* * *
На площади, неподалеку от здания суда, молча стояла хмурая, насто
роженная толпа. Изможденные, оборванные люди глядели вслед разодетым
горожанам, плевали под ноги ливрейным лакеям, шарахались от проезжаю
щих карет; посланцы разоренных деревень явились в город искать помощи
и правосудия, город же оказался равнодушным, бесчувственным, глухим...
Луар ехал шагом; толпа глядела на него угрюмо и неприязненно, он с
трудом преодолел желание поторопить коня и быстрее проехать мимо.
Он ехал, и под рубашкой у него покачивался медальон. Луар кожей
чувствовал, как подрагивает – будто пульсирует – в такт лошадиному ша
гу золотая горячая грань.
Луар ехал, как меж двух огней – первым огнем, горящим внутри его,
был Амулет, снова оживший, требовательный, мучительный предмет, давно
сделавшийся будто органом его тела, причем органом болезненным и боль
ным; вторым огнем был город, холодный и подозрительный, явно враждеб
ный ко всем пришельцам и незнакомцам, город с наглухо закрытыми став
нями, опустевшими лавками, усиленными нарядами нервной, злобной стра
жи. Луар, вдруг оказавшийся в родном городе чужаком, шкурой чувствовал
косые, настороженные взгляды.
В какой–то момент ему сделалось плохо, так плохо, что он зашатался
в седле. Лягушонок в бочке со смолой... Кошка с чулком на морде, тря
пичный мячик для множества ног, или судьба – всего лишь балованный
шкодник, ребенок, способный зашвырнуть живого лягушонка – в смолу...
...Ох, как сердилась мать. Как она переживала – ему совершенно
искренне стало стыдно, он изо всех сил хотел исправиться... Мать гово
рила отцу, и голос ее дрожал: «Откуда? Он же добрый мальчик... Он
же... Откуда ЭТО?»
ЭТО было живой мышкой, которую он выкрал из мышеловки, привязал к
ножке стула и каминными щипцами отдавил лапу.
Зачем он это сделал? Может быть, потому, что накануне случился ви
зит к цирюльнику, который такими же щипцами, только поменьше, вырвал
Луару зуб? Луар тогда подумал, что цирюльнику приятно делать другим
больно, что это его хлеб и насущная необходимость... И он позавидовал
цирюльнику. И он захотел тоже. Мышка...
В какой–то момент действительно было приятно. Страшно и сладостно;
однако потом он плакал и просил прощения, он искренне раскаялся и даже
хотел, чтобы его выпороли. Но мать только отвернулась и ушла, и целую
неделю не заговаривала с ним, и он маялся, и клялся, что больше никог
да–никогда... Даже мухи... нет...
И действительно – больше никогда. Даже мухи. Но то страшное и сла
достное – запомнил, хоть и гнал от себя, как постыдное и гадкое...
...Луар тяжело слез с седла. Опустился на каменной подножие круг
лой тумбы – той самой, на которой покачивался перед входом в здание
суда игрушечный висельник.
Амулет под рубашкой был горячий. Теперь он был точно горячий, он
жег, Луар застонал и протянул руку, чтобы вытащить медальон из–за па
зухи – но рука так и опустилась, не дотянувшись.
Это его ноша. Это его клеймо. Амулет ДОЛЖЕН жечь, это наказание
невесть за что... За ту мышку. Это же и поощрение – нужно, чтобы боль
тела помогла ему справиться с иной болью, которая почему–то сделалась
совсем уж невыносимой...
Теперь ему казалось, что быть просто наивным мальчиком, которого
ни с того ни с сего прокляли дорогие люди, что быть этим несчастным
мальчиком легче – есть горе и есть обида, но жива и надежда, что все
ошибка и все исправиться...
А теперь он сидит под игрушечной виселицей, и болтаются тряпичные
ноги казненной куклы, и круг замкнулся, нету больше ни обиды, ни на
дежды, и ничего нету, серое небо и тошнота, подушечке для игл не долж
но быть больно...
Он криво усмехнулся. У его няньки было рукоделье, и подушечка для
игл в виде смеющейся рожицы. Иглы втыкались в розовые щеки и веселые
глаза – а рот все смеялся... И этой вот тряпичной кукле тоже не боль
но, ей плевать, что ее повесили невесть сколько лет назад и не дают
успокоиться...
Впрочем, кажется, они меняют куклу... Нитки расползаются под дож
дем и солнцем, тряпки линяют... А жертва правосудия должна выглядеть
внушительно...
Небо, да перевешайте хоть всех кукол в мире. Только не суйте в ме
ня иголками, хорошо, я ублюдок, ладно, я приношу несчастье, я со всем
согласен, но что же делать...
Стражник в красно–белом мундире, грузный высокий стражник навис
над сидящим Луаром – и не узнал в нем сына господина Солля:
– Ну–ка встань. Не положено.
Луар смотрел в хмурое, склонившееся над ним лицо, и на одну корот
кую секунду глаза блюстителя показались ему голубыми головками була
вок. Две булавки, уходящие остриями вглубь стражниковой головы.
– Хорошо, – сказал он равнодушно. – Я сейчас уйду.
Он поднялся – и в глазах его потемнело, он силой заставил себя не
упасть и даже не поднес ладонь к лицу, простоял минуту, слепо глядя в
никуда и ожидая, пока темнота перед глазами рассеется...
Потом ему сделалось лучше. Ведя коня на поводу, он медленно дви
нулся через площадь – туда, где по бокам высокой лестницы застыли в
величественных позах железная змея и деревянная обезьяна.
– Вы куда, молодой человек?.. Эй, эй, юноша, а имеете ли вы честь
быть студентом? По какому же праву вы переступаете порог, который...
Луар устало отодвинул с дороги суетливого служителя – старичка в
пыльном кафтане, того самого, что так любил красоваться на круглом
университетском балконе, вытряхивая пыль из шелковых географических
карт либо начищая до блеска желтый человеческий скелет...
Поразительно. Старик не узнал Луара. Эти, из Ордена Лаш, узнавали
немедленно – а старая университетская крыса так оплошала. Не узнать
сына Тории, мальчика, который рос на твоих, старичок, глазах... Види
мо, Луар изменился–таки.
– Это... безобразие! – служитель схватил Луара за рукав. – Немед
ленно... вон!
Луар смерил его тяжелым взглядом – цепкие пальцы старикашки сами
собой разжались.
– Я Луар Солль, – сказал он медленно, с наслаждением проворачивая
во рту каждый звук своего неправильного, бывшего имени. – Я имею пра
во.
Он шел коридорами, безошибочно выбирая правильный путь, а служи
тель, бормоча и посапывая, трусил следом. Встречные студенты недоумен
но заглядывали Луару в лицо, кто–то удивленно вскидывал брови, кто–то
шарахался – в какой–то момент ему увиделись те же коридоры пятнадцать
лет назад, новый костюмчик из жесткой негнущейся ткани, студенты ог
ромные, как башни, удивленно и ласково глазеют на неуверенного малыша,
впервые явившегося в таинственное место, где «наука» и где мама «рабо
тает»...
Он очнулся. Он снова был собой, то есть вполне взрослым ублюдком,
и в глазах ученых юношей отражалась не умильная симпатия – страх в них
отражался, угрюмый страх, а ведь я страшен, подумал он удовлетворенно.
Медальон подрагивал на груди в такт шагам, и с каждым шагом зрела
уверенность, что столько времени потрачено зря, что он искал не там и
не так, но вот, наконец, перед ним нечто важное, единственно важное,
нужно только перетерпеть эту жгучую боль золотой пластинки...
...Тогда, в первый раз, он так испугался барельефов, каменных лиц
великих ученых древности, эти лица казались ему мертвыми и строгими
одновременно... Каменные трупы...
Еще он боялся, когда рисовали огонь. Он думал, что нарисованный
огонь явится, и будет пожар, тот, которым пугает нянька...
– Нет! – суетливо воскликнул служитель. – Без разрешения госпожи
Тории... Нельзя!
Луар поднял голову; оказалось, он стоит перед запертой дверью,
вернее, перед дверью и заслонившим ее служителем:
– Кабинет декана... это святыня... Вы знаете, он заперт... Только
госпожа Тория может...
– Декан мой дед, – сказал Луар в сводчатый потолок. – Вы думаете,
он был бы против?
На лице служителя проступило сомнение – но только на секунду:
– Только с разрешения госпожи Тории! Только в ее присутствии... И
вы все равно не сможете открыть!
– Тогда чего вы боитесь? – удивился Луар.
Служитель заколебался. Нахмурился, упрятав глаза под самый лоб;
нехотя отступил:
– Что ж... Надеюсь, дверь вы ломать не будете, господин ЛУАР?
В последнем слове накопился весь яд, на который был способен этот
преданный университету старикашка. Луар поднял брови, узнавая и не уз
навая собственное имя:
– Или у вас нет ключей?
– Ключи у госпожи Тории! – победно изрек служитель. – И вряд ли ей
понравится, когда я расскажу о...
Луар с усилием повернул бронзовую ручку. Тяжелая дверь качнулась и
отошла – без скрипа, плавно, как во сне. Служитель замер, разинув пе
рекошенный рот.
Из кабинета пахло травами. Пылью, книгами, еще чем–то трудноназы
ваемым, Луар был уверен, что слышал этот запах раньше...
Служитель все еще молчал.
Тогда Луар переступил порог и захлопнул дверь перед самым служи
тельским носом.
