуса. Я встрепенулся, и вдруг сообразил, что в моей собственной ауре
цветут голубовато–белым несколько светлых полос.
– Простите, – я привел ауру в порядок. – Это маскировка.
Вампир подозрительно поглядел на меня; из дежурки выглянула вампирша
– можно было спорить на что угодно – жена.
Печати мои они проверили очень тщательно, и, похоже, собирались
мурыжить меня до последнего, но тут в офис вошел Эдгар с молоденькой
ведьмой. Он понял все с первого взгляда, и не в меру бдительной вахте
хватило единственного движения бровью. Эдгар кивнул мне и пошел к
лифтам. Ведьма поедала меня взглядом.
В лифте она осмелилась на вопрос:
– Вы новенький?
Ее голос выражал целый спектр эмоций и устремлений, анализировать
которые у меня не возникло ни желания, ни возможности. При Эдгаре и
остальных сильных Иных мне почему–то не хотелось демонстрировать
собственную силу.
Эдгар заинтересовался, причем я ощутил, что ему действительно
интересно как я отвечу.
– Ну, в определенном смысле – новенький.
Ведьмочка улыбнулась.
– А правда, что вы в одиночку разогнали четверых боевиков–Светлых и
убили тигрицу?
Эдгар еле заметно искривил губы в саркастической улыбке, но снова
заинтересованно промолчал.
– Правда.
Задать новый вопрос ведьма не успела. Мы приехали.
– Алита, – сказал Эдгар почему–то густым шаляпинским басом. –
Нашего гостя будешь мучить потом. Сначала отчитайся перед Анной
Тихоновной...
Алита с энтузиазмом кивнула и обратилась ко мне:
– А можно к вам на кофе заглянуть? Через часик?
– Можно, – позволил я. – Только у меня нет кофе.
– Я принесу, – пообещала ведьмочка. И направилась к офису.
Она не спросила где я живу. Значит, знала.
Несколько секунд я глядел ведьмочке в спину. Спина в модной
серебристой куртке, какие носят горнолыжники и туристы (мне сразу
вспомнились мои лесные знакомые), была украшена ярким рисунком:
анимэшная большеглазая девица с вытянутой в ударе ногой, и надпись
«Battle Angel Alita». Рисунок и надпись частично закрывались
рассыпавшимися поверх куртки длинными волосами ведьмочки.
Эдгар тоже поглядел Алите вслед. Там было на что поглядеть, невзирая
даже на зимнюю экипировку.
– Придет, – глубокомысленно заметил Эдгар. – Она о тебе уже
спрашивала.
Я пожал плечами.
– Завтра трибунал, – переключился я на другую тему. – Мне как?
Прогуливать? Или со всеми?
– Со всеми, естественно, ты ведь свидетель, – Эдгар огляделся. –
Может, зайдем в кабинет?
– Зайдем.
Почему–то я был уверен, что этот кабинет никогда не использовался
настоящим шефом Дневного Дозора, ныне в Москве отсутствующим, в качестве
директорского. Скорее всего, это кабинет Эдгара или кого–то из высших
Темных. Я с удовольствием повалился в кресло, машинально отметив, что
оно куда удобнее продавленных диванов в вагонах метро. Эдгар выставил
откуда–то из–под стола початую бутылку коньяка.
– Хлопнем? – предложил он.
– Хлопнем.
С чего отказываться от старого «Коктебеля»?
– Это хорошо, что ты приехал, – сказал Эдгар разливая коньяк. –
Иначе нам пришлось бы тебя разыскивать.
– Дабы разъяснить тактику и стратегию поведения на завтрашнем
заседании трибунала? – попытался угадать я.
– Именно.
Коньяк был хорошим. Мягким и ароматным. Пусть не самой известной и
престижной марки (а какая это, кстати?), но мне очень понравился.
– Я даже не буду больше выяснять почему ты так странно себя ведешь.
Мне, если честно, запретили это делать. Оттуда, – Эдгар
многозначительно зыркнул в потолок. – Я, тем более, не стану пытаться
выяснить кто ты есть на самом деле. По все той же причине. Я хочу только
спросить: ты с нами? Ты с Дневным Дозором? С Темными? На тебя можно
рассчитывать завтра, как на своего?
– Безусловно, – сказал я, не задумываясь. И уточнил: – Это ответ
на все вопросы.
– Это хорошо, – вздохнул Эдгар несколько тоскливо и залпом осушил
шарообразный бокал.
По–моему, он мне не верил.
Коньяк мы допили в полном молчании. О поведении на завтрашнем
заседании Трибунала Эдгар не счел нужным совещаться. Видимо, решил, что
я все равно поступлю по–своему. И был глубоко прав.
Ночь я провел с Алитой. За разговорами и кофе – ведьмочка умудрилась
добыть забытый ныне «Casa Grande». Расположившись в креслах, мы болтали
– обо всем и ни о чем. Давно у меня не случалось такого праздника:
просто сидеть и болтать. О музыке, в которой я, оказывается, разбирался
весьма прилично. И литературе, в которой я разбирался похуже. О кино, в
котором не разбирался вовсе. Алита периодически пыталась вывести меня на
разговор обо мне и о моих умениях, но делала это настолько бесхитростно,
что мне даже лень стало подозревать, будто ее заслала бдительная Анна
Тихоновна.
За час до рассвета в дверь постучали.
– Открыто! – крикнул я.
Вошли Эдгар и Анна Тихоновна.
– Готов? – спросил Эдгар.
– Аки пионер, – заверил я. – Выдвигаемся кучно? На бронетехнике
или пешим порядком?
– Не паясничай, – Анна Тихоновна поджала губы и строго поглядела на
Алиту. Та невинно хлопала глазами.
– Ладно, не буду, – пообещал я. – Куда ехать–то? Я и не знаю.
В принципе, я не сомневался, что направление и место подскажет моя
скрытая в глубинах сознания безотказная планида. Но все же спросил.
– Главное здание МГУ, – сообщил Эдгар. – В башне. Там Шагрон внизу
со своей машиной, можешь поехать с ним.
– Хорошо. Поеду с ним.
– Удачи вам, – пожелала Алита, направляясь к выходу. – Я зайду
завтра, ладно, Виталий?
– Нет, – мрачно сказал я. – Не зайдешь.
Я знал совершенно точно, что я прав. Но пока еще не понимал почему
именно.
Алита пожала плечами, и ушла. Следом выскользнула Анна Тихоновна.
Хм... А, может, все–таки старая карга подослала девчонку? А та принялась
своевольничать и ничего у меня не стала выпытывать. Если так, что Алите
можно только посочувствовать: Анна Тихоновна из нее душу вынет, выжмет и
высушит. Небо с овчинку покажется, и сплошь в алмазах.
Дотянувшись до мобильника, я набрал номер Шагрона, даже не
потрудившись удивиться тому, что я его знаю.
– Шагрон? Это гость с юга. Подбросишь? Ага, выхожу.
– Ладно, я тоже поехал, – сказал Эдгар. – Не тяните резину,
Инквизиция страшно не любит, когда кто–нибудь опаздывает.
Одевшись, я запер дверь и спустился. Вампиры с вахты теперь глядели
на меня гораздо спокойнее – то ли с ними провело задушевную беседу
непосредственное начальство, то ли сами докопались до правды. Впрочем,
до какой правды? Правда даже мне не желает открываться. Так, иногда
вдруг приоткроется кусочек мозаики, приподнимется на миг занавес, и
снова наползет, застилая глаза, дымная непроглядная пелена.
BMW Шагрона фырчал выхлопом метрах в двадцати, прямо под знаком
«Остановка запрещена». Я сел справа от Шагрона.
– Доброе утро.
– Надеюсь, доброе, – буркнул Шагрон. – Едем?
– Ну, если никого больше не ждем – то едем.
Шагрон молча вклинился в плотный поток машин.
Езда по заснеженной Москве в час пик – это отдельная песня. Шагрон
то и дело усмирял не в меру ретивых водителей–соседей через сумрак. А то
нас бы непрерывно подрезали, прижимали к соседнему ряду, оттирали от
внезапно открывающихся лазеек. Я на всякий случай пристегнулся. Шагрон
что–то бубнил, сцепив зубы. Ругался, наверное.
После бессонной ночи невыносимо тянуло в блаженную дрему. Тем более,
что кресло добротной немецкой иномарки весьма к этому располагало. Если
бы я решил послушать музыку – точно убаюкался бы и уснул. Но музыку
слушать сейчас не хотелось. И я оставался в мире, наполненном рокотом
десятков двигателей, тихим гулом включенного климатизатора, резкими
руладами автомобильных сигналов и шелестом грязно–серой снежной каши под
протекторами.
Предпочти мы метро – успели бы гораздо раньше. А так спустя полчаса
все еще ползли по запруженной Остоженке в сторону проспекта Вернадского.
Пробка росла и отращивала солидный, как у кометы, хвост, направленный к
центру Москвы.
– Елы–палы, – сердито прошипел Шагрон. – Можем ведь и застрять.
– Откроем портал, – пожал я плечами.
Шагрон посмотрел на меня странно.
– Виталий! Мы едем на заседание Трибунала под патронажем Инквизиции!
Твой портал сдохнет в двух километрах от цели!
– А, – сказал я беспечно. – Верно. Я и забыл.
Кстати, об этом я мог бы догадаться и сам. Магические воздействия и
вообще применение магии в процессе работы Трибунала запрещены. Я–во–мне
услужливо подсказал, что ранее случались нарушения, но лишь в годы
свирепых перемен, напрямую связанных с собственно нарушениями.
Впрочем, сейчас ведь тоже время перемен. Конец тысячелетия. Перелом.
Вон, летом с каким страхом народ ожидал затмения, как дрожал перед
турецким землетрясением... И ничего, пережили.
Правда, пережив, все мы стали немного другими. И Иные, и особенно
люди.
– М–мать! – заорал Шагрон, выдергивая меня из раздумий.
Я не успел даже взглянуть за лобовое стекло. Одновременно с
оглушительным ударом меня швырнуло вперед, мучительно сжало грудную
клетку, ремень безопасности пребольно впился в грудь. С противным тонким
свистом на руле выросла пузатая подушка и Шагрон, скользнув по ней лицом
и грудью, грянулся о место, где стекло смыкалось с крышей. Противно
тренькнуло где–то снаружи, посыпалось мелкое стеклянное крошево. На снег
оно падало бесшумно, но об обшивку соседних автомобилей выбивало
беспорядочную барабанную дробь.
И, словно в насмешку, нас шарахнуло сзади. В корму, в багажник.
Пару секунд, похожих, наверное, на старт космического челнока, и меня
прекратило жевать и швырять. Настал блаженный миг динамического покоя.
Шагрон сполз по рулю назад в кресло, оставляя кровавый след на
пузыре. Кажется, у него еще и рука была сломана. Не пристегнулся,
дурак... Сколько теперь будет регенерировать?
Вокруг надрывались автомобильные сигналы.
Со смешанным чувством я отстегнулся и толкнул дверцу. Встал на
усыпанную битым стеклом и покрытую утрамбованным снегом дорогу.
Под небольшим углом наш капот был протаранен красной «Нивой». А в
смятый, словно надкушенный, багажник тыкался мордой холеный японский
джип. Некогда холеный. Впрочем, джип не слишком пострадал: фару разбил
на кенгурятнике, да сам кенгурятник слегка погнул. Видно успел
притормозить.
– Ты че, козел? – налетел на меня некто из джипа, состоящий из
затененных очков, бритой башки, бочкообразного торса, затянутого в нечто
малиново–черное, и стильных штиблет сорок последнего размера.
Глаза у этого субьекта были белые, как аура младенца... или как аура
парнишки–Егора из метро.
Не видит, что ли, протаранившей нас «Нивы»?
И тут малиновые одежды субьекта вспыхнули тусклым синеватым огнем.
Субъект завизжал, как боров под ножом.
Я узнал заокеанское заклинание, именуемое в народе «спайдерфлейм».
Паучье пламя. И тут меня, не успевшего опомниться от атаки малинового,
взяли за шиворот и развернули.
Вот уж кого я не ожидал увидеть, так это его. Светлого мага–меломана,
Антона Городецкого.
– Кто ты? – яростно прошептал он. – Кто ты, забери тебя Тьма?
Только не ври!
Глаза у него были еще белее, чем пляшущего нечто на манер джиги
субьекта из джипа.
В моей голове словно что–то щелкнуло. А губы сами прошептали два
слова:
– Зеркало мира...
– Зеркало... – эхом повторил Светлый. – Будь вы прокляты! Будь все
проклято!
Мне захотелось ехидно ввернуть, что проклятия – удел Темных, но я
сдержался. Правильно сделал, что сдержался. Аура Антона бушевала
багровым и лиловым. Я, бесспорно, был сильнее него, но... казалось, что
сейчас Городецкого поддерживает какая–то непонятная сила, ни к Свету, ни
к Тьме отношения не имеющая, но не менее могучая. И исход поединка,
случись он, был для меня неясен.
Отпустив воротник моей куртки, Антон развернулся и слепо побрел
прочь, протискиваясь между машинами и не обращая внимания на гудки и
проклятия из–за приспущенных стекол. Где–то совсем рядом завывали сирены
автоинспекции. Пробка наглухо закупорила Остоженку, лишь на встречной
полосе осталась узкая щель, в которую торопливо, с матерками и
бибиканьем, протискивались по одному редкие счастливцы.
Я взглянул на часы. Чтобы добраться до Университета у меня осталось
пятнадцать... впрочем, уже четырнадцать минут. Причем транспортной
магией я пользоваться заведомо не мог.
Первым делом – как там Шагрон?
Обойдя «Ниву» с распахнутой дверцей, я подошел к пострадавшему BMW со
стороны шофера. Шагрон был без сознания, но в первый же миг опасности он
рефлекторно сообразил поставить охранную пленку и скользнуть в сумрак. И
теперь он регенерировал, словно куколка, и жадный сумрак ничего не мог
ему поделать.
Выживет. Оклемается, причем достаточно быстро. Вероятнее всего, в
карете «Скорой помощи», ежели та сумеет пробиться сквозь пробку. Шагрон
достаточно сильный маг, чтобы такая мелочь как автомобильная авария
смогла серьезно ему повредить.
А значит – до встречи, Шагрон. Думаю, Инквизиция не будет на тебя в
претензии. Форс–мажорные обстоятельства, все–таки.
И тут я увидел свое спасение. Ловко лавирующего по самому краю
проезжей части паренька на мизерном оранжевом мокике. Вот кому никакие
пробки не страшны...
Хоть, конечно, не сезон для подобного транспорта. Но все же...
И я скользнул в сумрак.
В сумраке мокик был похож на сказочного конька–горбунка. Маленький, с
рожками–рулем и глазиком–фарой.
– Слазь, – велел я пареньку.
Тот покорно встал на ноги.
Перемахнув через капот бежевого «Опеля», я принял руль. Мокик
преданно фырчал на холостых оборотах.
Ну, вперед. Паренек манекеном застыл на тротуаре, слепо сжимая в руке
вложенные мною доллары. А я крутанул на себя рукоятку газа и, чуть не
ободрав полированный бок ближайшей машины, стал протискиваться к границе
пробки. К Садовому кольцу.
Приноровиться к крохотной, привыкшей к теплому японскому асфальту, а
отнюдь не к московской наледи, «Хонде» оказалось довольно просто. И
лавировать между машин у меня тоже получалось достаточно лихо. Но вот
скорости настоящей мокик не давал – километров тридцать от силы. И я
понял, что не успею. Даже если брошу трудягу–«Хонду» и нырну в ближайшее
метро – от станции метро «Университет» до главного шпилястого здания
все равно далеко. Можно, конечно, заморочить очередного автомобилиста,
но где гарантия, что мы убережемся от утренних пробок? Я смутно помнил,
что в районе Университета проспекты широченные, но уверенности у меня
все равно не было. Если же и дальше ехать на «Хонде» – я сохранял
мобильность практически до цели. Но с другой стороны – дорогу я себе
представлял только в общих чертах. Не москвич я, увы. Надеяться на
безотказного доселе внутреннего помощника? Можно, конечно. Но вдруг он
подведет именно сейчас? В самый ответственный момент? Обычно так всегда
и случается.
Я прислушался к себе. В лицо хлестал холодный ветер, насыщенный
отработанными газами. Москва дышала углекислым газом...
Мой верный помощник, видимо, спал.
Садовое кольцо и метро «Парк культуры» я проскочил. Но когда впереди
замаячило здание станции «Фрунзенская», я решил спускаться под землю.
Время требовало.
Я не успел даже дойти до ступенек перед входом в метро, а мокик уже
сперли. Коротко хрюкнул, запускаясь, двигатель, и кто–то проворный
погнал трудолюбивый и безотказный японский механизм прочь, торопясь
нырнуть куда–нибудь в боковые улочки. Эх, люди–люди... Заботятся о вас
Светлые, защищают, берегут, а вы быдлом были, быдлом и остаетесь.
Зверьем без совести и сострадания. Растолкать локтями, украсть, продать,
набить брюхо, а там – хоть трава не расти. До чего же противно...
Через турникеты я просто перепрыгнул – в сумраке, незримой тенью.
Некогда было покупать карточку и совать ее в щель магнитоприемника.
Ничего, страна не обеднеет.
И по эскалатору я соскользнул, не выходя из сумрака. Вскочил на
медленно ползущую ленту перил и ринулся вниз, едва успевая в вязком
сером киселе переставлять ноги. От платформы как раз готовился отойти
поезд; пока я соображал идет ли он в нужную сторону – двери успели
закрыться. Ну, ничего, мне это не помеха. А вот поехать в центр мне
совсем не улыбалось.
В вагон я вскочил прямо сквозь дверь, через сумрак. Легонько
раздвинул изумленных пассажиров и возник словно бы из пустоты.
– Ой! – сказал кто–то.
– Скажите, это Москва? – ляпнул я зачем–то. Из глупого жеребячьего
озорства, наверное.
Мне не ответили. Ну и ладно. Зато свободного места вокруг сразу стало
заметно больше. Я взялся за поручень и закрыл глаза.
«Спортивная». Закрытые «Воробьевы горы» – поезд еле ползет; в щелях
между неплотно пригнанными металлическими щитами то и дело мелькают
электрические огоньки и льется серый полусвет наступающего утра. Уже
рассветает...
Наконец, «Университет». Эскалатор, длиннющий и запруженный. Снова
приходится ждать. Все, я точно опоздал.
Наверху было почти светло. Окончательно осознав, что к началу
заседания не поспеть, я вдруг совершенно успокоился и перестал
торопиться. Совсем. Добыл из кармана бусины наушников, оживил плейер с
диском Антона Городецкого и пошел ловить машину.
