Храмовник - Александр Башкуев. - Книжная Полка

Далет, Хозяин, The Dictator, l'Autocrate, Der Herrscher

Цикл Любви – Зарождение

Москва – 1980 год

Однажды в апреле мы пошли на футбол. Не то, чтоб я был – фанат, иль еще что, но батя мой женился второй раз – на «деда Васиной» дочке. Бабушка моя кривилась при одном поминании «этих чекистов», но – что она могла сделать? Да и «мачеха» моя – что надо. На мозги не давила, но и... В общем, – нормальная мачеха.

А самое главное, – «деда Вася». Он мне чуть что – портрет деда под нос и почти шепотом:

– «Он – Граф, понимаешь?! Русский Граф, даром что – немец! Не было бы таких, как он – ничего б не было. А ты – кто?!

Ты почто деда позоришь?! Ты – смотри! Ты хоть и внук моего начальника, но я – ежель что... Рука – не дрогнет, заруби на носу!»

Я смеялся. «Деда Вася» только лишь на словах был такой грозный. На деле он всегда (даже по дому) ходил с этакой суковатой тростью в мешковатом спортивном костюме со значком «Почетный Чекист», постоянно беззлобно ругался и... баловал меня невозможно.

Не верьте большинству рассказов про чекистов и бывших разведчиков, – «деда Вася» был человек очень набожный, всю жизнь ходил в церковь (правда там свой значок он скрывал под пальто), любил и выпить, и – рассказать про «дела». Правда, больше всего он любил рассказывать не про себя, но своего непосредственного начальника – моего деда. У него была целая коллекция фотографий военной поры, а одна из них была увеличена до половины моего роста и постоянно висела в гостиной дома моей милой «мачехи».

На фотографии стоял дед, деда Вася и еще трое офицеров их группы. Все – Герои Советского Союза. Мой дед – трижды. Посмертно. На всех пятерых пятнистая форма гитлеровского десанта. У всех пятерых рукава курток десантников закатаны до локтей и такие типичные – белобрысые эсэсовские физиономии с трофейной хроники. У всех пятерых – Железные Кресты за разные подвиги. У моего деда – Рыцарский Крест с Мечами и Дубовыми Ветками, – эквивалент Золотой Звезды Героя для «наших» с той разницей, что «Рыцарский Крест» полагался лишь Баронам по Крови.

Они сидели на обломках какой–то мраморной – то ли колонны, то ль – статуи. И на соседней колонне черной краской написано: «Привет Фатерлянду из солнечной Греции. Мы сели на Крит!" Разумеется, – по–немецки. Слово «сели» было употреблено именно так, как по сей день его применяют немецкие парашютисты.

Сели, закрепились и пять дней подряд отбивали атаки греков и англичан, не выпустив несчастных из окружения и не потеряв ни единого офицера. Всех – к Крестам за сей подвиг. Всем повышения по линии немецкого Абвера. И Благодарности за сие от нашего Разведуправления. Май 1941 года.

Героями Советского Союза все пятеро станут позже. Именно потому, что в тот майский день их за проявленный героизм возьмут в Абвер. Жизнь – странная штука. Запутанная.

Ну, да я – отклонился. Суть дела в том, что у деда Васи помимо моей милой мачехи был и сын. Сычев Валерий Васильевич. Скажем так, – высший офицер некоей забавной конторы. Глубокого Бурения – так сказать. А у дяди Валеры в свою очередь сын. Сычев Александр Валерьевич. Для меня – просто Сыч.

Сыч был старше меня на три года и во всем вел себя – как старший брат. И в то же самое время – капельку оруженосец. «Деда Вася» невольно приучил его, что мой дед – Граф, а Сычевы – так. Из «служивых». А стало быть – должны слушать. В общем, – я слушал Сыча, потому что он был сильнее и старше. Он, – потому что я – Граф.

А теперь – про футбол. Стоило мне поступить в Универ, – как я с подачи Сыча оказался неважно где, с тою разницей, что нас «пасла» не милиция, но как раз эти самые – из «Бурений».

И вот однажды Сыч раздобыл красно–белые шарфы с шапочками и мы пошли «погулять». В общем, одному из наших попали палкой с гвоздями по лицу. Развалили щеку до черепа. Я–то парня не знал, говорили, что он филолог, да кто ж его знает, мы сами – первокурсники. В общем, когда мы их добили, Сыч взял эту дубину с гвоздями и пару раз шарахнул ее хозяину по заднице. А потом промеж ног, чтоб знал, как Родину любить.

Затем мы сложили этих гадов у ментуры и звякнули дежурному. Пусть разбирают. И вот тут – загвоздка. Пока поход, пока драка, спартаковские шарфы – хороши. А вот когда парню попали гвоздем... «Спартак» как раз вернулся в высшую и Москва встала на уши. Красно–белые вышибали красно–синих и бело–голубых из кабаков. Возвращались, так сказать, «к границам семьдесят пятого года». Так что менты на всех фанатов смотрели волками. А на красно–белых...

Филолога нужно было к хирургу, а в любом травмпункте по Москве – пост. Увидят наши шарфики–«петушки» – цоп и аля–улю...

Тут я вспомнил Хирурга. Ленка представила нас друг другу на одном сэйшене. Одной девке с «колеса» стало не по себе, и он откачал ее в полминуты. Короче, я его знал, он знал меня, а самое главное – я знал, что у него сегодня дежурство в мединституте!

Я шепнул Сычу, его псы бросились на шоссе и тормознули целый автобус. Мы с Сычом затащили в него истекающего кровью филолога и назвали адрес и цену. А Сыч уже из окна заорал, что Паша–«опарыш» за старшего и чтоб все – в общагу. Пусть вытряхивают баб из постелей, возьмут ящик белой в оперкомнате и раскрутят Гочу на «сушняк». Сегодня ночью – большая пьянка, в конце – драка. Завтра все синяки – на это списать.

Автобус довез нас до институтской больнички, мы отдали – сколько обещано, и водила пожелал нам удачи.

Мы вошли в приемный покой и нам навстречу – Хирург. Увидал нас, сделал квадратные глаза и цедит:

– «Не знал, что ты – фанат».

Я отвечаю:

– «Пошел ты! Просто сегодня – двадцатое. Апреля. Вся мразь стеклась в город. Не в костюмах же нам ее привечать?!»

Так Хирург, как дурак, уставился на календарь. Я уж решил, что он не понял, да тут вылетает такой старикашка. Сам низенький, морда вредненькая, пенсне, как у Чехова, в жилетке, лысый, шнобель такой, что рядом с ним клюв нашего Хирурга – курносый. Вылетает и противным–препротивным голоском:

– «Фанаты? А ну – пошли отсюда...»

Тут Хирург цепляет дедушку за рукав и говорит:

– «Это не фанаты. Я их знаю. Это у них – как камуфляж».

Тогда дедок вперивается в Хирурга и говорит:

– «Война кончилась лет – сорок назад и я...»

А Хирург ему промеж глаз:

– «Война не кончилась. Сегодня двадцатое апреля. И сегодня они – прямо с войны...»

Дед поворачивается и тоже, как дурак, на календарь. А потом как заорет:

– «А вы что здесь стоите? Вы же – врач! В перевязочную больного! В перевязочную».

Сыч поволок филолога. Хирург побежал указывать путь, а я остался с дедком. Неудобно оставлять его одного. Он снял свое пенсне, посмотрел на меня близорукими, огромными глазами и протягивает белоснежный платок:

– «У Вас кровь, молодой человек».

Я утерся шарфом, посмотрел и порадовался, что он красно–белый – все не так заметно. Он подержал в руках платочек и говорит:

– «Знаете, похоже, я безнадежно стар. Начинаю упускать какие–то вещи. Так и не довелось сходить на футбол. Представляете?»

Я улыбнулся, поморщился из–за губы и отвечаю:

– «Мне – тоже...»

А он смотрит дальше и спрашивает:

– «Раз Вы не фанат, подарите мне свой шарф. Мне очень надо».

Я гляжу на свой красно–белый шарф, а он уже наполовину совсем красный. Я отрицательно качаю головой:

– «Не могу. «Спартак» – чемпион. А вот шапочку – ради Бога».

Нахлобучил я ему свой красно–белый петушок и дед стал похож на маленького пионера. Всем ребятам – примера. Он, так и не одев свои очки, ушел, а вместо него пришел Сыч.

Филолога нам вернули под утро. У деда были золотые Руки. У парня потом не осталось и шрама!

А через неделю отловил меня Сыч, а глаза у него... Я спрашиваю:

– «Что с тобой?»

– «Промашка вышла. Это оказались – не те. То ли панки, то ль – металлисты. Не те, понимаешь?»

Я чуть не сел. Едрена репка, а мы их – так... Тут я вспомнил, разозлился и говорю:

– «А чего ж у них свастики на цепях?!»

– «Так говорят, это – не свастика! У нее рожки в другую сторону, а в темноте...»

Тогда я взял Сыча за грудки и очень внятно сказал:

– «Ежели на козлах свастика, мне по фигу в какую сторону загнуты ее рожки. Их рога я загну в ту сторону, какую положено. Загну, загибал и загибать буду. Вот такой я тупой и непросвещенный».

Сыч сразу приободрился и говорит:

– «Там один на гвоздь налетел. Ему теперь девочки без нужды».

Я просто пожал плечами:

– «Так лед–то какой на улице! Мало ли кто поскользнется... Сидел бы дома, раз не умеет гулять!»

А через месяц Оленьке пришла пора срочно почиститься. Мы с Сычом и будущей Сычевой женой привезли ее к Хирургу, и он с подозреньем спросил:

– «Твое?»

Я даже обиделся:

– «Мое бы у меня выросло. Девка больно хорошая».

– «Его?»

– «Да пошел ты! У него его тоже бы выросло. Скоро вырастет. Сам гляди».

Хирург глянул на серую Ольгу, на нас – и забрал ее. А когда сидели и ждали, пока она отлежится – раздавили на четверых. Так и подружились. Раньше–то я его знал лишь как Ленкиного старшего брата. Я тогда спал с ней. И думал – жениться. Мы все так думали.

Так что, не берите в секретарши девчонку, коя знает вас, как облупленного. Не заводите от нее дочерей. А самое главное – не дружите с Хирургами, ежели его родная сестра родила вам дочурку в ваше отсутствие. И никогда не дарите спартаковских «петушков» деду той самой девчонки, с коей вам сладко спать. Можно поставить себя в дурацкое положение. На всю жизнь.

Да, – на другой год мы опять собрались в апреле. Походили, поорали: «Спартак» – чемпион!" – зашли к Хирургу, сказали, чтоб шел спать, или с нами – пить. Он пошел с нами.

В третий год я уже пошел с Ленкою. Сама напросилась. Опять – никого. Даже скучно. Завалили всей толпою к Хирургу и устроили сабантуй прямо у него в перевязочной. Никто не удивился и не спросил – кто мы и откуда. Мы не удивились, что в перевязочной средь ночи столько врачей. Да – сестричек.

А потом мы выросли и перестали бродить по апрельской Москве. Да и зачем бродить? Тихо у нас. Тихо и покойно. По–крайней мере – двадцатого апреля. Сами понимаете – ледок. Бродишь ночью – как бы не поскользнутся.