Привратник - Марина Дяченко - Книжная Полка

Часть Четвертая. Зов

Лето кончилось. Ночевать под открытым небом было уже неуютно, зато дни стояли ровные, теплые, как нельзя более подходящие для Праздника сбора урожая.

Села, хутора и местечки праздновали, праздновали самозабвенно. Урожай выдался небывалый, рекой лилось молодое вино за накрытыми вдоль улиц столами, повсеместно устраивались сложные, красочные обряды, призванные отблагодарить землю за благополучное разрешение от бремени. Хорошей приметой считалось, если в этих обрядах примет участие посторонний человек, странник. Руал благоденствовал – хозяева щедро благодарили его за ту особую значительность, с которой он произносил предписанные обычаем слова.

Кружили хороводы на площадях, кто–то карабкался на гладкий столб за сахарной подковой, кто–то под хохот толпы гарцевал верхом на дородной свинье; кто–то, обряженный пшеничным снопом, бродил с величальной песней от двора ко двору и получал за каждое доброе пожелание по стаканчику, пока не падал где–нибудь под забором на радость курам, которые тут же окружали его кольцом, выклевывая из колосьев зерно. Дети тонко и трогательно пели хором, молодежь краснела и перемигивалась – на подходе было время свадеб.

Руал шел от поселка к поселку, и везде его приветливо встречали столы вдоль улиц, сытный дымок от коптилен, музыканты–умельцы со своими звенящими гребешками, дудочками и бубнами, румяные лоснящиеся лица, похожие на спелые плоды, и плоды, похожие на довольные лоснящиеся лица. И там, и тут Руала звали остаться – но он вежливо отказывался и шел дальше.

Потом и время свадеб подоспело – тут уж Ильмарранен повидал всякое. Плакали невесты, выдаваемые замуж против их желания, грозно диктовали свою волю властные отцы, рядом ворковали парочки, которым посчастливилось–таки соединиться по любви. И снова – рекой молодое вино, делавшее слезы отчаяния неотличимыми от слез глубокого счастья.

Отыграли свадьбы, убрали столы с улиц, все позже вставало солнце, все холоднее становились ночи. Руал неделю работал подмастерьем кожевенника и заслужил старые, но еще крепкие сапоги вместо развалившихся башмаков. Следующей большой радостью стала плотная пастушеская куртка, купленная по случаю за несколько грошей. Зима не страшила совсем – он был силен, уверен в себе и вполне доволен жизнью.

Он принял–таки ее, эту жизнь – принял целиком, вместе с бесконечной дорогой и ноющими ногами, вместе с тяжелой работой, за которую всегда полагался ломоть хлеба, вместе с ветром, пробиравшимся под куртку, и курткой, защищавшей от этого ветра. Та горечь утраты, что отравляла воспоминаниями и застилала солнце, та изводящая боль, толкнувшая его когда–то в петлю, та зияющая пустота в душе, которая, казалось, никогда не заполнится – покидала его. Покидала по капле, покидала не сразу, но покидала безвозвратно. Он ни от кого не бежал и никуда не стремился – просто шел, насвистывал и поглядывал в небо.

Спокойствие и уверенность сопутствовали Руалу до тех пор, пока дорога однажды не изменила ему.

Это было подло и неблагодарно с ее стороны. Ильмарранен не сразу понял, что происходит. А происходило странное – дорога вырывалась из–под его ног, проявляя скверный и упрямый норов.

На развилке он хотел повернуть влево – но дорога тянула, толкала, морочила голову, и он поворачивал вправо; случалось, шел целый день, с рассвета до заката – и непостижимым образом возвращался на место предыдущей ночевки. Кружил, как заяц по лесу, хотя стремился вперед, прямо, и ни разу не поворачивал. Дорога, предавшая его, над ним же издевалась.

Разозлившись, он стал сопротивляться, намечал себе ориентиры впереди и шел, не сводя с них глаз. Уловка эта помогала лишь отчасти – скоро он почувствовал, что ему подсовываются те метки, что выгодны коварной дороге.

И он горько обижался на дорогу, пока не понял вдруг, что не она виновата, а куражится нечто, связанное с ним, Ильмарраненом, с наваждениями–голосами, со всей давно преследующей его галиматьей. Осознав это, он был подавлен и на время перестал сопротивляться чужой воле – чтобы, собравшись с силами, снова восстать против невидимого и неведомого поводыря. Неизвестно, чем закончилось бы это единоборство, если б среди бела дня на пустой дороге Руала не догнал однажды крик.

Кричала женщина – отчаянно и умоляюще. Что–то деловито пробубнил мужской голос, и крик повторился – со слезами в голосе:

– Помогите! Не надо! Люди! Оставь, ты!

Руал осторожно обогнул густой, живописно покрытый красными и желтыми листьями куст. С той стороны куста листья осыпались, сбитые на землю ожесточенной борьбой: в густой блеклой траве мелькали, как спицы в колесе, босые тонкие ноги, принадлежавшие кричащей; над ней, повернувшись к Руалу мощными спинами, склонились двое, оба сосредоточенно возились над чем–то в траве. Один что–то примирительно бурчал, другой норовил прижать к земле отчаянно отбивающиеся ноги.

– А–а–а! – с новой силой завопила женщина, и кто–то из обладателей мощных спин зажал ей рот рукой.

Руал отошел потихоньку, потоптался, пощупал свой отбитый когда–то бок, выругался, укусил себя за руку и вернулся к месту свалки.

Мощные спины явно одолевали – босые ноги были надежно подмяты под массивное колено, кричащий рот плотно зажат, так что только мычание доносилось из смятой травы – «М–м–м... усти–и, м–м–м...»

– Это что еще? – спросил Ильмарранен голосом хозяина, заставшего работника на горячем. По–видимому, обладатели спин слышали такие голоса раньше – они сразу бросили свое занятие и обернулись. Вид Руала их удивил, но нисколько не испугал. Их жертва, чумазая девчонка, воспользовавшись минутным замешательством, рванулась и выскользнула бы, если б один из парней не успел схватить ее за длинные, растрепанные в борьбе смоляные волосы.

– Это что–о еще? – возвысил голос Руал. И, обернувшись в сторону дороги, позвал воображаемых попутчиков:

– Лобош, Вобла! Идите сюда!

Он рассчитывал, что мощные спины растеряются хоть на минуту и выпустят жертву. Не тут–то было – один из парней накрутил девчонкины волосы на мосластый кулак, а другой неторопливо поднялся, подтянул штаны и выглянул из–за кустарника на дорогу. Дорога, конечно, была пуста.

– Ой–ты, – с издевкой протянул парень, плюнул и бросил сквозь зубы: – Вали, пока цел. Тебе не достанется... Вобла!

И вернулся к своему делу. Забилась, заплакала девчонка.

Руал поднял с обочины увесистый острогранный камень, подскочил к насильникам и, наспех размахнувшись, врезал камнем по ближайшей бычьей шее. Владелец шеи взревел, его товарищ не сразу определил, в чем дело, а определив, получил уже коленом в челюсть.

И тогда Руалу пришлось туго.

Камень он выронил, на него наседали с двух сторон, он отступал, увертывался, колотил твердыми носами недавно приобретенных сапог по неуклюжим голеням нападавших, отчего те охали и приседали, хватаясь за ноги. Несколько раз беспорядочно мелькавшие в воздухе тяжелые кулаки попали Ильмарранену в лицо, и каждый раз он отлетал так далеко, что, на счастье, успевал подняться прежде, чем башмаки нападавших добирались до его ребер.

Но главным бойцом оказалась девчонка – она то и дело бесстрашно отвлекала парней на себя, колотила их где–то раздобытой палкой, кидалась сзади, воинственно верещала и время от времени звала на помощь. Парни тяжело дышали, вращали налитыми кровью глазами и сыпали ударами, любой из которых мог бы убить девчонку, попади он в цель.

Потом Руалу не повезло – очередной удар оглушил его, и он не смог подняться вовремя. Двое навалились на него сверху, пыхтя и мешая друг другу; Ильмарранен подумал было, что вот ему и конец, но в этот момент один из парней ослабел вдруг и упал на Руала безвольной грудой – над ним стояла девчонка с тем же увесистым камнем в руках. Второй нападавший изумленно вскинул голову, и Руал из последних сил двинул его снизу – в подбородок. Тот охнул, прикусив язык.

Дальше было просто – тот, что получил камнем по затылку, только возился и стонал, а другой, прижав ладони к окровавленному рту, удивленно пятился, пятился, потом бочком–бочком засеменил прочь, то и дело оглядываясь.

Девчонка, разгоряченная, растрепанная, широко улыбнулась вытирающему кровь Руалу:

– Так сразу надо было по голове метить... А то такие и убить могут...

Ее круглые вишневые глаза посверкивали восторженно и немного насмешливо.

Имя ей было Тилли, лет ей было шестнадцать, у нее где–то там имелись отец, мачеха и младший брат, но семейство, по ее словам, сильно надоедало ей за зиму, так что все лето она привыкла проводить в странствиях. Странствовала она с тех пор, как научилась ходить. Летом хорошо, есть где переночевать и что слопать, но вот уже холода не за горами, а возвращаться к своим ох как не хочется, потому что отец, конечно, выпорет свою беспутную дочь за неподобающее поведение.

Они сидели у костра, Тилли куталась в Руалову куртку и доверчиво рассказывала, как без шума поймать курицу, как наколоть рыбу на самодельную острогу, а потом испечь в золе, и что она обожает нянчить детей и часто этим зарабатывает, и как ее брат поймал в лесу хорька и научил его прыгать через кольцо, и как мачеха родила мертвую двойню, и как в животе у пойманной рыбины оказалась медная монетка.

Она размахивала руками, показывая, какой веселый ее отец, когда пьяный, и какой свирепый на трезвую голову. Ее острых локтей и угловатых движений не могла скрыть даже пастушья куртка, в которой Тилли утопала по самый кончик носа. Вишневые глаза озарены были пламенем костра, и в них отражался Руал – непобедимый, непревзойденный, мужчина и герой. Девчонка хлопала черными пушистыми ресницами, заливисто хохотала без видимой причины и бросала на Ильмарранена терпкие, тугие и опять–таки чуть насмешливые взгляды.

Они испекли картошки и поужинали, закусывая кукурузными лепешками дымящиеся, испачканные золой ломтики. Тилли, до того трещавшая без умолку, понемногу притихла и пододвинулась почти вплотную к Ильмарранену.

– Ру... – она сразу же после знакомства наградила его этой кличкой, – а тебя вроде милая бросила, оттого ты странный такой, оттого по дорогам тыряешься? Да?

Руал улыбнулся – таким серьезным и сочувствующим было это потешное, в общем–то, лицо. Она увидела его улыбку и смутилась, истолковав ее по–своему:

– Да нет, я понимаю, такого парня, как ты, даже змея подколодная не бросит... Тогда что ж?

Руал потрепал ее по волосам. Она смутилась еще больше:

– Ну ладно, дура я и дура...

Ему стало жаль ее, он обнял худые плечи и притянул девчонку к себе. Она замерла, боясь пошевелиться. Вдалеке заухала сова; в темноте за теплым, освещенным кругом от костра возилась, разворачивалась, кишела ночная жизнь.

– Ру... – тихо, опасливо спросила Тилли, ткнувшись носом прямо ему в ухо. – А ты... колдуна когда–нибудь видел?

Он вздрогнул, и она, прижавшаяся к его боку, не могла этого не почувствовать. Пробормотала успокаивающе:

– Да нет, не бойся, в округе их не водится... Я сама их ужас как боюсь, только вот любопытно... Я, знаешь, видела одного этим летом. Молодой мальчишка, а важный – страх! Весь в бархате да в серебре, в кружевах и в перьях, карета – шестерная упряжка! Слуга при нем, здоровая такая жердь... Я бы ни за что не пошла б колдуну служить, ни за какие монеты! Приехали они в поселок да на постоялый двор, хозяин выскочил, кланяется... Народ сбежался смотреть, забор завалили... А маг этот в комнате заперся и не выходил, слуга сказал – колдует...

– Знаешь что, – зевнув, сказал Ильмарранен, – давай–ка спать, Тилли.

Его сон был беспорядочным и неглубоким. Выплывала из мути заколотая острогой рыбина, превращалась в золотую ящерицу, укоризненно смотрела изумрудными глазами... Моргала разочарованно, но это уже не ящерица, а Тилли, черные пушистые ресницы, терпкий влажный взгляд... Учит Руала прыгать через кольцо, а кольцо узкое, и все сжимается, и трудно дышать...

Потом он повернулся на другой бок и увидел море. И не просто море, а длинное, плоское побережье. И человек бродит по колено в прибое, но волны, облизывая песок, не решаются прикоснуться к его высоким сапогам – огибают, извиваются вокруг, и даже брызги не падают на мягкие голенища... Вдоль берега, навстречу ему, идут высокий поджарый мужчина и мальчишка–подросток.

Кажется, дул ветер, кажется, было весело и страшновато, и Легиар говорил юному Маррану:

– Сейчас я тебя представлю. От того, как он к тебе отнесется, многое сейчас зависит. Я ему враг, но ты – ты не вздумай с ним поссориться. Или ты по–прежнему считаешь себя непобедимым?

Марран пританцовывал, вздымал фонтаны песка, подпрыгивал и хохотал:

– Что ты, Ларт! Ты же видишь, я и рубашку белую надел, и башмаки почистил по такому случаю... Господин Бальтазарр Эст будет мной, примерным мальчиком, весьма доволен!

Легиар хмурился:

– Ты сопляк еще, ты щенок, недоросль, чего ты смеешься?! Я тебя предупреждаю один раз: никаких заклинаний, превращений, цирка и балагана! Ни одного магического действия, сделай мне такой подарок! Эст и так знает о тебе слишком много...

Мальчишка состроил страшные глаза:

– Ларт, я буду скромен, как невеста. Я даже покраснеть могу. Ну, хочешь, я покраснею?!

Легиар поднимал глаза к небу, будто призывая его в свидетели. А человек в прибое все бродил, наклонялся, подбирал круглые камушки, некоторые отбрасывал в сторону, некоторые прятал в карман, другие запускал в море. И только когда идущие приблизились вплотную, оставил свое занятие и обратил на них тяжелый, как ледяная глыба, взгляд.

Легиар вытянул левую руку в сторону – знак перемирия. Эст помедлил и сделал то же самое. Марран безмятежно улыбнулся.

– Здравствуй, Аль, – сказал Легиар небрежно. – Ты, конечно, знаешь, что это за мальчик. Теперь я хочу тебе его официально представить – Руал Ильмарранен.

Руал хотел кокетливо присесть, но сдержался – под взглядом Эста действительно было неуютно. Он ограничился скромным кивком.

– Здравствуй, Ларт, – сказал наконец Эст. Голос его был сорван и звучал, как скрежет. – Значит, это и есть Марран.

Опрокинулась на берег очередная волна, обогнула сапоги Эста и ботфорты Легиара, а на башмаках Маррана отыгралась, промочив их доверху. Эст хмыкнул, Ларт, переглянувшись с ним, щелкнул пальцами – прибой разом улегся, море стало спокойным и гладким, как остывший суп в глубокой тарелке.

– Я вижу, ты вежливый мальчик, – сказал Эст презрительно. Марран снова кивнул. Эст отвернулся, сгреб с песка горсть камушков, по очереди пустил их прыгать по зеркально гладкой воде. Последний подпрыгнул двенадцать раз, Эст кивнул Ларту и повернулся, чтобы уйти.

Марран тем временем нагнулся, подобрал один камень, черный, плоский, и, несильно размахнувшись, пустил в море.

Эст оглянулся – камушек утонул после шестнадцати прыжков, длинных, красивых.

Что–то неразборчиво пробормотал Легиар. Эст помедлил, достал из кармана еще пригоршню камней и плавным, уверенным движением бросил первый, подпрыгнувший на воде двадцать один раз. Считали вслух, считали все, даже Ларт, потемневший лицом. Эст позволил себе что–то вроде улыбки, снисходительной улыбки в сторону Маррана. Тот оглядел песок вокруг, поднял один камень, рассмотрел, уронил, поднял другой и уронил тоже. Наконец, выбрал небольшой, пестрый, укатанный морем в тонкую лепешку. Прищурил глаз, примерялся... Эст улыбался, теперь уже явно улыбался, и поглядывал на Легиара насмешливо. Марран бросил камень.

Тридцать девять.

Зависла пауза, Эст посмотрел на Маррана в упор, и тот удивился, как широко могут раскрываться эти узкие прищуренные глаза. Потом Эст щелкнул пальцами – море ожило, прибой с новой силой принялся вылизывать песчаный пляж. Тяжелая Эстова рука опустилась Руалу на плечо:

– Щенок, – проскрежетал он с неким подобием нежности. – Нахальный щенок.

Он проснулся от осторожного прикосновения.

Костер догорал, мерцали последние красноватые вспышки, и под боком у Руала возилось что–то мягкое, теплое, даже горячее, возилось и дышало, прижимаясь все крепче. Руал осторожно дотронулся рукой – соседствующее существо оказалось круглым, гладким и голым, местами покрытым неуверенным пушком.

– Простудишься, – пробормотал Ильмарранен растерянно. – Холодно же...

Тилли не ответила, только чаще задышала и прижалась изо всех сил к Руаловому боку.

Ильмарранен лежал неподвижно, ощущая, как содрогаются два теплых упругих клубка, уютно пристроившихся у него на груди, как щекочут лицо спутанные с осенней травой волосы, как нежно касается лба маленькая влажная ладошка:

– Ру, я о таком парне с люльки мечтала...

– Холодно... Оденься... – повторял Руал, пытаясь справиться с поднимающейся внутри сладостной волной.

– Не прогоняй меня... – ее рука расстегнула Руалов ворот и погладила шею. – Ты добрый... Все они скоты, а ты человек... Ру, ну что же ты!

Его ладони легли на ее обнаженную кожу. Будто короткая молния ударила – р–раз!

– Я люблю тебя, Ру... – бормотала Тилли все скорее и скорее. – Я о таком парне... – ее губы, неловкие, как у теленка, ткнулись в губы Руала.

Горько пахло дымом догорающего костра. От порыва холодного ветра кожа девушки покрылась пупырышками; желая согреть, Ильмарранен обнял ее крепко, по–настоящему. Его самого уже сотрясало изнутри; нахлынули тугие, горячие, пульсирующие видения.

Тилли все бормотала и бормотала, и ластилась, и пальцы ее сражались с застежкой на его рубашке, а он глупо улыбался в темноте и жадно гладил ее бока с выступающими ребрами, неожиданно крутые бедра и плоский мускулистый живот. Не было сил сопротивляться тому горячему и душному, что распирало его изнутри.

Торжествовала ночь, темная, осенняя, истошно кричали совы, шелестел ветер в пожухлой траве. Перемигивались угли прогоревшего костра.

Тилли справилась с пуговицами, маленькая влажная ладошка залезла под Руалову рубашку... и встретилась там со свертком, скрывавшим золотую спинку и изумрудные глаза.

– Ой, – пробормотала она удивленно, – это чего?

Ильмарранен вздрогнул, как от удара. Рванулся и сел, прижимая сверток к груди. Оттолкнул девчонкины руки:

– Не лезь. Не надо. Спать.

Сердце гулко колотилось у него в горле, а Тилли сидела перед ним голая, дрожащая, будто громом пораженная. Из круглых вишневых глаз двумя ручейками лились слезы горькой обиды.

За все утро она ни разу не посмотрела в его сторону.

Они шли дорогой, Руал глядел на оскорбленно вскинутый лохматый затылок и досадовал на себя, на Тилли, на судьбу, вздыхал и удивлялся глупости мироустройства.

Дорога тем временем оживала, путников то и дело обгоняли скрипучие телеги – впряженные в них лошади бросали на пешеходов исполненные достоинства взгляды. В том же направлении тянулись медлительные воловьи упряжки, ковыляли какие–то нищие в лохмотьях, цепочкой топали слепцы с поводырем, размашисто шагали мастеровые с инструментом на плечах. Ильмарранен с девчонкой оказались затертыми если не в толпе, то в весьма пестрой компании. И перед всей этой разношерстной братией вставал на дороге город.

Сначала показались верхушки башен, потом сами башни и стена из красноватого кирпича, а над этой зубчатой стеной – самые высокие флюгера. Флюгера вертелись, ловя жестяными боками солнечные лучи, и от этого казалось, что над городом средь бела дня горит фейерверк.

Тилли, пораженная зрелищем, забыла о своей обиде и, смягчившись, заговорила с Руалом:

– Ты смотри, а!

Толпа вокруг воодушевленно загудела.

Руал приложил ладонь к глазам: подъемный мост был опущен, вокруг него расхаживали офицеры стражи в пестрых костюмах, в то время как рядовые стражники, вооруженные пиками, досматривали входящих в ворота и брали пошлину за въезд.

Ильмарранен заплатил два гроша – за себя и за безденежную Тилли.

Деревенщина истово вращала головами, проходя через арку ворот, массивных, разукрашенных, поражающих мощью и великолепием. Вылившись на площадь перед воротами, крестьяне терялись, нерешительно топтались в замешательстве и сразу же становились жертвой уличных мальчишек, которые, улюлюкая и бросаясь комьями земли, одновременно пытались утянуть с телег все, что плохо лежало.

Руал взял Тилли за локоть и втащил в одну из боковых улочек – изломанную улицу–щель.

Здесь было относительно тихо; между вплотную подступавших друг к другу стен бились эхом шаги Руала и шлепанье Тилли. Девчонка, задрав голову, бормотала удивленно:

– Ну как в колодце сидишь...

Небо над улочкой было такое же узкое и изломанное, и каменные стены, казалось, углом сходились над головой.

Из окошка под самой крышей выглянула голова в чепце, скрылась, водопадом плеснули помои, звонко разбились о мостовую, обдали брызгами Ильмарранена и девчонку. Тилли подняла голову и разразилась сочной, колоритной бранью. Наверху хлопнуло окно.

Улочка вскоре свернула, пошла вдруг круто вверх и вывела путников на маленькую круглую площадь, посреди которой стояло каменное изваяние на невысоком постаменте. На голове изваяния, покрытой каменным же капюшоном, топтался угрюмый голубь. Руал провел пальцем по вытесанным на постаменте буквам:

– «Священное привидение Лаш».

– Ты умеешь читать? – удивилась Тилли.

Площадь неспешно пересекли два степенных старца с такими же, как у священного привидения, капюшонами на головах. Девчонка проводила их глазами и задумчиво почесала нос.

Путники поблуждали немного по темным кривым переулкам, поглазели на красивую медную бороду – вывеску цирюльни, на жестяную стрекозу у входа в булочную и деревянный костыль, приколоченный к дверям костоправа. Потом им пришлось прижаться к стене, пропуская роскошный паланкин, несомый четырьмя ливрейными лакеями, важными, громко сопящими от натуги. Тилли снова раскрыла изумленный рот.

Миновав украшенную медными завитушками арку, Ильмарранен и его спутница оказались на улице пошире и побогаче прочих. Прохожие презрительно сторонились, надменно косясь на высокого худого бродягу и босую девчонку в лохмотьях. Руал и Тилли приближались, по–видимому, к центру города.

Прошли тесной группкой полдесятка юношей в строгих черных одеяниях и треугольных шапочках, снабженных короткой серебряной бахромой. Им вдогонку поспешил еще один, со связкой книг под мышкой. Компания отчего–то развеселилась, опоздавшего хлопали по плечу, причем так радушно, что в конце концов сбили его шапочку на булыжную мостовую.

Компания удалялась, и Руал, ведомый неким неясным любопытством, двинулся следом. Заинтригованная Тилли тянулась за ним, как хвост.

Ребята, которые, конечно, были студентами, завели тем временем оживленный спор, и отпускаемые ими ученые словечки вызывали в прохожих невольное уважение. Опоздавший, тот, что был со связкой книг, говорил громче и возбужденнее всех, и его шапочка то и дело соскальзывала с макушки. Руал ускорил шаг, Тилли топала следом.

Улица вылилась на площадь, на широкую мощеную площадь, окруженную добротными домами из красного кирпича. Над черепичными крышами высилась башня – островерхая, с изъеденными временем толстыми стенами, с частыми решетками в узких окнах. У входа в башню постукивали алебардами внушительного вида стражники.

Напротив башни помещалось еще более примечательное строение – университет. С двух сторон от широкой мраморной лестницы замерли в величественных позах железная змея и деревянная обезьяна, символизирующие мудрость и стремление к познанию. Окна четырех высоких этажей были расписаны замысловатыми символами и географическими контурами, а на круглом, огражденном стальными прутьями балконе старый служитель орудовал тряпкой, смахивая пыль с человеческого скелета.

– Ах, ты! – сказала Тилли.

Здание городского суда тоже выходило фасадом на площадь, но смотреть на него было неприятно – мрачное и приземистое, оно имело перед входом круглую черную тумбу с маленькой символической виселицей, на которой болтался тряпичный казненный. «Бойся закона!" – большими буквами было вычеканено на железных дверях суда. Руал и Тилли, не сговариваясь, обогнули эти двери по большой дуге.

Площадь оживала все более и более, бойко шла торговля с лотков, галдела толпа, то и дело проезжали роскошные экипажи. Тилли уставилась на черного трубочиста, который с нарочитой грацией перебирался с одного черепичного склона на другой, и чуть было не налетела на неспешно прогуливающийся патруль. Офицер в красном с белыми полосками мундире нахмурил было коротко подстриженные брови, но, на счастье, его внимание было отвлечено внезапным шумом на площади.

Студенты – их стало вдвое больше – стайкой стояли у широких ступеней университета и вдохновленно дразнили парочку вертлявых девиц в ярких, крикливых нарядах. Из того, как незлобливо и даже благосклонно огрызались девицы, можно было заключить, что ученые юноши знакомы с ними довольно давно и достаточно близко. Офицер стражи, а с ним и его солдаты, с интересом наблюдали за перебранкой.

Между тем к университетскому крыльцу вышел старик в пышном парике, в черном балахоне и с массивной цепью на шее. Студенты притихли, как мыши, девицы с разгону хихикнули несколько раз и смешались с толпой. Старик, исполненный негодования, что–то сурово выговаривал почтительно застывшим юношам, голос его напоминал звуки, издаваемые ученым скворцом. Закончив нравоучение, старик с минуту постоял молча – для внушительности – и удалился в храм науки. За ним, хихикая в рукава, цепочкой потянулись студенты. Последний, со связкой книг, проходя между змеей и обезьяной, дружески хлопнул мартышку по деревянному заду.

– Смотри! – девчонка дернула Ильмарранена за рукав.

По площади все так же степенно и неспешно шли четверо в капюшонах, неотличимые от тех, встреченных Руалом и Тилли возле памятника священному привидению. Девчонка набралась решимости и спросила у добродушной цветочницы:

– А кто это, тетенька?

Тетенька оказалась весьма разговорчивой особой, она всплеснула руками так, что ее хризантемы согласно закивали головками:

– Как ты можешь не знать, девочка? Это воины священного привидения Лаш! Они следят за тем, чтобы живущие выказывали привидению свой трепет и почитали его. Они совершают некие тайные обряды в башне, а потом передают всем священную волю Лаш, и с этой волей считаются и мэр, и судья, и начальник стражи!

Тут цветочницу отвлек розовощекий франт, заинтересовавшийся ее товаром.

Руал и Тилли переглянулись и двинулись дальше.

Приостановившись у входа в университет, Ильмарранен не выдержал и подошел к деревянной обезьяне. Ее зад был отполирован до блеска поколениями шкодливых студентов, и Руалу вдруг мучительно захотелось носить треугольную шапочку с бахромой и замирать под взглядом строгого профессора. Он шагнул к дверям, но войти не решился, только вспомнил на мгновение пряный запах книжной пыли, и узоры прожилок на деревянной столешнице, и как немеет щека, когда засыпаешь над фолиантом... Тилли нетерпеливо тянула его за полу, он сдержал вздох и пошел прочь.

Вертелся людской водоворот, зазывали торговцы; Тилли, возбужденная сверх меры, крутилась у всех под ногами и как–то особенно преданно заглядывала Руалу в глаза. Он усмехнулся, видя, как удивляет ее большой город и как он ей нравится. Его толкнули, толкнувший – весьма приличного вида господин в длиннополом кафтане – мимоходом извинился, Руал извинился тоже. Между ними шмыгнула Тилли, подмигнула Ильмарранену круглым веселым глазом. Мимо протопал патруль.

– Караул! – отчаянно закричали у Руала за спиной. Он обернулся.

Господин в длиннополом кафтане держался рукой за грудь, и Ильмарранен подумал было, что у него сердечный приступ.

– Караул! – снова закричал господин. – Кошелек! Только что был, украли! Держи вора! Патруль!

Мелькнула в толчее до смерти перепуганная рожица Тилли, а офицер в красном с полосами мундире и его солдаты уже стояли рядом, сурово оглядываясь и с подозрением всматриваясь в лица. В толпе возникло замешательство.

– Держи вора! – снова закричал длиннополый господин, а офицер рявкнул:

– Всем стоять на месте!

Солдаты обшаривали толпу глазами. Честные обыватели тоже вовсю вертели головами, высматривая вора, который, конечно, не успел уйти далеко.

Тилли оказалась рядом с Ильмарраненом, бледная, с лихорадочно блестящими глазами. Вцепилась судорожно в его куртку. Руал удивился:

– Ты чего?

Тилли молча мотнула головой, а офицер и солдаты тем временем приближались. Какого–то подозрительного парня из толпы тщательно обыскивали под причитания пострадавшего.

– Вор! Вор! Держи вора! – прозвенел вдруг напряженный, почти что детский голосок. Руал огляделся – девчонки рядом уже не было.

Тилли, подумал Руал с неудовольствием. Вот еще не хватало, ну куда она лезет, дуреха?! Он поискал девчонку глазами.

Тем временем офицера стражи дернули за мундир, он наклонился, подставив кому–то ухо, потом выпрямился и двинулся сквозь толпу:

– Посторонись! Посторонись!

Руал поднялся на цыпочки и увидел Тилли. Тилли тоже увидела Ильмарранена, и глаза ее радостно загорелись:

– Вот, господин офицер! Вот он!

– Посторонись! – рявкнул офицер на зазевавшихся, протолкнулся к Руалу и крепко взял его за локоть. Солдаты подоспели следом и стали вокруг них кольцом.

– В чем дело? – спросил Руал, похолодев, но стараясь говорить спокойно.

Вместо ответа офицер вопросительно взглянул на Тилли. Та радостно закивала:

– Он, он! Вы обыщите его, господин офицер, кошелек–то при нем!

Руала будто ударили в лицо. Он пошатнулся, и, не веря еще, одними губами спросил у девчонки:

– Ты что, ополоумела?!

В этот момент его локти завели назад, сноровистые руки прошлись по его бокам, выудили из широкого кармана пастушьей куртки толстый кожаный кошелек:

– Это что же, а?

Руал смотрел на кошелек, и перед глазами у него сгущалась пелена. Дрогнули колени... Тилли? Зачем? Безумие...

– Я спрашиваю, чей это кошелек? – повысил голос офицер. Руал поднял голову – как же они потешно выбривают брови, эти стражники.

Его уже вязали. Подоспевший длиннополый господин опознал кошелек и был счастлив сверх меры. Где–то там, на краю Руалового сознания, стрекотала Тилли: «А я увидела, как он кошелек вытащил – и в карман... Я с люльки глазастая, ясно?" Сын спрашивал отца: «Папа, это вор? А что ему будет?" Отец отвечал степенно: «Руку отрубят и уши... Чтоб не повадно».

– Погоди–ка, – сказал офицер и полез Ильмарранену за пазуху. Руал дернулся, ему заломили локти, офицер тем временем вытащил на свет небольшой грязный сверток.

– Это мое! – крикнул Руал.

Офицер оскалился:

– Ишь, ты...

Упала на мостовую тряпочка. Золотая спинка, изумрудные глаза.

Ахнули зеваки:

– Золото... Да ты глянь!

Тилли издала громкий стон досады.

Начальник патруля усмехнулся недобро:

– Да ты, никак, уже поработал, и на славу...

И приказал солдатам:

– Ведите!

Его волокли через толпу, и над головами носилось: вор, вор...

Люди расступались, тыкали пальцами, кто–то кинул камнем, а небо с черепичными крышами вертелось над его головой, вертелось все скорее и скорее, и с каждым шагом он забывал вкус травы, и цвет вина, и пряный книжный запах.

Карета осталась на постоялом дворе – мы тронулись в обратный путь налегке, верхом. Ларт торопился, и скакали мы от рассвета до заката; в одну пеструю ленту слепились города и поселки, проносившиеся мимо, исчезающие за спиной.

Где–то на полпути нам пришлось заночевать под открытым небом, разложив костер на берегу озерца–болотца. Водоем этот питался хилым родничком, с трудом пробивавшимся из–под кочки у самого берега.

Небо удивленно пялилось на нас тысячами блестящих глаз; в камышах возилась жутковатая ночная живность. Я дремал, завернувшись в плащ, а Ларт сидел, уставившись в огонь, и время от времени выписывал по воздуху огненные узоры палочкой с угольком на конце. Узоры зависали в воздухе, дрожали, распадались, гасли.

– Нет мне удачи, – говорил Ларт костру. – Бесплодные поиски, напрасные усилия... – тут огненная картинка задержалась в воздухе дольше обычного, вспыхнула и рассыпалась цветными искрами. Я вздохнул тяжело и закрыл глаза, но сон не шел, вспоминались ржавое золото, пламя костра оборачивалось пламенем пожара. «Огонь, загляни мне в глаза»...

Поворочавшись, я поднялся. Под утро становилось холодно, наползал от болота гнилой туман, а мне вдруг захотелось пить так сильно, что, оставив задремавшего Ларта, я отправился на поиски немощного родничка.

Я нашел его по звуку – неуверенному, но различимому в предутренней тишине журчанию. Осторожно, бочком спустившись к самому озерному берегу, я наощупь подставил родничку ладони, а потом и пересохшие губы.

Возня в зарослях приутихла; передо мной лежало зеркало чистой, не завоеванной камышами воды, и в зеркале этом отражались неохотно бледнеющие звезды. Я уперся ладонями в мокрую траву у берега и увидел свое отражение – темный, подрагивающий на воде силуэт. Едва светало.

С носа моего упала в озеро капля, разошлись круги по зеркальной поверхности, и, обомлев, я увидел в воде другое отражение – силуэт стоящего за моей спиной человека.

– Хозяин? – спросил я шепотом.

Силуэт качнулся, и я почему–то понял, что это НЕ хозяин. Страшно, сухо зашелестели камыши.

Я медленно выпрямился, оглянулся назад – и не увидел никого!

Плеснула в озере рыбешка – наверное, большая. Снова смотреть в воду я не стал.

Отпрыгнув в сторону, как заяц, я опрометью поскакал туда, где остывал прогоревший костер, где спал в неудобной позе ни о чем не подозревающий Легиар:

– Хозяин, хозяин!

Нет, он уже не спал. Он сидел, нахохлившись, и смотрел исподлобья на того, другого, что стоял, протянув руки над розовыми угольями.

Серело небо.

– Долго же пришлось тебя дожидаться, Орвин, – сказал Легиар прохладно.

– Есть вещи, которые не повинуются даже магу, – хрипло отозвался пришелец.

Да, это был добрый знакомец Орвин, исхудавший, с еще более ввалившимися и еще более воспаленными глазами, понурый, опустошенный. И куда девался тот сумасшедший напор, с которым он явился в наш дом три месяца назад!

– Дамир, – бросил Ларт через плечо. – Костер, быстро!

Отсыревшие в росе поленья занимались плохо, а хозяин и не думал мне помогать.

Прилежно дуя в едкий, противный дым, я увидел, как качнулся в протянутой руке Орвина медальон на цепочке:

– Вот, Легиар. Почти полностью. Ржавчина.

Ларт поднялся, потянулся было к медальону, но касаться его не стал, а принялся выхаживать вокруг, подминая ботфортами мокрую осеннюю траву. Остановился резко:

– Ты нашел его? Того, о ком я просил?

Орвин качнул головой. Ларт пустился вышагивать снова, решительнее, и все скорее.

– Я не могу найти его, – медленно сказал Орвин. – И ты не можешь. Он не маг, у нас нет связи... Вот если бы у тебя сохранился принадлежащий ему предмет... Пуговица, пряжка...

– Я не дама, чтобы складывать безделушки в шкатулку, – отрезал Ларт, – а он мне не возлюбленный, чтобы хранить его вещи.

– Хорошо бы кровь, – сказал тихо Орвин. – Хорошо бы хоть каплю его крови. Можно было бы проследить.

Ларт поддал носком сапога подвернувшуюся под ноги палочку, та описала дугу и ударилась о трухлявый пень:

– Хватит об этом... Ильмарранена ты не нашел. Я же не нашел ничего, что продвинуло бы поиски твоей Третьей силы хотя бы на волосок. Твой медальон ржав, как гвоздь в кладбищенской ограде... Что еще?

Я призадумался, услышав имя Ильмарранена. Очевидно, та мысль, что все последнее время занозой сидела в Лартовой голове, напрямую была связана с этой ходячей легендой. А теперь оказывается, что хозяин давно уже пытался разыскать Маррана. А зачем?

– Я с самого начала все сделал неправильно, – пробормотал Легиар. – Я разыскивал ее, приманивал ее, собирал слухи, в то время как... – он запнулся.

– В то время... – эхом отозвался Орвин. Ларта передернуло:

– В то время как по миру бродил Марран. Марран, которого мы вывели из игры... Да, потом я освободил его, освободил вопреки договору с Эстом, но я даже не знаю, в порядке ли у него рассудок! Небо, да кто же оправится от такого удара!

Он зашагал еще быстрее, под ногами у него была уже протоптана дорожка – черная дорожка в росистой траве.

– Ты думаешь... – пробормотал Орвин.

Ларт встал – разлетелись из–под ботфорт комья земли:

– Я не думаю. Я даже не хочу думать об этом. Он лишился магического дара... Пожалуй, он и мог бы оказаться магом, который не маг, тем самым, о котором говорится в прорицании... Но он раздавлен, он уничтожен, я ни на секунду не принимал его во внимание!

Он со свистом втянул воздух, потом его плечи вдруг опустились, и он выдохнул с тоской:

– Эх...

От этого горького «эх» что–то во мне болезненно сжалось. Нечасто, ох как нечасто мой мрачный хозяин позволял себе подобные интонации.

– Ты не принимал его во внимание, потому что тебе не хотелось, – тихо сказал Орвин. – Ты просто не желал видеть его Привратником. Маррана...

Ларт свирепо на него взглянул:

– Не говори ерунды... – крутнулся на каблуках и снова принялся расхаживать, рассуждая, как ни в чем не бывало:

– На многие наши вопросы мог бы ответить старый Орлан из предгорий. Мог бы, если б не умер в одночасье, увидев нечто в Зеркале Вод... А до этого в Зеркале был кто–то, преследуемый невидимым и неощущаемым, страшным спутником... Кто это был? И кто его преследовал?

Орвин сидел, неудобно задрав голову, следил воспаленными глазами за Лартом, который бросил наконец расхаживать и остановился прямо перед своим молчаливым собеседником:

– Что ж ты, Прорицатель? Кто Привратник? Откуда явится Третья сила и куда она нанесет удар? Есть ли вообще ответы на эти вопросы?

– Ответы уже здесь, – тихо отозвался Орвин. – Во мне прорицание. Я вынашивал его много дней и ночей. Теперь оно здесь, и мы все узнаем.

Он говорил, будто оправдываясь, а я весь покрылся мурашками, и Ларт, мой невозмутимый хозяин, переспросил внезапно севшим голосом:

– Что?

– Сегодня, – кивнул Орвин. – Через несколько минут... А пока сядь, пожалуйста, Ларт. Ты такой высокий, у меня шея болит...

Неподалеку от озерца три сосны росли треугольником. Это их и погубило, потому что для прорицания понадобились три огня.

И Ларт зажег три огня, и сосны пылали сверху донизу.

Было очень страшно, но я стоял и смотрел, как между трех огней встал Орвин, и в глазах его плясало пламя, и он достал из–за пазухи ржавый амулет и посмотрел в прорезь.

И голос его без усилия покрыл рев огня:

– Извне, она идет извне! Она пришла. Один день, один час, один человек. О горе! Чудовища пожирают живущих... И вода загустеет, как черная кровь. И ветви поймают в липкую паутину всех, имеющих крылья. И земля присосется к подошвам имеющих ноги. Но стократ хуже имеющим магический дар! Горе, горе... Один день, один час откроют ей двери. Один человек. Привратник. Горе, она здесь!

– Кто Привратник?! – закричал что есть силы Ларт, и прорицатель услышал его, хотя огонь выл, пожирая сосновые кроны, мечась по стволам:

– Привратник. Он маг и не маг. Он предал и предан. Только Привратник откроет дверь, только Привратник, только один день, один час!

– Кто Привратник?! – надрывался Ларт.

– Он... лишен дара. Он был всемогущ и стал беспомощен. Он изменил и ему изменили... Он измененный и изменившийся. Только он! Он откроет, и ЭТО войдет, но не раньше! Земля закричит разверстыми могилами... Воздух станет тяжел и погребет под собой... Погребет... Как пусты лица, лишенные глаз! Но не раньше, чем Привратник откроет!

Сосны закачались вдруг, как огромные факелы в неверных руках. Ларт кинулся на Орвина и увлек его из треугольника, и вовремя – деревья рухнули одно за другим, подняв целый смерч пляшущих искр. Маги едва успели увернуться, а я – я давно уже отбежал подальше и оттуда смотрел, дрожа, как полыхает исполинский костер.

...Оттерев с лица жирную копоть, Легиар сказал бесстрастно:

– Теперь я знаю точно. Я знаю, кто Привратник. Я сам его создал. А теперь я убью его, найду и убью прежде, чем он откроет ЕЙ дверь.

Он стиснул зубы до хруста, потом резко вскинулся:

– Вперед. Пока не поздно. Я знаю, я понял, как его найти.

Зал суда был устроен проходным – в одну дверь палач выволакивал молящего о пощаде осужденного, в другую стража вводила следующего злодея для нового разбирательства. Судья едва успевал подписывать бумаги, которые подсовывал ему примостившийся на низкой скамейке секретарь–писец. Шлепала круглая печать в лужицу сургуча, росла стопка приговоров рядом с помещавшимся тут же, на столе, устрашающим символом правосудия – игрушечной виселицей с казненной куклой.

Ильмарранена ввели в зал сразу после мошенника–торговца, приговоренного к публичной порке. Угрюмый стражник поставил Руала перед судьей, вернее, перед его тусклой лысиной, ибо вершитель правосудия как раз склонился над какими–то бумагами.

– Имя? – безучастно спросил маленький серый писец.

Руал разлепил запекшиеся губы:

– Мое имя не для твоих ушей, холоп.

Сидящий за столом хмыкнул и поднял голову. Руал вздрогнул – у судьи было благообразное, ухоженное лицо с двумя холодными дырами вместо глаз.

– Руал Ильмарранен, – сказал судья тихим, бесцветным голосом. И уронил сухой смешок: хе...

Руал судорожно вдохнул. Он не называл Тилли своего полного имени.

– Руал Ильмарранен, – продолжал судья, – пойман с поличным на мелкой краже. К тому же... – он сунул руку куда–то под стол и извлек оттуда золотую ящерицу. Руал бессознательно шагнул вперед. Стражник придержал его за локти.

– Это ваша вещь, Ильмарранен? – спросил судья небрежно, в то время как его глаза–дыры прошивали Руала до костей.

– Моя, – хрипло сказал Руал.

– Хе, – снова смешок, от которого мороз продирал по коже. – Эта вещь принадлежит некоему герцогу, некоему неудачнику–герцогу, которого однажды пользовал своими знахарскими снадобьями самозваный гадальщик–предсказатель... Как его звали, Ильмарранен, вы не помните?

Руал покачнулся.

– Хе, – судья внимательно за ним наблюдал, – я давно жду, Ильмарранен, жду, когда вы попадетесь... Дружок, – обратился он к писцу, – оставь эту пачкотню, тут совсем особый случай... Скажи на входе, пусть не беспокоят пока... И позови господ обвинителей.

Писец скрипнул скамейкой и засеменил к двери. Руал, который успел овладеть собой, угрюмо смотрел прямо в буравящие его глаза, пока судья не вытянул палец и не качнул им тряпичного висельника в петле:

– Так на чем мы остановились... Ага, – он порылся в бумагах, – выдал себя за знахаря... К этому вернемся позже. Украл золотую статуэтку... – судья прихлопнул ящерицу пухлой рукой. Руала передернуло.

– Дальше, – ровно продолжал судья, разбирая бумаги. Мягкие и розовые его пальцы поглаживали шпионские донесения, поглаживали нежно, будто трогательные любовные письма:

– Интересная закономерность... Господину Ильмарранену нравится присваивать себе власть над людьми и явлениями... Вот он выдает себя за ясновидящего, но – увы! – ему везет меньше, нежели в случае с герцогом. А вот, погодите–ка... Да, снова ворожба, знамения, господин Ильмарранен с удовольствием пророчит перед толпой... Превращает оборотня в собаку... До чего же все–таки глупа эта деревенщина! Вот еще, оружие погнулось вроде бы само собой, и какой–то скелет, впряженный в телегу... Вам не откажешь в изобретательности! Однако все это, вместе взятое, как–то жалко выглядит, не так ли?

Судья, казалось, расцветал с каждым словом. Он загонял слова Руалу под ногти, сдирал словами кожу и словами же втаптывал в грязный каменный пол.

Руал вздрагивал под ударами, пытался вспомнить лицо вдовы из поселка с пчелами и расписными кувшинами, и как пес тыкался ему в колено, ища защиты и покровительства... Вместо этого наползали одна на другую рожи и хари, и бился на траве невинно истязаемый юноша, на которого он, Руал, возвел напраслину. Стаканы... У него в руках треснул стакан.

– Хе... – снова сказал судья. Игрушечный висельник качался все медленнее.

– Вы... подослали мне девчонку? – спросил Руал с трудом.

Судья удовлетворенно откинулся на спинку кресла:

– А, маленькая бродяжка, что выдала вас правосудию? Вам было бы легче услышать, что все подстроено заранее, что эта соплячка оказалась шпионкой?

Судья, казалось, был в восторге, он качал головой и потирал руки. Потом, помучив Руала наизнанку выворачивающим взглядом, сказал мягко:

– Нет, Ильмарранен. Это не наша девчонка. Вы ДЕЙСТВИТЕЛЬНО спасли ее там, на дороге. Она ДЕЙСТВИТЕЛЬНО к вам привязалась. Это на помешало ей гнусно предать вас при первом удобном случае. Согласитесь, что гнусно, Ильмарранен?

Распахнулась входная дверь за Руаловой спиной, судья нахмурился было, но, очевидно, вошли те, кого он ожидал увидеть.

– Приветствую, господа обвинители! – он даже привстал вошедшим навстречу.

Совсем близко от Руала прошелестела грубая ткань плащей, и двое из воинства Священного Привидения Лаш, оба покрытые капюшонами, оба хмурые и исполненные значительности, подступили с двух сторон к судейскому столу.

– Вот Руал Ильмарранен, – сказал судья, указывая им на Руала. – Вы познакомились с документами по его делу. Хотите ли вы сказать что–либо относительно его установленных и занесенных в протокол деяний? Или Священное Привидение равнодушно к проступкам такого рода?

Тот из служителей Привидения, что был пониже и помоложе, вскинул голову так, что капюшон полностью открыл его лицо. Он был, очевидно, тяжело болен – кожа его казалась серой и дряблой, под глазами набрякли тяжелые мешки.

– Священное Привидение слышит меня, – сказал он неожиданно низким голосом. – Свидетельствую и обвиняю. Человек по имени Ильмарранен неоднократно выдавал себя за мага, либо провидца, либо знахаря, таковым на самом деле не являясь. Неправедное присвоение магического звания признается Священным Привидением проступком тяжелым и оскорбительным для Лаш. Священное Привидение требует публичного отречения вышеозначенного Ильмарранена от права называться когда–либо и до смерти включительно магом, а также провидцем, а также знахарем, отречения с последующим заключением в темницу. В случае неотречения Привидение настаивает на казни через усечение головы. Слава Священному Привидению!

Он поднял глаза к потолку, а потом уронил голову на грудь, и капюшон снова закрыл его лицо. В зале суда на несколько минут стало тихо, как на уроке строгого учителя.

– Хе, – не то усмехнулся, не то кашлянул судья. – Отрекаться будем завтра, в День Премноголикования, сразу после парада и перед народными гуляниями. Это будет внушительное и поучительное зрелище.

Прилетела откуда–то толстая муха, уселась на игрушечную виселицу. Ловким жестом прирожденного охотника судья поймал муху и казнил ее через задушение в кулаке.

– Нет, – сказал Руал устало. – Поучительного зрелища не будет. Перед вами, – он оттолкнул стражника и с трудом выпрямился, – парад вами стоит великий маг, может быть, величайший из всех живущих. Если вы не можете этого понять – ваша беда. Отрекаться? – и он засмеялся. Сначала было трудно, смех выходил жалкий, но потом будто пробку выдернули у него из горла, и он расхохотался по–настоящему, звонко, заливисто, как никто никогда не смеялся в этом пыльном и страшном зале.

Судья смотрел на него без улыбки, настороженно поводя холодными дырами–глазами. Двое из воинства Привидения стояли безучастно – капюшоны скрывали их лица.

Руал отсмеялся, и ему стало легче. Ему стало совсем легко, и даже жалко этого старика с его игрушечной виселицей.

– Я огорчил вас? Извините, – сказал он с улыбкой.

– Хе, – ответил судья. Двое в капюшонах, как по команде, повернули к нему головы.

– Зрелище будет, – сказал судья. – Исключительное зрелище... Вкусное зрелище... Ах! – Он сладко зажмурился и поцеловал от удовольствия кончики пальцев. – Сразу же после парада и перед народными гуляньями назначим вместо отречения казнь. Вельмож казнят через укушение ядовитой змеей, бродяг вешают. С тобой поступят сообразно воле Привидения: усекновение головы. Итак, у господина великого мага будет повод продемонстрировать свое могущество, не так ли?

– Хе! – ответил ему Руал.

Ночь накануне вкусного зрелища он провел в яме, в затхлом каменном мешке.

Струилась вода по липким цвелым стенам, собиралась в лужу на полу. Руал сидел, скорчившись, и потихоньку бредил.

Виделась ему высыхающая под солнцем трава, и круглые камушки в прибое, и муравей во впадинке, маленькой впадинке на девичьей шее.

– Ты... Ты... – бормотал он невнятно, и прыгало эхо, чуткое эхо тюремного колодца.

Вспоминался тугой горячий ветер в лицо, и как непривычно ощущать перья на своей человеческой коже, и земля внизу, подернутая туманом, и небо, как гигантский опрокинутый бокал... И просто треск камина зимой, и просто горячее вино у камина.

Не убивайте меня. Ну что за беда – маг ли, не маг?

Богач транжирит деньги из бездонного мешка, пичуга на ветке думает, что лето бесконечно. А потом рука наталкивается вдруг на последнюю монетку, падает снег на зеленые листья – это несправедливо и неотвратимо. Вот моя жизнь – лаковая игрушка, яркая дорогая игрушка, и вот ее сломали, я сам ее разломал, так хотелось посмотреть – что внутри? Из чего сделана любовь? Хрусь – и нет любви... И я так и не понял, как она устроена... Новая игра, снова – хрусь... Да кто он мне такой, Ларт? Кем он был мне? Кто был я сам? Кому я нужен? Небо, зачем?

Потом он, кажется, даже задремал, и в полусне увидел обоих.

Они тогда взяли его в клещи – разъяренный, скрученный ненавистью Эст и оскаленный, взбешенный Легиар:

– Ты что же, щенок? Ты о чем с Хантом поспорил?

Тогда он понял, что влип, что это серьезно, что ему не справиться сразу с двумя. Попытался шутить – улыбка сползала с его лица, не держалась, не клеилась.

– На две стороны смотришь? – со страшным прищуром спрашивал Эст. – В два гнезда червячков носишь? Двумя куклами вертишь, кукловод, и с мельником об заклад бьешься?

– Марран... – сказал тогда Легиар, и тоска в его голосе была страшнее, чем Эстова ненависть, – что ж ты так поторопился? Предавать, так сразу обоих?

– Я не предавал! – заходился Ильмарранен, но веры ему, конечно, не было, ибо лгал он и раньше, лгал обоим, и радовался своей изобретательности, и выдумке, и хитрости...

– Будь проклят, – сказал устало Легиар.

– Будь проклят! – повторил Эст.

И тогда вдвоем они парализовали его волю, лишив возможности оправдываться и сопротивляться. Хлестали искры из их простертых пальцев, опутывали его сетью, он метался в этой сети, становившейся все чаще и прочней. И скрючились его руки, и судорогой свело ноги, и он слышал сквозь вой крови в ушах, слышал, переставая быть человеком:

– Проклят, предатель! Мебель, вещь!

Тот же, кто долго пробудет вещью, навсегда лишается магического дара!

И три года, три года ты, Ларт, ходил мимо, и вешал плащ на мои онемевшие пальцы, и знал, отлично знал, что с каждой секундой, с каждым мгновением я теряю по капле, как кровь, счастье быть магом, теряю безвозвратно, потому что никто в этом мире не в состоянии вернуть мне мою суть, мой смысл, мой магический дар... Не ты давал мне его, тебе ли отбирать?!

А ты, Эст? Я помню твою шубу... И глаза твои помню, испытующие, тянущие такие глаза... Ты сказал тогда: «Здесь он уместен, как нигде более»... И стер ладонью пыль с моего деревянного плеча!

От одного этого воспоминания Ильмарранена бросило в жар. Он забился на скользких каменных плитах, кусал до крови губы, и пальцы, и руки...

Небо, единственное, для чего бы стоило выжить – это вернуть вам долг, маги. Вернуть долг той же звонкой монетой.

Парад наконец закончился, поговаривали, что это был лучший парад за последние пять лет. На каждом углу продавали леденцы на палочках и пирожные в виде кремовых грозовых туч со свешивающимися мармеладными молниями. Дети восседали на плечах отцов, подружки несмело стискивали влажными пальчиками онемевшие от смущения ладони дружков.

Гуляние никак не начиналось – все ждали назначенного на это время исключительного зрелища.

И вот наконец по толпе прокатилось оживление, а затем волна восторженных воплей и хохота.

На улицы выехала большая открытая повозка с установленной на ней узкой обезьяньей клеткой. В клетке, прикрученный за руки к прутьям, стоял человек в нелепом цветастом балахоне; на голову его был напялен шутовской колпак, напоминавший в то же время остроконечную шапочку чародея. Вокруг клетки водили хоровод ярмарочные актеры; вот повозка выехала на площадь и встала.

С высокого балкона наблюдал за представлением судья.

– Почтеннейшая публика! – обратился к людям зазывала. – Перед вами великий маг Ильмарранен. Кто хочет убедиться в его могуществе?

Откуда ни возьмись, в толпе замелькали чепцы торговок зеленью. В корзинках у них лежали специально для этого случая приготовленные овощи – гнилые яблоки и тухлые помидоры. Люди недоуменно переглядывались.

– Ну же! – подзадоривал зазывала. – Кто решится первым вызвать ужасную магическую месть? Может, он поразит вас молнией? Или ударит громом? Проверьте, что будет с великим магом, если в него чем–нибудь запустить?

В толпе посмеивались, но первым швырнуть яблоко никто не решался.

– О, как страшно! – зазывала закатил глаза. – Неужели никто не осмелится попробовать?

Руал оглядывал толпу – радостные, любопытствующие, возбужденные зеваки. И стайкой выбирались прочь несколько хмурых, нахохлившихся студентов. Один обернулся – Руал узнал парня, похлопавшего по заду деревянную обезьяну – и горько, сочувственно взглянул в сторону человека в клетке.

К повозке тем временем протолкнулся мальчишка лет десяти, потрясая тухлым помидором, широко улыбнулся.

– Молодой человек решился! – обрадовался зазывала. – Подойди ближе, дружок, и бросай посильней!

Кто–то из актеров поставил мальчишку на повозку, тот подошел к клетке почти вплотную – толпа замерла – примерился, целя Ильмарранену в глаз.

Руал смотрел на него сквозь прутья – мальчик как мальчик. Плотный, светловолосый, на носу царапина. Встретился с Руалом взглядом, гикнул возбужденно, прицелился и бросил. Р–раз!

Ахнула толпа. Ильмарранен поднял лицо, залитое зловонной кашицей. Руки его были привязаны, он даже не мог обтереться.

– Где же испепеляющая магическая молния?! – комично ужаснулся зазывала.

Громко захохотал мальчишка и соскочил с повозки, потому что со всех сторон в нее тут же полетели гнилые овощи.

Руал сжался, вздрагивая от ударов; прутья не защищали его, а уклониться он не мог. Зазывалы не было слышно – так свистела и улюлюкала площадь.

Светлое небо. Смерть – понятно. Пусть казнь, пусть самая страшная. Только не... не...

Залитый нечистотами, он пытался отвернуть лицо, но зрители целились метко. Шлеп! Шлеп! Ну до чего он смешно дергается, поглядите!

Наконец, корзинки зеленщиц иссякли, улюлюканье поутихло, и зазывала объявил следующий номер – «Фарс о Великом Ильмарранене».

Один из паяцев, натянув на голову такой же, как у Руала, дурацкий колпак и измазав щеки гнилым помидорным соком, принялся изображать Великого мага Ильмарранена, творящего чудеса. Надсадным фальцетом «маг» выкрикивал:

– Я Ильмарранен, я всемогущ! Я так ловко превратил оборотня в собаку, крысу в молочного поросенка под соусом, а всех прочих в полных идиотов!

Остальные актеры, внимая «магу», преувеличенно разевали рты, выкатывали глаза и воздевали руки, восклицая с фальшивым благоговением: «О чудо, чудо!" Стоило шуту, однако, попытаться произнести заклинание, как куцые его штаны внезапно падали до колен, и толпа разражалась радостным смехом, а актеры заводили веселую песню, заканчивающуюся словами «Уж как страшен, как могуч, великий маг навозных куч!»

Руал тяжело дышал, вцепившись в прутья, к которым были надежно привязаны его руки, смотрел на щелястое дно повозки, все в темных потеках, и пытался плечом вытереть залепленное гнилью лицо.

Паяц, наряженный «магом», заметил это. Прервав представление, он подскочил к клетке, подмигнул публике, взялся руками за воображаемые прутья перед собой и скопировал Ильмарранена, скопировал виртуозно, точно – и выражение его грязного лица, и позу, и движение. Площадь грохнула хохотом. Руал вздрогнул – паяц поймал и это, поймал и повторил, смешно кривляясь. Люди надрывали животы. Актеры снова запели песню о Великом маге, и повозка тронулась.

Его возили по городу, останавливаясь ненадолго на главных улицах и площадях. Шут в колпаке рассказывал всем о «подвигах» Ильмарранена, не упуская случая передразнить его случайное движение. Время от времени кто–то из публики запускал в Ильмарранена тухлым яйцом, и когда по щекам его стекали желтые потеки, зазывала спрашивал сочувственно:

– Ну, не отомстить ли магическим ударом? Смерчем, землетрясением? Мы же всемогущи, не так ли?

«Уж как он страшен, как могуч, великий маг навозных куч!" – распевали актеры.

Маленькая девочка, сидящая на плечах отца, размахнулась и бросила в Руала чем–то, больно ударившим его по носу.

Ильмарранен разрыдался.

Он рыдал и бился о прутья клетки, а шут передразнивал его всхлипы и судороги, и толпа улюлюкала, и стекали по Руалову лицу не слезы, а грязные вонючие потеки.

В одну отвратительную рожу слились все лица площади, и лица всех живущих на свете слепились в одну харю, глумящуюся, разевающую в хохоте слюнявый рот, и черная ненависть, нет, нечто гуще и тяжелее ненависти заполнило его всего, без остатка, до кончиков пальцев, до корней волос. Выжечь все, выжечь, как извергнувшаяся из вулкана лава выжигает траву и кусты... Лава... Он был лавой. Он уже был.

Выжечь!

Действо тем временем приближалось к концу. Сгущались сумерки, чадили двадцать четыре факела вокруг свежесколоченного помоста. Плаха была круглая и размалеванная, как барабан. Стражники, демонстративно затыкая носы, извлекли Руала из клетки и вытолкнули на помост.

Вслед за ним, кряхтя, поднялся судья в сопровождении двоих, покрытых капюшонами. Развернул изукрашенный свиток, оглядел переминающуюся толпу, отдал свиток маленькому серому писцу. Все это Руалу виделось сквозь мутную красную пелену.

Писец читал плохо, без выражения, некоторые слова трудно было разобрать:

– Несправедливое ение магического ания карается...

– Ну скорей, скорей, скорей! – волновалась толпа.

На другом конце площади вспыхнул фейерверк.

В наступающей темноте из ничего возникали огненные дворцы, били синие фонтаны, осыпаясь искрами в каменный бассейн, вращались колеса, на которых вертелись колесики, на которых крутились маленькие цветные волчки. С треском взлетела в осеннее небо гроздь зеленых огней.

Судья оглядел Ильмарранена глазами–дырами, хмыкнул, спросил с отеческой заботой в голосе:

– Ну, может, отречемся все–таки? Покаемся?

Руал вздохнул судорожно, и его вырвало. В публике свистнули. Судья брезгливо отступил.

Палач, изящный молодой человек в красной накидке, взял Ильмарранена сзади за шею и нагнул, опустив его подбородок в специальное углубление на плахе. Потом примерялся топором – Руал шеей ощутил прикосновение ледяного, как змея, лезвия.

– Ну, Ильмарранен? – где–то далеко–далеко прошелестел судья. – Последнее чудо, не так ли? Впрочем, у вас есть шанс исправиться...

На помосте зазвонили в колокольчик – внимание, мол, публика.

Выжечь... Он был потоком лавы, огненным, темно–красным, он огибал валуны, немо кричащие от ужаса, растения умирали от его прикосновения, огромная гора извергла его из раскаленного нутра, извергла под небо, под звезды...

Он приподнял над плахой лицо, облепленное коркой нечистот. Выговорил сухим, будто обуглившимся, языком:

– Вы... получите... свое чудо.

Кто–то нажал на его затылок и снова ткнул подбородком в углубление. От удара Руал прикусил язык.

– Ну, Ильмарранен?! – в последний раз спросил судья.

– Ма–аг... – прохрипел Руал.

Опустился топор.

Он падал долго, красиво и мощно, и он на палец ушел в дерево.

Ахнула толпа. Отскочил судья. Дрогнули факелы в руках стражников.

Плаха была пуста.

Топор торчал из пустой плахи, чистый, без единой капли крови.

– А–а–а! – завизжал кто–то из передних рядов зрителей. Задние привстали на цыпочки.

Бледный, схватился за сердце судья.

Топор помедлил и рассыпался огнями фейерверка.

Эту скачку я буду помнить всю жизнь.

Мы неслись сумасшедшим галопом – я за спиной у Ларта, Орвин на моей лошади. Над нами танцевали звезды, а под копытами была пустота – так, во всяком случае, мне казалось. Ларт что–то кричал – отчаянно и зло; внизу, в темноте, мерцали неясные тени, огоньки, и в вое ветра отчетливо слышались обрывки сухо клацающих, непонятных, пугающих фраз. Волосы дыбом стояли у меня на голове, пальцы сводило судорогой. Нам навстречу вставал новый рассвет.

А еще через два рассвета я опомнился у подножия холма, того самого до мелочей знакомого холма, на который с замирающим сердцем поднялся три года назад, отправляясь наниматься к чародею. Лартов дом смотрел на нас сверху, тихо радуясь возвращению хозяина.

Но Ларт не стал заходить домой. Он забыл, что людям положено есть, пить и спать. Как потерянный, он бросил поводья, сошел с дороги и побрел по траве, всматриваясь во что–то у себя под ногами.

На плоском выщербленном камне лежала ящерица, последняя осенняя ящерица грелась в последних теплых лучах. Она не шевельнулась, когда подошел Ларт. Она не убежала – возможно, не могла – когда он опустился рядом на землю и заглянул в крохотные глаза – сначала один, потом другой. На секунду мне показалось, что ящерицу и мага соединяет натянутая до звона нить; потом ящерица спросила:

– Кто это?

Может быть, это и не ящерица спросила, но я точно слышал голос – женский, низкий и напряженный.

– Легиар, – сквозь зубы ответил Ларт.

Ящерица рванулась:

– Что тебе нужно?

– Говорить с тобой, – отозвался Ларт, не отводя прищуренных глаз.

– Я не стану... – ящерица снова рванулась, сильно, судорожно; она явно пыталась вырваться из чего–то, мне не видимого, пыталась долго и отчаянно, пока не ослабла наконец и не застыла снова:

– Как ты смеешь?! – голос сорвался.

– Мне нужно тебя видеть, – сказал Легиар с нажимом. – Где ты?

– Дома, – прошептала ящерица.

– Веди, – бросил Ларт и взял ящерицу с камня.

Тут, наконец, вмешался Орвин:

– Я знаю, где это... Я бы привел!

Ларт наградил его до невозможности тяжелым взглядом.

Ее дом тоже стоял на пригорке, чуть особняком от прочего поселка. А сам поселок был мне хорошо знаком – на другом его конце жила моя подружка Данна, а хозяин здешнего трактира не раз угощал меня задаром. Небо, как давно это было!

Дом, опрятный и ухоженный, сжался и съежился перед приближающимся Лартом, а резные ворота почти по–человечески жалобно застонали под его кулаками.

Открыл немолодой уже мужчина, обеспокоенно оглядел пришельцев, нервно отвел со лба прядь длинных, с проседью, волос:

– Что вам угодно, господа?

– Нам угодно видеть Кастеллу по прозвищу Ящерица, – Ларт попытался отодвинуть его плечом, но стоящий в дверях не поддался и заступил ему дорогу:

– По какому праву вы входите в мой дом, не спросив разрешения? – говорил он тихо и внятно.

Легиар отступил и прищурился. Я в ужасе понял, что сейчас произойдет. Орвин тоже понял и рванулся, чтобы вмешаться, но не успел, потому что в этот момент за спиной хозяина дома встала женщина.

С первого взгляда обычная женщина, хозяйка в темном домотканом платье. Но тут же я понял вдруг, что это не просто пастушка или телятница – было в ней что–то внезапное, припрятанное, скрытое от посторонних глаз. Порода, наверное.

– Март, – сказала она тихо, положив руку на плечо стоящего в воротах мужчины. – Дай, я поговорю с ними. Это ничего.

Они встретились взглядами. Потом мужчина сдвинул брови:

– Если кто–нибудь из них посмеет обидеть тебя... – он по–прежнему говорил тихо, но глаза его недобро блеснули, когда он глянул на Легиара. Помедлил, неохотно отступил в сторону:

– Входите...

Мы вошли.

Двор был, пожалуй, даже слишком просторным. В глубине его, под фруктовыми деревьями, стояла скамейка, куда кивком головы и пригласила нас женщина – сейчас она казалось гордой, даже надменной:

– Говорить будем здесь.

Все остались стоять.

– Итак, Легиар, – сказала она ровно, – вы применили ко мне силу. Значит ли это, что между нами теперь война? Значит ли это, – она обернулась к Орвину, – значит ли это, Орвин, что вы в этой войне приняли сторону Легиара? Значит ли это, наконец, – ее голос дрогнул, – что мое желание оставить магию и общество магов никем не принято во внимание?

Орвин нервничал, бледное лицо его, покрытое неровными красными пятнами, сделалось похожим на географическую карту. Я ждал в тревоге, что же Ларт ответит на эту гневную тираду. Но он молчал, кусая губы.

На противоположной стороне двора стоял, привалившись к забору, и смотрел на нас мужчина по имени Март.

– Кастелла, – сказал наконец Ларт. – Я прошу прощения за то, что сделал. Можешь ударить меня, если хочешь. Но сейчас каждая секунда дорога, каждая уходящая секунда! Разве ты ответила бы, обратись я к тебе с просьбой?

– Нет, – сказала она без промедления. – Мне плевать на твои страхи, Легиар. Мне не интересны твои дела. Я живу в другом мире.

Орвин, сжимавший дощатую спинку садовой скамейки, подался вперед:

– Мир один, Ящерица! – сказал он горячо и убежденно. – Мир у нас один, послушай, пожалуйста!

На щеках Легиара ходуном ходили желваки:

– Не время сводить счеты. Не время вспоминать обиды. Третья сила существует, и она подошла так близко, что ее дыхание шевелит волосы на наших головах. Где Марран, Кастелла?

– Зачем? – спросила она с неприкрытой ненавистью.

– Он... – начал было Орвин, но Ларт перебил:

– Он должен нам помочь. Он поможет нам. Кастелла, ты должна знать, где он.

Она прищурилась, переводя взгляд с одного на другого:

– Так вы еще не наглумились, Легиар?

Орвин чуть не выдернул скамейку из земли одним резким нервным рывком:

– Да нет же, Ящерица! Нет! Не то! Мой медальон ржавеет, и...

У нее, надменной, злой, вдруг задрожали губы. Она не хотела слушать:

– Вы... Вы изувечили его... За что? За глупый проступок? За шалость, которую объявили предательством? И двое на одного!

– Не лицемерь!! – Ларт сорвался. – Он получил, что заслуживал! А ты – ты молчала все это время, потому что считала наказание справедливым!

– Наказание?! Да вы расправились с ним в угоду собственной гордыне... А скорее всего, из зависти!

Я отшатнулся – думал, тут ей и конец пришел. Но Ларт – железный Ларт! – уже взял себя в руки:

– Хватит. Где он?

А ее все еще несло:

– Где? А куда вы его бросили? Куда вы его швырнули, искалеченного и беспомощного? Куда вы отправили его умирать?

– Умирать?! – в ужасе переспросил Орвин. Она глянула на него мимоходом и снова бесстрашно посмотрела Ларту в глаза, посмотрела с вызовом, с превосходством:

– А вот он жив. Жив и счастлив! И он еще вернется, Легиар, подожди!

– Откуда ты знаешь? – быстро спросил Ларт. – Ты следила за ним?

– Кровь... Его кровь, да? – подался вперед Орвин, но Легиар раздраженно от него отмахнулся:

– Не говори ерунды... У нее не хватило бы силы так долго удерживать связь.

Женщина вскинула голову совершенно неподражаемым, победоносным движением. Усмехнулась, переводя взгляд с одного мага на другого. Даже меня удостоила мимолетной усмешкой, даже подобрела как–то, расправила плечи. Потом небрежно скользнула рукой за корсет своего простого платья и вытащила оттуда что–то вроде вчетверо сложенной тонкой салфетки. Спрятала лоскуток в ладонях, снова оглядела нервно ломающего пальцы Орвина и застывшего, как глыба, Легиара.

Молчание затягивалось. Наконец, женщина снисходительно усмехнулась и развернула лоскуток.

Это была–таки салфетка, тонкая, белая, а в центре ее расползались на глазах дыры с черными обугливающимися краями.

Улыбка застыла на лице женщины, застыла, обернувшись страшной гримасой.

– Небо... – прошептал Орвин. Неровные пятна разом сошли с его лица, и оно стало белым–белым, без кровинки.

Через двор уже несся Март, несся длинными отчаянными прыжками.

Ларт не проронил ни звука.

Женщина всхлипнула жалко и выронила изуродованную тряпицу. Ларт нагнулся было, быстро поднял то, что осталось от салфетки – и выронил тоже, потому что лоскуток вспыхнул неестественно красным пламенем, чтобы тут же рассыпаться щепоткой пепла.

– Марран, – сказала женщина глухо.

Подоспевший Март поддержал ее, прижал к себе, и никто, кроме меня, не видел, как болезненно дрогнули его губы при звуке этого имени.

Орвин, заламывая руки, смотрел на Ларта. Ларт молчал.

Март попытался увлечь женщину в дом, но та вдруг отстранилась, шагнула неуверенно, опустилась на скамейку:

– Ларт, – позвала она шепотом, – Ларт...

Легиар быстро склонился над ней:

– Что?

Она подняла к нему осунувшееся, залитое слезами лицо:

– Поклянись... Поклянись, что ты не преследовал его после... После...

Она не договорила. Ларт вздохнул, взял ее за плечи, повернул к себе, произнес, глядя прямо в горестные глаза:

– Клянусь. Светлым небом клянусь, я его не трогал.

Она уронила голову. Март подхватил ее, не сопротивляющуюся больше, на руки, и унес в дом. Орвин шагнул было следом, но Легиар взял его за плечо и остановил:

– Идем. Тут мы не поможем и нам не помогут.

В доме горько заплакал ребенок.