* * *
Спустя несколько дней я полностью уверилась, что вскорости тронусь
умом – в свою очередь.
Три существа, населявших огромный дом до моего прихода – девочка,
женщина и старуха – казались мне в разной степени сумасшедшими. Торию
Солль я рассмотрела в дверную щель – лучше мне было этого не делать. Я
и прежде слегка боялась Луарову мать; теперь она внушила мне прямо–та
ки ужас.
Нянька уверяла, что госпожа ничего уже не понимает – но я–то виде
ла, что мое появление не прошло для нее незамеченным. Где бы я ни на
ходилась и что бы ни делала – призрак Тории Солль наблюдал за мной из
запертой комнаты, я вздрагивала от малейшего шороха и резко оборачива
лась, завидев краем глаза любую случайную тень.
Первые несколько ночей я проплакала, свернувшись на доставшемся
мне тюфяке; кровать была хороша, по моим меркам даже роскошна – и все
же я не спала ни секунды, вслушиваясь в шорохи, вглядываясь в темноту,
глотая слезы. Неужели это конец?! Конец красивой и сильной женщины, не
выдержавшей трагедии, сломавшейся и теперь увлекающей за собой ни в
чем не повинную дочь...
Дочь. Алана порой казалась мне существом еще более непостижимым и
страшным, нежели Тория. Перед рассветом мне представлялись всякие ужа
сы – девочка одичала и потеряла разум, утратила человеческое, теперь
ее до конца дней придется держать в хлеву на цепи, как того уродца,
виденного однажды на ярмарке... То было бесформенное, вероятно, моло
дое существо со звериной мордочкой и злыми затравленными глазами; хо
зяин палатки брал медяк «за просмотр»...
Я кусала себя за пальцы. Не может быть; Алана смотрит осмысленно,
ее можно вернуть в мир людей, ее нужно вернуть, если не спасти Торию –
так хоть ребенка...
А нянька тоже была в своем роде умалишенной. Она повелась на своей
преданности; любая другая давно бы либо бросила все и всех – это в
худшем случае – либо увезла бы девчонку в город и там бы решала даль
ше, искала бы, в конце концов, ее родного отца...
За эти ночи я успела высказать Эгерту Соллю все, что думала о его
поступках. Наверное, явись Эгерт собственной персоной – я не побоялась
бы повторить все это ему в лицо...
Но он не явился.
Дни мои заняты были работой; удивительно, как до моего прихода
старая и больная женщина проделывала все это в одиночку. Теперь нянька
блаженствовала, время от времени позволяя себе отдых; единственным,
чего она не доверяла мне делать, были заботы о Тории.
Нянька носила ей на подносе воду и еду; всякий раз полная тарелка
возвращалась почти нетронутой. Нянька терла воспаленные глаза: не про
тянет долго... От одного голода помрет...
– Помрет ведь, девонька, – сказала она однажды, подперев щеку
опухшим кулаком. Я быстро глянула на примостившуюся в углу Алану; де
вочка казалась равнодушной.
– Помрет, – с прерывистым вздохом повторила нянька. – А я... Прос
ти меня, дуру. Я уж думаю... Не мучиться бы ей. Сразу бы...
Я с трудом сглотнула. Из глубин пустого дома явился страх и накрыл
меня, будто мокрым мешком.
Наутро я целый час провела у ее запертой двери; Тория чуяла мое
присутствие. Уходя на цыпочках и возвращаясь снова, я вспоминала осен
ний праздник в доме Соллей и ту нашу встречу в библиотеке: «Я –
тварь?! Я от своего сына не отрекалась!»
И моя вина. Моя тоже. Слово – не камень, брошенный в пруд. Там
просто – круги по воде и облачко ила на дне, да пару рыбешек шарахнет
ся, как брызги... Но никто не знает, что случится, если бросить слово.
В неизвестную, темную, надломленную душу...
Я вышла во двор, выдернула из плашки топор и довольно метко тюкну
ла им по полену; деревяшка раскололась и лезвие топора увязло в щели.
Благородное орудие труда теперь напоминало в моих руках кота с чулком
на морде – неуклюже пытаясь стряхнуть полено с топора, я заметила в
тени рассохшейся бочки угрюмую рожицу Аланы.
Поймав мой взгляд, девочка нырнула в свое укрытие; выронив топор,
я подобралась к развешенному для просушки белью и стянула с веревки
широкий, цветастый нянькин платок.
Фокус был стар – особым образом пристроив одеяние, я превратила
собственные растопыренные локти в плечи долговязого существа с малень
кой фигой на месте башки; войдя в образ, засеменила обратно к поленни
це, причем фига удивленно рассматривала все вокруг, кивая и поводя
«носом».
– Эта сто такое, а? – спросила, наконец, фига надтреснутым стару
шечьим голоском. – Эта сто, диривяшки валяюсся, да?
Сквозь щель в платке мне видна была рассохшаяся бочка; Алана не
показывалась.
Фига пожала «плечами»:
– Ни па–анимаю... Валяюсся в би–испарядке, ай–яй–яй...
За бочкой тихо хихикнули. Воодушевленная фига истово закивала:
– Ай, пазаву дровожорку... Такая га–алодная, са–ажрет ваши
дра–ава, хрям–хрям–хрям...
Алана выглянула, позабыв об осторожности; я и забыла, как выглядит
ее улыбка. Пары передних зубов недостает – меняются зубы... Уже...
– Чего смеесси?! – возмутилась фига.
Алана захохотала. Заливисто и тонко; у меня перехватило горло.
– Что смеешься? – спросила я своим голосом, опуская руки. – Без
дров ведь останемся... Как кашу варить будем?
– Это не по правде, – сказала Алана хрипловато, но вполне уверен
но. – Это спектакля такая... Я знаю.
