Храмовник - Александр Башкуев. - Книжная Полка

Гимель, Хозяйка, The Mistress, l'Imperatrice, Die Herrscherin

Цикл Мысли – Зарождение N–ск – 1940 год

Я стояла пред воротами городской тюрьмы и ждала – не знаю чего. Он, наверное, забыл про меня. Господи, он жил там – во Франции, учился в Санкт–Петербурге, знакомился с настоящими барышнями... Я не знаю, я никогда в жизни не видела «истинных барышень», но я читала про них у Пушкина, Толстого, Тургенева... И еще я видела – Лешеньку.

Я помню, как я встретила его в первый раз – у нас... У нас «забрали» пару преподавательниц (за то, что они когда–то работали на КВЖД), а среди года замены не было и из соседней «мужской» школы к нам пришел их директор – мой Лешенька.

Помню, как он вошел к нам в большой класс («большой» потому, что в те дни «взяли» многих, уроки все «совместились и за парты набилось аж два класса девочек), положил на стол наши классные журналы и сухо спросил:

– «Какой это урок? Я что–то запутался».

Наш класс ответил, что – математика, параллельный – история. Директор «мальчиков» чуть кивнул, подошел к окну (был ноябрь и за окном было мрачно и сыро) и вдруг произнес:

«Я лютеран люблю Богослуженье,

Обряд их строгий, важный и простой –

Сих голых стен, сей храмины пустой

Понятно мне высокое ученье...»

Я впервые в жизни слышала Тютчева и – разрыдалась. И многие тоже – расплакались. Я вдруг поняла, что никогда в жизни более не увижу нашу учительницу математики. И «истеричку» тоже – никогда не увижу.

Тютчевская «дверь» за ними закрылась – раз и навсегда. Вернее – кем–то закрыта. И еще я знала, что придет день и Лешеньку тоже «заберут». Ведь он – офицер. Офицер – той «царской армии». И что–то вроде князя для местных. А самое главное, – он наизусть знает запрещенного у нас Тютчева.

А Лешенька стоял и читал Тютчева и Есенина – пока не прозвенел звонок. А на другой день пришли и сказали, что теперь мы «временно» учимся «вместе с мальчиками». В «мужскую» не приходили. Говорили, что Лешенька якобы ходил куда–то и сказал так:

– «Я офицер и происхожу из дворян. Пару лет отсидел в исправительных лагерях. И в то же время я – директор школы. Ежели вы тронете любого из моих учителей, я напишу анонимку, что кто–то из вас сажает невинных, оставляя на свободе явного «контрика». Так что – вам придется арестовать меня первого».

Его не арестовали. В «мужской» учились дети всех «важных лиц» нашей «бывшей губернии». И «важным лицам» не захотелось терять – ни такого директора школы, ни такого Учителя Русского Языка и Литературы. Поэтому – в «мужской» так никого и не взяли...

В нашей школе было что–то вроде местного праздника, когда стало известно, что нас «объединили» со школой моего Лешеньки. Учительницы чуть ли не прыгали и – целовались, как девочки.

Я не решалась, я долго не решалась открыться ему. После окончания школы, я стала учительницей. Не совсем – настоящей, а... Ну, вы понимаете – многих «взяли», а учить детей надо и меня, как отличницу, «временно приняли» на ставку учительницы начальной школы, а на настоящую учительницу я стала учиться – заочно. Я решила стать учительницей Русского Языка и Литературы.

Потом... Потом наступил 1937 год и всех «важных лиц» тоже стали «забирать» по ночам. На Новогоднем празднике 1938 года Лешенька стоял совершенно один – всех его бывших покровителей уже «взяли», говаривали, что в тюрьме они наговорили на него – невесть что и самого Лешеньку возьмут со дня на день.

Все боялись к нему даже и подойти. А я... Вокруг него всегда вилось много женщин. Они были умнее, красивей, «тоньше» меня и я всегда страшно стеснялась. Подойти к Лешеньке было все равно, что прикоснуться к грозному Божеству – испепеляющему святотатцев.

Но в тот вечер он был один и я дождалась «белого танца» и пригласила его. Слово за слово, – я разговорила его, потом он пошел меня провожать. На прощанье он поклонился, церемонно поцеловал мою руку, и... Я не выдержала, я стала целовать его первой.

Я целовала шрам на его лбу, его рано поседевшие волосы, я прошептала, я стала умолять его – подняться ко мне в мою комнату в коммуналке... Он отрицательно качал головой и, вырываясь, шептал:

– «Нет... Не надо... Ты не понимаешь, – я – «Враг народа». Я всегда знал, я всегда видел – как ты глядишь в мою сторону. Я не могу... Из–за меня они «возьмут» и тебя!»

Он уже почти «вырвался», когда мне на ум пришли строки нашего любимого Тютчева:

«И гроб опущен уж в могилу,

И все столпилося вокруг...

Толкутся, дышат через силу,

Спирает грудь тлетворный дух...»

Лешенька будто замер, прислушиваясь, а я сказала ему:

– «Хорошо, тебя заберут. Что дальше–то? У тебя – Долг пред твоими Предками. У тебя должен быть Сын. У них должно быть – Продолжение Рода. Подари мне его. Я не прошу у тебя – стать твоею женой. Я хочу стать матерью твоего ребенка. Пошли ко мне в комнату. Я решилась...

Мама моя давно умерла, отца пять лет, как «забрали», а бабушка не пережила этого. Я знаю, как «забирают». Я не боюсь!

В день, когда ими разверсты могилы, единственное, что мы можем сделать – приготовить для нас еще одну колыбель».

Мы поднялись ко мне.

Затем были каникулы и я была месяц счастлива. Мой Лешенька жил у меня и мы были – женой и мужем. А взяли его – в феврале. Среди бела дня. Приехали на грузовичке, поднялись на второй этаж, вошли в его кабинет.

Как раз была перемена и по–моему вся школа смотрела на то, как его уводили. Он шел совершенно покойно и я почему–то видела на нем – не бесформенное пальто из непонятно чего, а шинель «царского офицера» и почему–то шпагу в дорогих ножнах. Мне даже привиделось, как у этакой лесенки в открытый кузов грузовичка один из энкавэдэшников отдал ему Честь, Лешенька как будто отстегнул от пояса шпагу, чекист принял ее, еще раз отдал Честь, они сели в грузовичок и уехали.

Знаете за что «забрали» его? В жизни не догадаетесь! Лешенька учился в Санкт–Петербуржском Университете и пошел добровольцем на империалистическую и служил в Русском Экспедиционном корпусе во Франции – вместе с Фрунзе, Якиром и Тухачевским. Был ранен в 1917 году и пару лет лечился по французским госпиталям. Поэтому и не воевал с «нашими».

Правда, – и вернулся он не сразу, а в конце двадцатых, когда здесь уже все решилось. Говорил, – «ностальгия замучила».

Именно из–за того, что он ни дня не боролся против Советской Республики, ему и дозволили стать учителем. Правда – сажали. На всякий случай. На сей раз его посадили за то, что он во Франции служил в одном полку с Тухачевским. Только – за это.

А у меня в конце февраля пришли месячные и я рыдала, как сумасшедшая. Я решила, что у Лешеньки и всего его Рода теперь никогда не будет Наследников.

Я ходила к нему в тюрьму, я носила ему передачи и в конце прошлого – 1939 года мне вдруг сказали, что Лешенька «не сознался» и дело по нему будет закрыто. Все это время мне он него не было – ни единой записочки. И вот – пару дней назад мне сказали, что сегодня – моего Лешеньку выпустят.

На все деньги я купила ему вкусненького, накрыла стол и пришла «забирать его» из тюрьмы.

Шел снег, печально и пасмурно. Я почему–то думала, что его выпустят чрез большие ворота, а он вышел из какой–то калиточки. В руках его был крохотный узелок с не пойми чем, Лешенька просто стоял, запрокинув лицо и снег падал на него пушистыми хлопьями.

Я увидала его и побежала к нему через улицу, Лешенька заметил меня и, как я поняла по его лицу, весьма удивился. Я повисла на нем, обливаясь слезами, а он только шептал:

– «Ты что же? Господи, ты ж молода, а я – старый. Зачем, Господи?! Зачем? Два года в твои лета – это Вечность! Не стоило тебе меня ждать... Я же ведь – Враг! Ты понимаешь? Я – Классовый Враг!»

Потом мы шли ко мне домой и я все рассказывала ему о том, – как дела у нас в Школе и про то, что у нас – не «забрали» почти никого и что его готовы принять назад – пока дворником. Ведь учителей не хватает и надо кому–то их заменять, а там, глядишь, месяца через два – из «дворников» его опять сделают нормальным учителем.

И про то, что хоть «прежних» пересажали, «новые» тоже учат своих детей в нашей школе и хотят, чтоб именно он – Лешенька опять стал Учителем Литературы и нашим Директором. Якобы они написали куда–то письмо и по этому письму Лешу и выпустили.

А он отвечал мне, что не получал от меня никаких писем, а передачи ему стали передавать только после того, как на место Ежова стал Берия и может быть «хоть теперь у них там наладится».

Да... Мы не сразу пошли домой. Я завела Лешу в ЗАГС, куда я загодя подала заявление, наврав, что мой жених в командировке. В ЗАГСе, конечно же – сразу же увидали справку об освобождении и статью, по коей Лешу задерживали.

Они спрашивали больше меня, чем его, – «Согласны ли Вы выйти за него замуж? Готовы ли Вы прописать его на своей жилплощади?»

А я отвечала: «Да, я – Согласна. Да, я – Готова. Да, я – Хочу взять Фамилию мужа. Да, я – знаю о его Происхождении».

Я отвечала и сжимала Лешенькину руку в моей, на самом деле боясь, что сейчас «придут» и все кончится. Но нас «расписали».

Мы вернулись домой и на столе уже стоял свадебный ужин. Так я стала Лешенькиною женой. И я знала – Господь пожелал, чтоб наши с ним дети были Законными. Несмотря – ни на что.